Русский агент Аненербе

Глава 11

Показались первые очертания серо-красных бараков и высоких сторожевых вышек Заксенхаузена. Константин Лебедев приблизился к печально знаменитому лагерю, узниками которого были и Яков Джугашвили — несчастный сын Сталина, трагически погибший, бросившись на колючую проволоку под высоким напряжением, — и лидеры украинских националистов. Здесь же оказался Курт Шушниг, бывший канцлер Австрии, не сумевший «договориться» с Гитлером. Героический советский летчик-истребитель Михаил Девятаев дважды был узником этого лагеря: в первый раз — когда его привезли сюда немцы как смертника, а во второй — когда фашистский лагерь смерти превратился в спецлагерь НКВД №7.

Огромный треугольник страха и ужаса, окруженный двойным кольцом колючей проволоки под напряжением. Его форма, вытянутая, словно остриё копья, была направлена в самое сердце человечности. Воздух здесь был пропитан жуткой смесью запахов: угольной гари, миазмов экскрементов, присыпанных хлорной известью, тления трупов и тошнотворного дыма из труб крематория. А между ними витали почти осязаемые флюиды страха, смерти и отчаяния, обретавшие материальную плотность. Лебедеву показалось, что даже птицы облетают это место стороной, а само время застыло в бесконечном кошмаре. Заксенхаузен стал нерушимым символом того, как далеко может зайти человеческая жестокость, когда ей дают волю. Он был воплощением безжалостной системы, построенной на отрицании элементарных человеческих достоинств, на превращении людей в бесправных животных, чьё единственное право — умереть в муках.

Машина миновала массивные сторожевые вышки из красного кирпича, стоявшие по углам и вдоль стен. На них чернели пулемётные гнёзда и прожекторы, готовые вспороть ночную тьму лучами мощных ламп и изрешетить тела беглецов длинными очередями.

У главных ворот с циничной надписью «Arbeit macht frei» — «Труд освобождает» — их остановил патруль в чёрной форме СС. Несмотря на безупречные документы сотрудника «Аненербе» и пропуск с печатью СС, проверка затянулась: сверка фотографии, досмотр машины, верификация печатей и звонок коменданту. Пока шло согласование, Лебедев заметил молодого охранника, который, засучив рукава, увлечённо чинил детскую коляску возле караульного помещения. Тот, попыхивая сигаретой и напевая какую-то весёлую мелодию, насаживал колесо на смазанную ось. Покрутив его пару раз, он перевернул коляску и с какой-то странной нежностью покатал её вперёд-назад.

— Fabelhaft. Wunderschön!

«А потом этот убийца и садист вернётся домой и, переполненный любви, будет качать своего ребёнка», — подумал Лебедев, глядя на эту почти библейскую сцену, от которой становилось жутко.

Он вспомнил, что все нацистские преступники — от Гиммлера и Геббельса до чудовища Гесса, коменданта Освенцима, — были образцовыми, заботливыми отцами.

Наконец тяжёлые ворота открылись, словно огромная пасть чудовища, и проглотили машину, впустив её в мрачную утробу лагеря. В ушах Константина зазвучал странный гул — смесь лая собак, натренированных рвать плоть беззащитных людей, гудения крематорных печей, рёва грузовиков, глухого перестука тысяч обречённых ног и злобных окриков надзирателей.

В центре лагеря стояло административное здание с комендатурой и казармами охраны. Рядом — зловонные кухня и прачечная. Напротив — мастерские и хозяйственные постройки. В дальнем углу возвышалось мрачное здание крематория с высокой кирпичной трубой, из которой валил дым. Сначала он поднимался вверх, застывая неподвижным облаком, а затем оседал чёрно-серым пеплом, пахнущим горелым жиром.

Но главным элементом этого ада на земле был плац для построений, вымощенный серым камнем. Каждый булыжник здесь был омыт слезами, потом и кровью узников. Сколько их погибло, укладывая эти камни? Сколько умерло от непосильного труда, голода, болезней, сколько было забито прикладами или растерзано собаками?

Вдоль плаца тянулись мрачные одноэтажные бараки, выстроенные в безупречно ровные ряды.

«Господи, сколько же страданий и смертей впитали эти серо-коричневые стены?» — подумал Лебедев, проезжая мимо них к комендатуре.

Двери бараков были распахнуты — обязательное «проветривание», циничная имитация заботы о гигиене. Сквозь проёмы виднелись обшарпанные трёхъярусные нары без матрасов, где ночью люди спали, тесно прижавшись друг к другу. Холод, голод и болезни были их вечными спутниками.

В отдельном «карантинном» бараке для новоприбывших условия были особенно невыносимы. Многие не доживали даже до перевода в основные бараки — своеобразный естественный отбор. Каждое утро их тела, предварительно обобранные до нитки, свозили к крематорию на железных тележках. Лагерь работал как отлаженный механизм смерти, и исключений не существовало.

Утро начиналось с построения на плацу, долгой переклички и распределения на работы. Изнурительный труд до темноты — в каменоломне, на кирпичном заводе, в оружейных мастерских. Вечером — снова перекличка, подсчёт живых и мёртвых.

За малейшую провинность — карцер или «стойка»: часами стоять неподвижно под дождём, на морозе или под палящим солнцем. Для особо «провинившихся» — гестаповский подвал с камерами пыток, где палачи оттачивали своё мастерство. Оттуда не возвращался никто.

Лебедев взглянул на часы — начало десятого. С восьми утра заключённые стояли на поверке под противным осенним дождём. В мокрых полосатых робах, с поднятыми головами, они напоминали тени — измождённые лица, потухшие глаза. Слышались лишь резкие команды охранников и лай собак. Эсэсовцы в чёрной форме, укрывшись под навесами, наблюдали за каждым движением. Периодически из строя выдёргивали тех, кто не выдержал и рухнул от бессилия.

Константин понял: администрация намеренно затягивала поверку, превращая её в изощрённую пытку. Холод и сырость должны были сломить последние проблески сопротивления, вытравить в людях всё человеческое.

Но в его душе теплилась надежда: даже здесь, в сердце тьмы, оставались искры человечности — в тайной взаимопомощи узников, в их немой солидарности перед лицом смерти.

Лебедев на мгновение закрыл глаза и сжал веки. Впереди был долгий день «научной работы», от одной мысли о которой его тошнило. Как бы он ни пытался абстрагироваться, осознание того, где он находится, давило на психику тяжёлым грузом.

Но выбора не было. Придётся играть свою роль до конца, стараясь хоть как-то облегчить ужас вокруг.

У комендатуры он вышел из машины. Его встретил комендант Ганс Лориц — человек, олицетворявший собой саму суть педантичной жестокости Третьего рейха. Высокий, грузный офицер СС в безупречно отглаженной чёрной форме с серебряными нашивками и знаками различия. На левом рукаве — повязка со свастикой, а сапоги, начищенные каким-то несчастным узником до зеркального блеска, отражали мутный свет, падающий на лужи между камней плаца.

Массивное лицо с тяжёлым бульдожьим подбородком застыло в маске высокомерного спокойствия. Холодные серые глаза цепко и безжалостно смотрели из-под нависших бровей, а тонкие губы были плотно сжаты, выдавая внутреннее напряжение человека, готового в любой момент проявить жестокость. Тёмные волосы коротко подстрижены по-военному.

«Бывший пекарь», — вспомнил Константин его биографию. — «Почему тебе не печь дальше? Готовил бы каждое утро булочки для немецких детей…».

— Хайль Гитлер! — вяло отсалютовал комендант, подняв указательный палец в чёрной кожаной перчатке. — Одну секунду, гауптштурмфюрер.

Он отвернулся и подозвал охранника, чтобы отдать несколько приказов. Его распоряжения были кратки и чётки, не допуская двоякого толкования. Голос звучал ровно и бесстрастно, даже когда он приказывал о расстреле.

— Прошу, — коротко бросил он Лебедеву. — Этот мерзкий сброд нужно держать в железных тисках. Любое послабление они воспринимают как слабость… Им нужна только железная дисциплина, основанная на страхе.

В его кабинете царил идеальный порядок. На массивном дубовом столе документы были разложены ровными стопками, письменные принадлежности выстроены как по линейке. Даже пепельница сияла пустотой — Лориц поддерживал железную дисциплину во всём. Любой, даже самый незначительный проступок узника, по его мнению, должен был караться единственно возможным наказанием — быстрым и беспощадным лишением жизни. Меньше хлопот с содержанием и наглядный урок для остальных.

На стене за его спиной висел огромный портрет фюрера и карта Великой Германии. На противоположной стене — застеклённый шкаф с книгами по управлению, военному делу и расовой теории. Все корешки были выровнены с немецкой точностью. И среди этого порядка — чёрно-белая фотография: молодая симпатичная женщина держит под руку Ганса Лорица в окружении двух улыбающихся детей.

Константин заметил, что движения коменданта напоминают движения богомола — такие же неторопливые и уверенные, как у существа, привыкшего к абсолютной власти. Он не просто человек-функция, человек-машина, безупречный исполнитель воли системы — он был комендантом концлагеря Заксенхаузен и выполнял свою страшную работу с методичностью хорошо отлаженного механизма уничтожения.

Комендант сел за стол.

— Чем могу быть полезен организации? — спросил он.

Его взгляд скользнул по Лебедеву с лёгким, едва уловимым пренебрежением. Ещё бы — именно он, Ганс Лориц, делал всю грязную работу за этих чистоплюев из «Аненербе», собственными руками «перерабатывая» евреев, цыган, поляков в своём лагере. А недавно стали поступать и русские военнопленные с Восточного фронта.

— Чем обязан визиту представителя личного штаба рейхсфюрера? — повторил Лориц.

— Нужна вот эта женщина, — Константин не стал церемониться и сразу протянул документы. — У меня прямой приказ рейхсфюрера Гиммлера с поручением осмотреть заключённую номер 24601. Молодую женщину, её доставили почти два месяца назад из Берлина.

Лориц снисходительно взглянул на бумаги и нажал кнопку под столешницей. Тут же появился охранник.

— Приведите заключённую 24601.

Охранник, не задавая вопросов, бесшумно исчез за дверью.

Комендант встал из-за стола и, заложив руки за спину, подошёл к окну. Половицы жалобно заскрипели под его тяжёлыми шагами. Из окна открывался вид на плац, где под моросящим дождём продолжали стоять заключённые на поверке. Ганс Лориц стоял боком к Лебедеву, и Константин видел, как взгляд коменданта медленно скользит по рядам узников с холодным безразличием энтомолога, изучающего насекомых. Для него они давно перестали быть людьми — лишь номера в бесконечных списках и отчётах, которые он педантично вёл каждый день. Сегодня вечером, не изменяя привычке, он каллиграфическим почерком методично запишет количество умерших за день. Цифры аккуратно выстроятся в колонку — ещё один элемент того чудовищного порядка, который он поддерживал в своём маленьком царстве мучительной смерти.

— Гауптштурмфюрер, зачем вам понадобилась еврейка? — спросил Лориц, не поворачивая головы.

— Еврейка? — переспросил Лебедев.

— Да, грязная еврейская женщина, — повторил Лориц. — Не правда ли, деликатная ситуация. Эта девушка — еврейка. Мы обнаружили это при медицинском осмотре — такое заключение дал главный лагерный врач (Standortarzt). Все документы подтверждают её происхождение.

Он перестал рассматривать заключённых на плацу, вернулся за стол и уставился тяжёлым взглядом на Лебедева. Константин смотрел в ответ, не отводя глаз, собрав всю свою волю в один нерушимый стержень. Неизвестно, сколько продолжилась бы эта немая дуэль, но в дверь постучали, и Лориц едва заметно поморщился.

«Да ты себя Богом возомнил, мерзкий ублюдок!», — Константин был готов размозжить ему голову массивной пепельницей.

Дверь открылась, и два конвоира втолкнули в кабинет худую девушку в полосатой мокрой робе. Её тёмные спутанные волосы свисали сальными прядями, закрывая лицо. Руки в синяках дрожали, запястья были стёрты наручниками до кровавых шрамов. Она едва держалась на ногах.

Лориц аккуратно пододвинул указательным пальцем бумаги в сторону Лебедева и, пристально разглядывая заключённую, неопределённо произнёс:

— Так, это она…

Лебедев напряжённо наблюдал, как девушка, пошатываясь от истощения и побоев, едва слышно, с акцентом назвала свой номер.

— Громче! — приказал Лориц.

Девушка повторила свой номер, но получилось ненамного громче, чем в первый раз.

— Да, гауптштурмфюрер, как видите, это та самая, — усмехнулся комендант. — Её упрямство требует жёсткого наказания.

Ганс Лориц встал из-за стола и медленно подошёл к девушке.

— Подними голову!

Она, превозмогая слабость и боль, подняла голову. На измождённом лице выделялись огромные карие глаза, а по уголкам глаз тянулись грязные дорожки от слёз. Во взгляде не было ничего, кроме страха — ни малейшей искры, свидетельствующей о внутренней жизни.

Лориц брезгливо взял её за подбородок и, бесцеремонно поворачивая голову из стороны в сторону, процедил:

— Хм… Не похожа на обладательницу особых способностей. Просто достаточно красивая еврейка. Пожалуй, кто-то из надзирателей уже пользовался ею… Хотя я это строго запрещаю… Совокупление с нечистой расой ни к чему хорошему не приведёт. Но, с другой стороны, за всем не уследишь. Ну что, жидовка, тебя уже имел кто-то из охраны?

Девушка задрожала. Испуг в её глазах приобрёл выражение животного, которое ведут на бойню.

— Не-е-ет, нет, гер комендант, — прошептала она.

Он отпустил её подбородок.

— Лжёшь! Как и весь твой лживый народ… Тебя не обрили наголо! Оставили волосы — это подтверждает мои подозрения. Впрочем, это не моя забота.

Константин Лебедев почувствовал, как тело окаменело, лишившись всякой чувствительности. В горле пересохло, спазм сдавил дыхание. В глазах потемнело. Эта измученная женщина была Маргаритой Беловой.

— Гауптштурмфюрер? — произнёс Ганс Лориц, заметив, как рука Лебедева потянулась к кобуре.

— Внешность бывает обманчива, герр комендант, — с трудом выдавил из себя Константин, изо всех сил стараясь взять себя в руки.

Он неловко поправил кобуру, чувствуя, как по телу разливается озноб. Девушка даже не взглянула на него, продолжая смотреть в пустоту.

«Господи! Маргарита, что они с тобой сделали!», — кричало внутри Константина.

— Я забираю её, — твёрдо сказал он, не думая о последствиях. — Сегодня же.

Девушка вздрогнула, будто от сквозняка. Колени подкосились, но конвоиры крепче сжали её руки, не давая упасть.

Лориц откинулся в кресле и усмехнулся:

— Разве вы не должны сделать некие, предварительные исследования? И гауптштурмфюрер, вы понимаете, что вывоз еврейки из лагеря без соответствующего сопровождения противоречит всем директивам? Даже приказ рейхсфюрера должен учитывать установленный порядок…

— Они не нужны! Я решаю что делать с ней! При любом исходе герр комендант, приказ Генриха Гиммлера остаётся в силе. Он лично заинтересован в этой… особе. Рейхсфюрер считает, что девушка обладает особыми способностями. Её происхождение в данном случае второстепенно.

Комендант покачался в кресле:

— Особые способности? — Он взял папку с личным делом. — Здесь написано, что она бродила по Берлину в обгорелой одежде, вела себя как сумасшедшая, а в гестапо предсказывала гибель Германии. Вы действительно верите в эти суеверия, герр Тулле? Или сомневаетесь в нерушимости Рейха?

«Сука! Будь моя воля, я бы сам пристрелил тебя и сжёг в твоём крематории!», — ярость пылала в Лебедеве.

Лориц внимательно наблюдал за ним. Константин собрал всю волю в кулак.

«Эмоции сейчас только навредят. Взять себя в руки… раз, два, три…»

Лебедев встал, подошёл к столу и, глядя коменданту прямо в глаза, твёрдо сказал:

— Моя задача — выполнить приказ, а не обсуждать его. Рейхсфюрер очень настойчив. Или вы отказываетесь подчиняться? — Он взял телефонный аппарат и с силой поставил перед Лорицем. Прибор звякнул от удара. — Вам недостаточно моих полномочий?

Ему страстно хотелось схватить этого ублюдка за глотку и бить телефоном, пока не останется кровавое месиво. После паузы Лориц поднялся:

— Не волнуйтесь так, гауптштурмфюрер. Вы понимаете, что берёте на себя полную ответственность? Если что-то пойдёт не так…

— Я готов подписать все документы. Девушка должна быть в Берлине сегодня. Что ещё, герр Лориц?

Комендант вздохнул и нажал кнопку звонка.

— Хорошо. Но помните — это ваша ответственность.

Вошедшему охраннику он приказал:

— Подготовьте документы на перевод заключённой 24601.

— Нет! — резко оборвал Лебедев. — Всё оформляется здесь и сейчас.

Повисло тяжёлое молчание. Только дождь продолжал стучать по стёклам.

— Хорошо, — наконец сказал Лориц. — Пусть будет по-вашему… И не благодарите. Я умываю руки. Надеюсь, ваша… ведьма действительно окажется столь ценной. Иначе вы, Франц Тулле, окажетесь здесь уже в другом качестве. Ведь еврейка с «особыми способностями» может стать угрозой для самого Гиммлера и фюрера.

— Благодарю за заботу, герр комендант… Вам знаком полковник Вальтер Холландер, чья мать была еврейкой? Он получил личную грамоту Фюрера, в которой тот удостоверял арийство этого галахического еврея. Такие же удостоверения о «немецкой крови» были подписаны Фюрером еще для десятка высокопоставленных офицеров еврейского происхождения. Я не сомневаюсь, что она пройдет «мишлинге-тест» и докажет свою верность и крайнюю полезность для Рейха. Так что эта маленькая деликатность, как вы сказали вполне преодолима. Подготовьте бумаги!

Лориц собрал бумаги в папку.

— Что ж, всё в порядке. Можете забирать… это. — Он махнул рукой в сторону девушки. — Только распишитесь в журнале. Надеюсь, она стоит этих хлопот, герр Тулле…

Лебедев быстро поставил подпись и, избегая смотреть на дрожащую Маргариту, произнёс:

— Благодарю за содействие. Хайль Гитлер!

Конвоиры развернули девушку к выходу. Её босые ноги оставили едва заметные следы на полу. Лебедев вышел следом.

Когда дверь закрылась, Лориц пробормотал вполголоса:

— Хайль Гитлер, гауптштурмфюрер. Счастливого пути.

Снаружи Лебедева охватила слабость. В глазах плясали тёмные пятна. Он никогда не испытывал такого нервного напряжения — казалось, каждый нерв в теле оголён и обожжён раскалённым углём.

Маргариту Белову подвели к машине. Густав Ланге, как всегда проворно выскочил, чтобы открыть дверь, но, увидев сопровождение Лебедева, застыл словно истукан, так и не открыв дверь до конца. Девушка, напротив, вышла из оцепенения — неожиданно вырвалась из рук охраны, упала на колени и закричала. Один дюжий эсэсовец подхватил её и поставил на ноги, другой размахнулся и ударил сначала в живот, потом по лицу.

— Заткнись, грязная жидовка!

Девушка безвольно рухнула и затихла. Эсэсовец подошёл ближе, занёс ногу, собираясь ударить каблуком по спине. Лебедев не выдержал — нарушив все меры предосторожности, он схватил охранника за руку, молниеносно просунул свою под локоть и, создав рычаг, резко вывернул её за спину. Раздался хруст. Охранник с воем боли упал лицом в грязь.

— Ты что себе позволяешь, мерзавец⁈ — прошипел Константин, наклонившись к нему. — Это собственность рейхсфюрера! Она нужна ему целой и невредимой! Ещё раз попробуешь — убью на месте!

Он поднял голову и бросил взгляд на Ланге.

— Чего уставился? Бери её и сажай в машину!

Тот замешкался и с глупым выражением лица подошёл к девушке. Второй охранник в испуге засуетился, помогая водителю поднять скрюченное тело и усадить на заднее сиденье. У самой машины Ланге остановился.

— Она вся в грязи, гауптштурмфюрер… — пробормотал он, сохраняя туповатое выражение.

— Возьмёшь потом мыло, тряпки и отмоешь! — рявкнул Лебедев.

Маргариту затолкали на сиденье, Ланге захлопнул дверь.

— Всё готово, гауптштурмфюрер! — отрапортовал он, вытягиваясь у своей двери и забыв открыть Лебедеву.

Константин быстро обошёл машину и сел на переднее сиденье. Ему дико хотелось размахнуться и со всей силы, «с ноги», ударить того охранника, который бил Маргариту. Тот стоял согнувшись, не смея поднять глаз.

Машина тронулась, проезжая мимо строя заключённых. Лебедеву казалось, они уже слились с брусчаткой плаца, превратившись в неразличимые тени, которым скоро предстоит навсегда уйти в сырую землю, став пеплом из крематорных печей. Константин закрыл глаза.

«Возьми себя в руки, Лебедев… Раз… Два… Три… Возьми себя в руки, Лебедев… Раз… Два… Три…» — повторял он как мантру, пока машина не подъехала к воротам.

Комендант лагеря Ганс Лориц стоял у окна и наблюдал, как «Опель-Кадет» направляется к выходу.

— Любопытный у вас акцент, герр Тулле… Нет ли в вас чего-нибудь, как вы выразились, галахического? Или, может, славянского? — задумчиво произнёс он вслух, провожая взглядом автомобиль. Затем подошёл к столу и снял трубку. — Пропустите машину, — коротко бросил и медленно положил трубку на рычаги.