Русский агент Аненербе

Глава 4

Н а следующий день Константин Лебедев почувствовал себя гораздо лучше. Он уверенно ходил и самостоятельно спустился на первый этаж, чтобы позавтракать в столовой, а не в постели. Дыхание стало более ровным, да и легкие уже не так болели. Марта Шмидт, прошедшая когда-то какие-то курсы медсестер, делала ему перевязки, а доктор Нейдер, посетивший его рано утром, с удовлетворением отметил, что раны заживают очень быстро, и выразил надежду на скорое выздоровление. Проблему с памятью он посчитал не слишком угрожающей, сказав, что, скорее всего, это кратковременная реакция организма на контузию от взрыва. Прописал ему капли раствора кокаина для тонуса и перед уходом сказал, что будет наблюдать за процессом восстановления памяти. Но потом остановился и, подумав пару секунд, добавил, что позвонит доктору Эрнсту Рюдину, известному берлинскому психиатру, ученику легендарного немецкого врача-психиатра Алоиса Альцгеймера и последователю Альберта Молля, чтобы тот осмотрел его.

«Час от часу не легче, твою мать!» — Константин чуть не поперхнулся, когда до него дошло, кто его будет осматривать. — «Пионер в области психиатрических исследований наследования, который выступал, разрабатывал, оправдывал и финансировал массовую стерилизацию и клиническое убийство взрослых и детей. Настоящий вурдалак от психиатрии! Но с другой стороны, разве у меня есть выбор?»

Константин за это время уже более или менее освоился со своей, так сказать, ролью и теперь больше испытывал любопытство. Ведь ему довелось разговаривать с людьми из эпохи прошлого века, в период, когда шла самая ужасная война двадцатого столетия. Тем более опыт оказался более чем экстремальный: он, с другой стороны, оказался в теле фашистского ученого. Оба его прадеда погибли в Великой Отечественной войне: один — сразу в сорок первом, другой — в составе армии 3-го Украинского фронта во время освобождения Будапешта.

Он лежал, слушая приемник, который Гиммлер называл «народным радио», и размышлял над тем, почему судьба избрала для него такой путь. И, честно говоря, в этот момент он едва находил в себе силы абстрагироваться от всей ситуации.

По радио шли восторженные реляции Гитлера об успехах на Восточном фронте. Константин, будучи историком, знал, что стоит за этими радостными воплями фюрера: сотни тысяч советских солдат, возможно, среди которых был и его прадед, сейчас гибнут в окружении, попадают в плен, наполняя концлагеря; города СССР горят от бомбежек, а колонны беженцев тянутся на восток Советского Союза. Эти мысли терзали его душу, временами заставляя от бессилия скрипеть зубами и забывать, что он историк, лишая его в такие моменты интереса, свойственного ученому.

Любопытно, что Марта Шмидт равнодушно реагировала на сводки с фронтов, не выражая особых радостных эмоций и, как он отметил, даже демонстрировала некую холодность. После очередных бравурных сводок она поджимала губы и незаметно вздыхала. Константин как-то не выдержал и спросил ее об этом, но она пробормотала что-то невразумительное и ушла от ответа со свойственным ей простодушием. Однако причины ее странного поведения открылись ему немного позже.

В этот день, ближе к полудню, он имел пространный разговор по телефону с Вольфрамом Зиверсом.

— Добрый день, доктор Тулле. Я рад, что вы, несмотря ни на что, остались живы и продемонстрировали всем нам пример несгибаемой германской воли.

Константин поздоровался:

— Благодарю вас, господин генеральный секретарь.

Зиверс со свойственной ему прямолинейностью начал посвящать его в свои планы:

— Франц, как только позволит ваше состояние, я хотел бы вместе с вами сосредоточиться на экспериментах, которые мы планируем с гауптштурмфюрером Августом Хиртом. Очень хочу привлечь вас к работе. Ваши разработки новых методологий для наших антропологических исследований прекрасны. Знаю, вы недолюбливаете Августа, считаете его работу слишком жестокой. Но, мой друг, суровая правда истинной сути исследований иногда обязана переходить этические рамки в поиске зерна знаний. Вспомните великих ученых древности…

— Гауптштурмфюрер Август Хирт — чудовище, — не выдержал Константин Лебедев. — Я говорил и еще раз повторю: его методы и действия неприемлемы для настоящего ученого.

«Еще один проклятый упырь!» — подумал он, едва не озвучив свои мысли вслух, но вовремя одернул себя. — «Зря он тогда не подох от иприта, а предпочел ставить эксперименты на заключенных концлагерей».

По-видимому, эскапада Лебедева привела Зиверса в замешательство, потому что лишь после секундной паузы он сказал:

— Франц, вы добрый немец и великодушный человек, но мы должны быть беспощадны к врагам фюрера и Рейха. Мы в кольце врагов, и поэтому никакой пощады и угрызений совести!

— Гауптштурмфюрер, после удара, под который попала моя машина, кроме ранений я получил тяжелую контузию и, к сожалению, потерял часть своих воспоминаний. Я абсолютно не помню многих важных вещей. Поэтому вряд ли в ближайшее время могу быть полезен вам. Увы, я даже не знаю, когда смогу принять ваше любезное предложение, но доктор Нейдер дает положительные прогнозы. Мне требуется время, чтобы восстановиться.

Тот снова пришел в некоторое замешательство от того, что Константин Лебедев в образе и личности Франца Тулле потерял память, но выразил уверенность в его скором «обретении и выздоровлении». Когда он узнал, что Нейдер попросил Эрнста Рюдина осмотреть его, то пришел в восторг и посоветовал прибегнуть к помощи его чудодейственных сеансов гипноза.

«Да уж, мне сейчас еще сеансов гипноза не хватало. Неизвестно, что я там наболтаю этому упырю… Окажусь прямиком в Гестапо в гостях у папаши Мюллера!» — подумал Лебедев, кладя трубку на рычажок.

Примерно через час Марта Шмидт снова пригласила его к телефону. Константин никогда не слышал голос этого человека, даже в записях, но по вкрадчивой, нравоучительной и одновременно надменной манере говорить он сразу понял, кто ему позвонил. Константин Лебедев с трудом нашел в себе силы произнести в ответ известное всем нацистское приветствие…

Гиммлер говорил именно так, как его пародировал Эрнст Шефер:

— Франц, очень прискорбно, что вы стали жертвой этой подлой бомбежки. Фюрер уже выразил Герингу свое крайнее недовольство и подверг его резкой критике, не сдерживаясь в выражениях, по поводу состояния защиты Берлина. Тем более, Батюшка Герри клятвенно обещал, что Luftwaffe не допустят, чтобы хоть одна бомба упала на улицы столицы. Сами понимаете, такая неэффективность может подорвать мораль среди населения и войск. Я уверен, что скоро все закончится нашей победой, и этот инцидент больше не повторится, уйдет в прошлое, не оставив следа.

Константин отметил про себя, что Гиммлер пренебрежительно назвал Геринга уничижительным прозвищем, демонстрируя к нему свое отношение.

— Доктор Тулле, я понимаю, что ваше состояние не позволяет вам со всем рвением отдаться работе… Есть одно весьма любопытное дело, требующее, чтобы с ним познакомился человек, обладающий знаниями и интуицией, присущими именно вам. Полиция обнаружила на улице женщину с явными признаками помешательства. Однако отчасти было замечено, что женщина обладает знаниями ведуньи, провидицы. Люди Блюме хотели сначала отправить ее в психиатрическую лечебницу, но все осложнено тем, что она не относится к линии древних матерей немецкой нации. Более того, она расово чужда нам, поэтому после всех допросов ее поместили в Заксенхаузен. Франц, как только позволит ваше состояние, прошу разобраться в этом деле. И если сочтете ее существование для Рейха полезным, оставьте для дальнейших исследований. Если же она не представляет интереса, пусть ее судьба решится на общих условиях заключенных лагеря.

«А я довольно востребованный человек среди этих вурдалаков!» — подумал Константин.

— Хорошо, рейхсфюрер. Я разберусь.

Они еще проговорили с Гиммлером по телефону около пяти минут на разные темы, большая часть из которых касалась быстрейшего выздоровления Франца Тулле и его значимости для работы в «Аненербе». Лебедев после беседы сделал заключение, что Гиммлер весьма хорошо осведомлен о его здоровье, особенно о проблемах с памятью, и поэтому ограничился общими вопросами.

Ближе к вечеру приехал доктор Эрнст Рюдин. Седовласый, респектабельного вида джентльмен с такой же седой бородкой, как у доктора Айболита, только от доброго литературного героя его отличал костюм темно-серого цвета и круглый значок со свастикой на лацкане, свидетельствующий о его принадлежности к нацистской партии. Его цепкий взгляд из-под нависших век и характерно сжатые губы свидетельствовали о сильной воле и принципиальном характере, где иногда убеждения рационального разума властвуют над здравым рассудком. Константин каким-то невероятным чутьем понял, что они с ним неплохо знакомы, предполагая, что его, Франца Тулле, исторические, антропологические и культурные изыскания не раз сводили с этим человеком в стенах «Аненербе».

Рюдин не стал церемониться и начал беседовать с Константином, как настоящий врач-психиатр, начав с общих вопросов о самочувствии:

— Как вы себя чувствуете сегодня?

Константин развел руками.

— Намного лучше, чем раньше. Раны почти зажили, дыхание спокойное, вся гарь с мокротой практически вышла.

— Есть ли какие-то определенные симптомы, которые вызывают беспокойство?

— Нет, кроме потери части воспоминаний.

Он задал еще несколько общих вопросов и перешел к сбору анамнеза:

— Франц, как долго вы замечаете потерю памяти?

— Сразу после того, как попал под бомбежку.

— Вы помните хоть что-нибудь после удара бомбы, до того момента, пока не потеряли сознание?

— Я помню лицо полицейского, который вытащил меня из горящего помещения… Простите, конечно же, из горящей машины. Из-за проклятой контузии я немного путаюсь.

Константин почувствовал, как бешено заколотилось его сердце, когда он вот так просто едва не проговорился об истинных обстоятельствах дела.

— Можете описать, какие именно события или информация забываются?

— Это воспоминания из моей прошлой жизни, то, что происходило со мной до удара бомбы. Сейчас все, что я узнаю, не забываю, и даже возвращается часть утраченных воспоминаний.

Психиатр аккуратно погладил бородку и спросил:

— Франц, вернувшиеся воспоминания у вас вызывают удивление или, может быть, как-то озадачивают?

— Нет, — ответил как можно увереннее Константин.

«Сука! Ты куда клонишь?» — подумал он, понимая, что за кажущейся простотой вопросов кроется какой-то скрытый смысл.

Эрнст Рюдин очень внимательно следил за Константином. Потом пошли вопросы о жизненных обстоятельствах: может ли он рассказать о повседневной жизни и работе? Сложно ли ему выполнять обычные задачи? Наряду с потерей памяти, замечал ли он изменения в настроении, поведении или когнитивных способностях?

Их было много. Лебедев не давал себе расслабиться и держал под контролем каждый ответ, при этом стараясь не выдать свое внутреннее напряжение. В какой-то момент Эрнст Рюдин совершенно неожиданно спросил:

— Замечали ли вы изменения в письме или других личных проявлениях, которые вы не можете объяснить?

— Пока что я не могу толком писать, — ответил, усмехаясь, Константин Лебедев и поднял две перебинтованные руки, не понимая, куда клонит Рюдин. — Надеюсь, завтра утром Марта снимет мне повязки, и я это проверю.

— Хорошо, — не унимался врач. — Скажем так, были ли ситуации, когда вы обнаруживали у себя предметы, происхождение которых не можете вспомнить?

«Ну, если исключить тот случай в Тибете, о котором мне говорил Шефер, то нет», — подумал Константин и твердо ответил:

— Нет.

Эрнст Рюдин многозначительно промолчал и спросил:

— Бывали ли моменты, когда вы чувствовали себя как кто-то другой? Я не спрашиваю, испытывали ли вы ощущение, что внутри вас говорят разные «голоса» или «личности». А именно, как кто-то другой?

Лебедев почувствовал, как по спине побежали мурашки.

— Нет, — жестко ответил он. — Ничего подобного я не чувствовал.

Эрнст Рюдин удовлетворенно кивнул:

— Замечательно. Дело в том, что у вас очень любопытная потеря памяти… И если бы я не знал вас так хорошо раньше, то предположил бы в вас наличие двух личностей. Или же другого человека под идентичным образом. Подчеркиваю, дорогой Франц, это лишь предположение, основанное, как говорили древние греки, на enthousiasmos, это именно мое наитие врача. Вы не хотите попробовать сеанс гипноза? Он может дать самые позитивные результаты в вашем случае.

«Ага, упырь, разбежался!» — подумал Константин Лебедев. — «Сейчас!»

— Нет, Эрнст, у меня нет такого желания. Я очень благодарю вас за заботу, но верю, что со временем ко мне вернется вся моя память, благодаря моей воле и упорству. Я усердно работаю над этим, дайте только время.

Они еще немного побеседовали. Рюдин одобрил прописанный Нейдером покой, капли кокаина и уехал. После его ухода Лебедев сидел некоторое время, приходя в себя. Потом встал и, сняв пижаму, сменил майку, которая стала влажной за короткий период беседы с психиатром.

«От этого дьявола нужно держаться подальше», — заметил он про себя.

После ужина Константин, несмотря на все протесты Марты Шмидт, поднялся к себе в комнату, намереваясь заняться делами. Ее он решил отпустить домой на сутки. Но это вызвало еще больше протестов. И чтобы хоть как-то избавиться от ее назойливой опеки, попросил съездить в Тюрингию, в их родовой дом, проверить «на всякий случай, как там дела».

Она в ответ обиженно поджала губы, сложила на груди руки и, высоко подняв голову, уставилась куда-то в сторону.

— Старина Вальтер хорошо присматривает за домом. Вы, герр Тулле, могли придумать другую причину, более честную, чтобы на время избавиться от меня, — сказала она после секундного молчания.

— Марта, — Лебедев пошел на мировую, — прошу прощения, я просто очень хочу побыть один. Хотя бы пару дней… На меня в последнее время столько всего навалилось… И, как рекомендовал доктор Рюдин, «тишина и уединение, лишив человека различных раздражающих факторов, великолепно помогают нашей психике найти естественные пути восстановления», — соврал он, выдавая свои слова за слова известного берлинского психиатра.

По-видимому, авторитет доктора возымел свое воздействие.

— Это уже другой разговор, Франтишек, — оттаяла Марта Шмидт. — Я верю тебе, но ты после ранения стал совсем другим. Впрочем, если доктор Рюдин так считает, то я и в самом деле съезжу в поместье, оставив тебя одного. Через пять-шесть дней я закончу делать перевязки твоих рук и уеду. Как раз нужно помочь Вальтеру собрать яблоки, груши и овощи, сделать заготовки. Когда идет такая война, нужно создавать запасы. Я пережила Великую войну и знаю: надо заранее заботиться. Мне тогда было двадцать семь лет, когда мы бежали в Европу, но я хорошо помню, что такое голод и нужда, когда нечего есть и голод лишает тебя рассудка…

— Бежали в Европу? — переспросил Лебедев.

Марта сначала посмотрела на него удивленно, потом понимающе кивнула:

— Мой первый муж был офицером императорской армии, служил в Добровольческой армии Петра Николаевича Врангеля. Он в их рядах страстно боролся против большевиков и погиб во время боев у поселка Хорлы. Я осталась одна в непростой ситуации. Вокруг война, голод, озлобление… Но Бог не оставил меня. У нас был друг семьи, Эрих Шмидт. Он через начальника штаба Макса Бауэра занимался поставками немецких товаров через Стамбул… Наверное, предосудительно вот так сразу после гибели мужа выходить замуж за его друга, но времена были тяжелые, без мужского плеча и защиты одной молодой женщине не выжить. Я вышла замуж за Эриха, и после завоевания Крыма большевиками мы бежали на одном из кораблей сначала в Стамбул, а потом в Германию. Но и здесь несчастья не оставили меня. Через некоторое время Эрих умер от испанки, я же, тяжело переболев, осталась жива, но потеряла новорожденного сына. Благодаря вашему отцу, который не только имел общие дела, но и дружил с Эрихом, я обрела дом и защиту. Тем более тогда же случилась весьма прискорбная утрата в вашей семье — умерла ваша матушка.

— То есть получается, что вы русская?

«Вот так дела!» — ошарашенный Константин сел в кресло и откинулся на спинку.

— Да, урожденная Мария Красновская. Германия стала моей второй родиной. Я взяла фамилию мужа и изменила имя, став Мартой Шмидт.