Русский агент Аненербе

Глава 6

Константин Лебедев закрыл дневник и отложил его в сторону.

«Охренеть можно… куда меня занесло», — подумал он, откидываясь на спинку кресла и закрывая глаза.

Ему снова пришла в голову мысль устроить покушение на Гиммлера, а если повезет, то убить самого Гитлера. Но сейчас ему нужно было соответствовать своему образу нацистского ученого, погруженного в изучение мистических знаний, о которых так едко шутил Шефер. Накануне позвонил Вольфрам Зиверс и сообщил, что по личному распоряжению рейхсфюрера Константину выделили персональный автомобиль взамен сожжённого при бомбардировке. Оказывается, предыдущий темно-бордовый Opel Kadett Франц Тулле купил за свои деньги — за 2100 рейхсмарок.

— Рейхсфюрер распорядился выделить тебе новый автомобиль от имени немецкого народа, — сказал Зиверс. — Его специально привезли с завода в Рюссельсхайме. Твой любимый Opel Kadett, но на этот раз — четырехдверный вариант с более комфортабельным салоном. Твоя удача не покинула тебя. Накануне завод полностью перепрофилировали под производство корпусов бомбардировщиков «Юнкерс-88» и самолетных шасси, но на складе скопилось около сотни новых машин. Их приготовили для отправки на фронт. Гиммлер лично распорядился, чтобы одна из них была доставлена тебе.

«Вот это заботушка», — усмехнулся про себя Лебедев.

Он уже чувствовал себя вполне хорошо, поэтому еще во время разговора договорился с Зиверсом, что тот через пару дней пришлет автомобиль к его дому. Константин вдруг ощутил в себе кратковременный всплеск азарта историка — ему страсть как захотелось не просто увидеть собственными глазами, но и прокатиться на легендарном автомобиле, который впоследствии стал прообразом серии не менее знаменитых автомобилей «Москвич-400». Тем более он нашел в кабинете Франца Тулле две важные вещи для поездок: атлас Берлина, выпущенный издательством «Dumont», и великолепный автомобильный атлас, выпущенный ограниченной серией автоклубом ADAC. И чтобы не валяться без дела в кровати, соблюдая прописанный ему постельный режим, он тщательно изучал карты Берлина и его пригородов.

Но перед ним вдруг появилась проблема, о которой он совершенно не подозревал. Хотя, скорее всего, эта трудность зрела изначально, и он до нее просто не дошел в своем странном последовательном пути под названием «вживаемость в образ Франца Тулле».

Константин Лебедев стоял перед зеркалом платяного шкафа, держа в руках серую эсэсовскую форму. Он понимал, что сейчас должен надеть галифе и облачиться в китель, чтобы стать частью нацистской машины Третьего рейха. Он уже в который раз вспомнил о незабвенном полковнике Исаеве, который, наверное, вот так же, каждый раз надевая на себя черный китель и водружая на голову фуражку с черным околышем и кокардой «Мертвая голова», превращался в Макса Отто фон Штирлица.

— Деваться некуда, — сказал он сам себе, натягивая штанины галифе и подстраивая штрипку под стопой.

Сапоги, начищенные до зеркального блеска, стояли на специальной обувной подставке. Лебедев надел их и, встав, пару раз слегка подпрыгнул.

«Отлично сидят, как на меня сшитые», — подумал он и еще раз, для проверки, качнулся с каблуков на носки.

Потом он оправил рубашку светло-коричневого цвета, набросил на каждое плечо по ленте от подтяжек и взял со спинки стула серый китель. На его левом внутреннем кармане красовался ярлык, нанесенный черной краской, так называемый каммерштемпель, или RZM (Reichszeugmeisterei). Так как там был не только номер производителя, размер, рост, дата производства и прочие атрибуты, но и отдельно указано название ателье, — все свидетельствовало о том, что форма в его руках самого высокого качества, пошитая не на какой-нибудь фабрике массового производства, например Josef Neckermann в Мюнхене (о чем сообщила бы простая аббревиатура М40), а в элитарном пошивочном цехе компании «DIEBITSCH UND HECK».

Константин как-то раз попал на сборище реконструкторов военной униформы и разговаривал с парнем, изображавшим офицера СС. Тот рассказал ему во всех подробностях, как и кем шилась эта форма, когда она изменила свой цвет с черного на серый, и даже похвастался, поведав историю о том, как за «нехилые грины» ему удалось раздобыть аутентичное сукно для своей формы. Поэтому Лебедев с любопытством и неким внутренним удовлетворением смотрел на шильдик от знаменитого нацистского дизайнера.

Ведь именно в ателье самого знаменитого немецкого художника и дизайнера, что не помешало ему при этом быть еще и офицером СС, Карла Дибича, была пошита его форма. Дибич, в сотрудничестве с талантливым дизайнером Вальтером Хеком, находился в должности «придворного портного» Гитлера и являлся создателем большей части военного обмундирования нацистской Германии, а также всей униформы военизированных подразделений СА и СС. Кроме того, Дибич спроектировал почти все регалии Третьего рейха.

Обычно форма шилась на нескольких крупных фабриках: Neckermann, C. A. Alsing Co., Hermann Hoffmann, Hugo Boss — но форма в руках Константина Лебедева была отшита в элитарном ателье Karl Diebitsch und Walter Heck.

Он надел приталенный китель, застегнул все пуговицы, одернул полы, следуя военной выправке, подпоясался ремнём и пару раз покрутился перед зеркалом.

— Блять… Как влитая сидит… — сказал он, рассматривая себя в зеркале.

Осмотрел со всех сторон фуражку и, закинув легким движением головы локоны светлых волос, надел её на голову.

Теперь он понял, почему знаменитый советский режиссёр Лиознова отмечала, что актёры, игравшие немцев, с плохо скрываемым удовольствием носили стильную немецкую форму. Черная, конечно, смотрелась более эффектно, но в фильме она не совсем соответствовала времени. Накануне войны черный цвет эсэсовской униформы изменили на светло-серый.

Константин спустился вниз, закрыл дверь и подошёл к машине. Но, прежде чем сесть в неё, он обернулся и посмотрел на свой дом, построенный по канонам югендстиля. Почему-то раньше он совсем не обращал внимания на дом, где теперь жил. А стоило ему надеть форму, как в нём завибрировала некая скрытая струна судьбы, сообщившая ему, что он теперь в полноценном образе, и этот мир стал частью его настоящей жизни.

Его дом…

Его дом дрейфовал в море новой имперской архитектуры Третьего рейха, основанной главным гитлеровским архитектором Альбертом Шпеером, словно кусок оторвавшейся льдины романтического модернизма.

Фашистский стиль архитектуры, схожий с древнеримским, строился на больших и симметричных зданиях с острыми, без закруглений, краями. Большие здания, большие стадионы, сложенные из известняка и прочных камней, утверждали мощь и полноту фашистской эпохи. Здания, по большей части практически без декора и с минимумом приятного для глаз дизайна, беспощадно наступали «кованым сапогом» со всех сторон. Сначала Муссолини, а потом Гитлер использовали архитектуру на полную мощь как ещё один наглядный источник пропаганды, демонстрирующий миру силу фашистского режима и единение народа вокруг одного фюрера.

В пику этой беспощадной мощи дом, где теперь жил Константин Лебедев, являл собой уходящую эпоху романтического немецкого модернизма. Его дом будто соткан из грёз мюнхенского архитектора Рихарда Римершмида, воплотившего в себе всю элегантность югендстиля. Плавные силуэты стен вырастали из земли подобно диковинному цветку, застывая в органичном строении. Два этажа, укутанные аурой утончённой меланхолии, запечатлены в камне фасада, который украшает изысканный растительный орнамент, где навечно переплелись в любовном экстазе стилизованные лилии и ирисы, выполненные в технике сграффито. Их стебли, извиваясь, создали причудливый узор, поднимающийся от фундамента к лёгкому воздушному карнизу второго этажа, где находился кабинет Франца Тулле.

Константин никогда не обращал внимания на то, что в доме асимметричные окна различных размеров и форм. Они обрамлены витиеватыми наличниками из кованого металла, тонкими линиями модерновой графики, уходящими дальше к плавным обводам крыши.

А сколько раз, выходя из дома на прогулку, он даже не замечал парадный вход, акцентированный изящным козырьком из кованого железа и матового стекла, с металлическими завитками, спаянными в образы распускающихся бутонов. Он даже не обращал внимания на великолепную дубовую дверь, украшенную витражом с характерным для эпохи модернизма мотивом павлиньего хвоста, играющего всеми оттенками синего и зелёного.

Стены дома выполнены в цветовой гамме нежных пастельных тонов: светло-бежевые оттенки стен едва оттеняются более тёмными элементами декора с зеленоватым отливом металлических деталей. Местами проглядываются вкрапления золотистой мозаики, создающей эффект мерцания, а окна первого этажа украшены витражами с изображением тех же водяных лилий, погружённых в призрачную глубину глубокого пруда.

«Наверное, когда Марта вечером включала свет в доме, эти витражи создавали волшебную игру красок, отбрасывая на мощёную дорожку перед домом причудливые цветные тени», — восхищённо подумал он и тут же загрустил. — «Как же странно всё складывается…»

Он абсолютно не испытывал радости от того, что попал в другое время. Временами осознавая безысходность своего положения, ему хотелось выть от тоски и страха перед неизвестностью своей судьбы и пучиной грозного времени. И вот теперь этот дом…

Константин Лебедев, находясь под впечатлением и следуя порывам души, процитировал стихи самого печального немецкого поэта Харденберга фон Фридриха, известного всем под именем Новалис:

Печальный отрок и пугливый,

Вдали обители родной,

Прельщенья новизны кичливой

Для старины заповедной —

Презрел…

В пути скитаний длинном,

Случайный гость чужой семьи,

Забрел он в сад…

Потом Лебедев повернулся к машине и, увидев в окнах автомобиля своё отражение в эсэсовской форме, нецензурно выругался про себя по-русски, а вслух закончил:

И молвил тайный исповедник:

— 'Моей гробницы ты достиг,

И будешь благ моих наследник

В познанье всех невидимых мной книг…'

У машины стоял приземистого роста немец средних лет в серой эсэсовской форме и пилотке полевого образца: спереди — кокарда «Мёртвая голова», на левой стороне — имперский орёл. На кителе — простые чёрные погоны эсэсовца. Он, терпеливо ожидая своего начальника, приоткрыл заднюю дверцу автомобиля и бесстрастно смотрел на Константина Лебедева. Как только его патрон повернулся к нему, он вытянулся «в струнку», вскинул руку примерно под сорок пять градусов с распрямлённой ладонью и громко сказал:

— Heil Hitler!

Лебедев на мгновение смутился от неожиданности и ответил встречным нацистским салютом, но чуть полусогнутой в локте рукой с немного расслабленной ладонью, одетой в чёрную кожаную перчатку.

— Heil Hitler!

— Густав Ланге, — представился немец, — гауптштурмфюрер, я ваш новый водитель. Взамен бедняги Уве…

Лебедев кивнул ему и сел на заднее сиденье. Машина тронулась.

— Густав, прежде чем мы поедем в Исследовательское общество, я хочу, чтобы ты проехал по улицам города. Я много времени провёл дома после контузии… Хочу немного впитать в себя дух Берлина.

— Слушаюсь, гауптштурмфюрер, — ответил тот, умело выруливая на дорогу и дальше на один из широких проспектов.

Через затемнённые стёкла Opel Kadett перед Константином Лебедевым открылась панорама имперской столицы Третьего рейха, города, который постепенно начинал погружаться в тревожную атмосферу военного времени.

«Наверное, когда-то улицы Берлина были шумными, оживлёнными, весёлыми, беспечными, а теперь дышат напряжённым ритмом, который задаёт война», — думал он. — «Зачем тебе, безумный Адольф, это было нужно? А ведь я нахожусь во времени своих прадедов и, вполне возможно, увижу своими глазами настоящую Великую Отечественную войну, я её переживу, как пережили её они… Если переживу».

Он невольно вздрогнул от этой мысли и решил пока не думать об этом.

Массивные здания в стиле нордического классицизма и новой нацистской архитектуры возвышались по обеим сторонам широких проспектов. Их серый камень казался ещё более холодным и мрачным под свинцовым небом ранней осени. Эти огромные сооружения хранили безликое молчание, словно уже слышали мёртвенный зов египетских пирамид, римского Колизея, окровавленных ацтекских ступеней и других древних «колоссов», которых поглотила безжалостная судьба создателей великих империй, основанных на попрании добра и любви к жизни. От гнетущей серости даже не спасали яркие, огромные красные флаги со свастикой на фасадах зданий. Напротив, они трепетали на ветру, подобно сумасшедшему человеку, бьющемуся в болезненных конвульсиях, и от этого на душе становилось ещё более тревожно. Витрины многих магазинов заклеены крест-накрест бумажными лентами — жители столицы, несмотря на все заверения Гитлера, что ни одна бомба не упадёт на Берлин, на всякий случай приняли свои меры защиты от возможных бомбардировок.

Мимо взгляда Лебедева проплыли, как столпы Атлантиды, величественные колонны Бранденбургских ворот. Построенные в классических очертаниях архитектором Карлом Готтгардом Ланггансом по распоряжению прусского короля Фридриха Вильгельма II, они неожиданно ментально возродились новой ролью благодаря фантазиям одержимого человека, став печальным обликом, олицетворяющим имперские амбиции Третьего рейха.

«По приказу Гитлера значительно расширили семикилометровый проспект, где они находились…», — вспомнил Константин.

— Я с парнями шёл в пятой колонне, — сказал Густав.

— Что? — переспросил Лебедев.

— Я говорю, шёл в пятой колонне в январе тридцать третьего года, после того как старина Гинденбург назначил нашего любимого фюрера рейхсканцлером. Вечером мы по его призыву вышли с факелами, чтобы показать всем, кто теперь стоит на защите германского народа, и показали, кто вернёт справедливое величие Родине.

— Ты участвовал в факельном шествии в январе тридцать третьего года? — спросил Константин. — Расскажи.

— Я был в одном из охранных отрядов… Но по порядку. Плотник! У меня была небольшая столярная мастерская, свой грузовик, я возил простую мебель по деревням и пригородам, но кризис вконец разорил мою семью, и мы начали голодать. Мой маленький сын, Карл, заболел и умер. Моя жена Элеонора находилась на грани помешательства. Было от чего прийти в отчаяние… В молодости я был неплохим боксёром, в нашем полку мне не было равных среди солдат…

Он поднял одну руку, покрытую короткими рыжеватыми волосами. Кулачище у него действительно был крепкий, на вид очень весомый, как булыжник.

— И приятель по рингу, бывший фельдфебель, что воевал со мной в одном грязном окопе, позвал меня вступить в охранный отряд партии. А что? Подумал я… Дело мне знакомое. Мне дали униформу, определили довольствие, моя семья больше не голодала, — продолжил Густав. — Мы охраняли собрания партии, помогали разбираться с коммунистами и социал-демократами. Когда профсоюзы попытались нам помешать, мы с парнями поработали с парочкой их тщедушных вождей и решили проблему по-своему, как умеют делать простые парни… В одной из потасовок мне камнем знатно пробили черепушку. Но парни из партии не забыли меня, решили поберечь старину Густава, — он хохотнул. — Я уже не принимал участия в собачьих сварах, а сидел за рулём в сторонке, поплёвывая и иногда смотрел, чтобы какая-нибудь крыса-коммунист или демократ не улизнули ненароком. А когда фюрер получил пост рейхсканцлера, мы все как один вышли с факелами и прошли маршем через ворота. Я тогда, скажу вам, даже не представлял до этого, какая мы сила, пока не увидел всех парней с факелами… Мы шли тысячами, тысячи могучих мужчин за своим фюрером, и ни одна сила не могла нас остановить. Скажу вам, гауптштурмфюрер, вот тогда я понял, какая сила в нашем фюрере.

«Словоохотливый у меня водила. Может, и к лучшему — всё на языке», — подумал Лебедев, слушая Густава.

— Останови, я хочу немного пройтись.

Автомобиль плавно остановился у обочины проспекта. Густав проворно выскочил и открыл дверь Лебедеву.

— Оставайся здесь. Я немного подышу свежим воздухом.

— Слушаюсь, гауптштурмфюрер.

На Унтер-ден-Линден маршировали колонны солдат в серой униформе, направляясь в сторону вокзала. Они отбивали громкий, чёткий ритм по брусчатке так слаженно, что звук их сапог эхом отражался от стен зданий.

Прохожих на улице было немного. В основном женщины в строгих платьях спешили по своим делам, из них две немки с восторженным выражением на лице толкали перед собой детские коляски.

«Наверное, соискательницы почётного креста немецкой матери», — подумал Лебедев, провожая их взглядом.

Пожилые берлинцы с озабоченными лицами стояли в небольшой очереди у продуктового магазина, где в витрине висели образцы шестидесяти двух продовольственных карточек нормированного распределения продуктов, введённых два года назад.

На перекрёстке — пара регулировщиков в чёрной форме СС старого образца. Они чёткими и властными жестами регулировали всё движение по широкому шоссе. Лебедев, заложив руки за спину, не спеша шёл вдоль проспекта.

«Пожалуй, сейчас мне предстоит самый сложный экзамен. Я уже не смогу больше прятаться в своём чудесном доме, а мне предстоит напрямую столкнуться с кучей людей из общества „Аненербе“. Многие из которых „меня“ знали лично и, по-видимому, очень неплохо. Чёрт побери, если бы я знал, что так всё сложится… Лучше бы я прикинулся немым и ещё глухим. Контузило, и все дела. Но теперь нужно будет быть предельно внимательным и собранным», — подумал он и, вздохнув, остановился.

На его пути расположилась позиция ПВО. Первые бомбёжки Берлина советской и английской авиацией не прошли бесследно — у большинства административных зданий появились затянутые маскировочными сетями зенитные орудия, а сквозь тонкую пелену редких облаков проглядывалась массивная тень дирижабля воздушного наблюдения. Двое зенитчиков лениво курили под стеной, сидя на мешках с песком. Увидев офицера, они бросили окурки и, вытянувшись, вскинули руку.

— Хайль Гитлер! — ответил Константин.

На столбе рядом с уличной афишной тумбой Морриса, заклеенной пропагандистскими плакатами, призывающими к победе и прославляющими фюрера, заработал громкоговоритель. Сначала проиграл военный марш, а потом началась трансляция новостей с фронта. Вокруг, как по волшебству, собралось три или четыре десятка человек, которые весело и оживлённо стали обсуждать успехи немецких войск в Советской России, на Восточном фронте.

Лебедев вернулся к машине, сел на заднее сиденье и коротко бросил водителю:

— Поехали.

Потом, пару минут подумав, сказал:

— Густав, вечером я хочу сам управлять автомобилем. Попробую…

— Как скажете, гауптштурмфюрер.

Они проехали район Митте, особенно тщательно охраняемый от налётов вражеской авиации. Здесь многочисленные зенитные точки несли дежурство у всех правительственных учреждений. По ночам Константин иногда слышал далёкие звуки сирен воздушной тревоги, что хоть и редко, но становилось обычным явлением для Берлина 1941 года. А как иначе? Город живёт в постоянном ожидании налётов союзной авиации, хотя пока они ещё не носят массового характера.

Новая Рейхсканцелярия (которая через пять лет превратится в руины и станет последним логовом Гитлера) вытянулась вдоль проспекта неприступной крепостной стеной. Её монументальная архитектура, призванная демонстрировать мощь и несокрушимость режима, подавляла своими масштабами. На ступенях перед входом застыл караул из подразделения «Лейбштандарт Адольф Гитлер» в парадной форме — чёрные длинные шинели, чёрные блестящие каски, белые ремни и портупеи, на плече — карабины. Над караульными, с тщательно подобранными нордическими профилями лиц, распростёр свои гигантские крылья, словно посланник Зевса, имперский орёл. Но ни мощь архитектуры, ни вышколенный караул, и уж тем более монументальный барельеф гордой хищной птицы не помогут фюреру. Придёт время, и из глубокого подземного фюрербункера вынесут тела Евы Браун и самого Гитлера, чтобы сжечь их в саду Рейхсканцелярии.

А вот в рабочих районах картина немного иная: здесь больше следов бомбардировок, так как здесь сосредоточены заводы и фабрики, работающие на вермахт, но постов ПВО немного, поэтому некоторые дома стоят с заколоченными окнами. Константин заметил, что здесь очень много детей в форме гитлерюгенда — в светло-коричневых рубашках с чёрным галстуком и в чёрных вельветовых шортах до колен. Они самоотверженно разбирают завалы развалин после последней бомбёжки, собирают осколки бомб и зенитных снарядов, помогают жителям квартала, разнося продукты и вещи. В одной из развёрнутых палаток совсем ещё молодые ребята из гитлерюгенда организовали медицинский пост и оказывают всем нуждающимся медицинскую помощь. Над палаткой развевалось красное полотнище с белой полосой посередине и чёрной свастикой, вписанной в ромб.

Густав притормозил у небольшого железнодорожного переезда, чтобы пропустить состав с военной техникой, тщательно укрытой маскировочными сетями.

— На Восточный фронт… Парни, задайте жару евреям-большевикам, — пробурчал довольный Густав и кивнул в сторону железнодорожного состава.

Константин открыл окно, так как ему показалось, что снаружи слышны звуки какой-то песни или музыки. И в салон машины ворвался марш гитлерюгенда, звучащий из громкоговорителя, укреплённого над медицинским постом.

Молодежь! Молодежь!

Мы все солдаты будущего.

Молодежь! Молодежь!

Ты вершитель грядущих дел.

Да, разобьются о наши кулаки

Те, кто противостоит нам.

Молодежь! Молодежь!

Мы все солдаты будущего.

Молодежь! Молодежь!

Ты вершитель грядущих дел.

Вождь, мы твои,

Мы верные товарищи твои!

«Господи, эти мальчишки через пять лет будут десятками тысяч гибнуть под зажигательными бомбами американских бомбардировщиков, истекать кровью в панцергренадерских командах, пытаясь одним фаустпатроном поджечь советский танк, будут умирать за фюрера, обороняя позиции в Померании, Нижней Силезии, Зееловских высотах, где их сметёт праведный огненный вал советской артиллерии. Повезёт лишь тем, кто, размазывая детские слёзы на грязном лице, попадёт в плен…», — думал Константин Лебедев, глядя, как молодые ребята, напрягая все силы, выполняют вполне взрослую мужскую работу.

Состав с техникой ушёл, и машина, перескочив железнодорожные пути, через пару минут поехала вдоль большого парка. Хотя это уже было трудно назвать тем привычным для многих берлинцев парком. Всюду проступают следы его перепрофилирования под обычные огороды — жители стали выращивать овощи, готовясь к возможным перебоям с продовольствием. Некоторые статуи и памятники, более-менее ценные, уже на всякий случай обложили мешками с песком для защиты от бомбёжек. Вот так, наглядно, имперское величие соседствует с предчувствием грядущей катастрофы, а помпезность официальных церемоний и гипнотический эффект речей Гитлера тонут в затаённой тревоге жителей Берлина.

По мере удаления от центра городской пейзаж снова поменялся: имперская монументальность уступила место элегантной буржуазной архитектуре начала века. Автомобиль свернул на юго-запад города, направляясь обратно в фешенебельный район Далем. Константин оценил: Густав очень хорошо понял поставленную перед ним задачу и провёз его почти по кругу, так как они вернулись в знакомые для него места. Именно в этом районе находится его дом. И от него до Общества изучения наследия предков всего минут десять езды.