Сильные не убивают, книга 2

Глава 12 Андрей. «Теперь я опричник, мама»

«В общем, тут все нормально, не волнуйся». Точка. «Андрей».

Пробегаю письмо глазами: ну да, нормально. В письме.

Я сижу за шатким столом, накрытым истертой пластиной из оргстекла, под стеклом — образцы заполнения бланков. Ручка без колпачка крепится к ножке стола бечевкой. Поронайское почтовое отделение. За спиной у меня местная бабка ругается с гоблиншей — тоже бабкой, нос которой торчит из крохотного окошка — насчет пенсии. Заклеиваю конверт.

Опричные кибертехнологии не предполагают взаимодействия с Земщиной. Вон Долгоруков звонил отцу — так его батя аж голограммой нарисовался. «Походил» вдоль плаца, головой в разные стороны повертел. Покивал со значением: «Да-а, сынок, служба — она такая, и я в такой сраке свое отслужил, крепись». Ну или не знаю, что он там нашему мажору втирал, да и батя ли это был? Может быть, секретарь какой-нибудь, «дядька». Я только издалека видел. В любом случае рожа у Долгорукова была недовольная. Не как у человека, которому помогли.

Ну а мой удел — письмо с почты. Шлепаю марку с профилем Иоанна Васильевича, выданную гоблиншей. С трудом выбираюсь из-за стола, все скрипит: пол, стол, стул, бабка, которую я потеснил и которая недоругалась. Бабка почти готова обрушить гнев на меня, но, глядя на серебристый шеврон в виде головы пса, молчит, поджав губы.

— Извините, — говорю я.

Кидаю письмо в облупленный синий ящик и выхожу на улицу. Ветрено, летит мусор. Впрочем, я уже выяснил, что по местным меркам это — не ветер. Привыкаю понемногу к Поронайску. И к форме.

Бидон с тягой я в тот раз спрятал у дороги, за километр перед поворотом на нашу бетонку. Там как раз стихийная свалка. На базу явился почти что без опоздания — в двадцать два с копейками. Грязный как черт.

Пакет с формой — ну и наушник, понятное дело — оставлял в супермаркете, том самом, где бидон покупал. В ячейке. Трэшово, да! Но пацаны сказали, обычно прокатывает. Когда нету связки, браслет-наушник все хуже работает, и никому до тебя дела нет. Главное — вернуться в срок. Вот и у меня в тот раз прокатило.

Куртку, джинсы, кроссовки — все пришлось выкинуть. Умылся кое-как — там же, в супермаркете, в туалете. Заскочил в последний автобус «до конечной». От конечной до базы бежал бегом — километров семь.

Ворота на КПП не открывались добрых пару минут, но наконец отворились со скрежетом. Дежурный — квадратный ефрейтор — с интересом меня оглядел, сверяя то, что он видел, с информацией на мониторе.

— Усольцев?

— Так точно.

Он покачал головой:

— Влетишь, дурак. За вид. За грязь!

Подтверждая его слова, камера под потолком опутала меня сетью лазерных линий, а в ухе пискнул возвращенный на место наушник.

— Ну и за опоздание.

— Так точно, господин ефрейтор! — нахватался у Федьки.

— Проходи.

Влететь я, конечно, влетел — но не так чтобы сильно. Меня даже лично никто не распекал. Так, насыпалось нарядов в контур. Ну а форму я сам вычистил — как только, так сразу. Я ж чистюля!!

И тот безумный день завершился, рассыпавшись в голове на отдельные фантастические картинки: медведь-зомби, лицо из дыма, Соль с катаной… Будто не со мной было.

Бидон с тягой меня дождался. Сегодня, отправившись в новое увольнение, я его выудил из серой от грязи покрышки, валявшейся на обочине, ягоды пересыпал в пакет — и опять двинул в Поронайск. На блошиный рынок — искать барыгу, которого подсказала Клара. С «аптекой» Бруня решил не связываться.

Барыга оказался кхазадом — ну а чо я ждал? А рынок — вот точно таким же, как у нас в Твери. Здесь — на огромных бетонных прилавках свиные бошки, здесь — в картонных коробках котята с цыплятами, здесь — тертые мужички продают запчасти, резиновые сапоги и значки. Кхазад был из последних.

Едва услыхав мой намек, он указал в сторонку лохматой бровью. Мы отошли, бородач взвесил в ладони пакет с черной ягодой и, не считая, сунул мне кошель денег, извлеченный из пиджака. Моя опричная форма нимало его не смутила.

Я торговаться тоже не стал, да и пересчитал только потом, попетляв между рядами. О, нашел отличие от Твери. Тут крабов продают!

Денег оказалось много. Я тут же взял новую куртку — такую же, как была, синюю с полосками — джинсы и кроссы. Кошель облегчился не сильно.

С краю рынка стояли киоски с кассетами и телефонами — и плоский кирпичный сарай с вывеской «Товары для самообороны», с тяжеленными закрытыми рольставнями. На вывеске изображен был ниндзя — кстати, с катаной. Ну-ну…

Мне, пожалуй, хватило бы теперь на трубу — и я подошел прицениться.

Телефоны лежали всякие-разные — точно из разных миров добытые. Новенькие и с трещинами, кирпичи и раскладушки. Цены подписаны были от руки, а для пущей красы в витрине промеж аппаратов вилась елочная гирлянда, которая тускло мерцала.

Окошко открылось, показался хитрый глаз гоблина:

— Интересуешься? Уникальное предложение, брат! «Алатырь три икс», почти новый! Себе хотел взять, поэтому на витрине нету…

— Не, — сказал я. — Не интересуюсь.

И пошел с рынка. «Брат», щас. Гоблинов я терпеть не могу, да и кхазадов не очень. А деньги еще пригодятся. Найду лучше почту.

И нашел.

У крыльца почты еще две бабки — движутся с разных сторон, как медленные акулы к старой лодке. Одна, завидев меня, улыбается и кивает мелко-мелко, вторая глядит неприязненно, будто сейчас проклянет. Двойственное у них тут отношение к опричникам. А ведь не снажьи кварталы — центр города.

Внезапно оживает наушник, который я воткнул в ухо, выйдя с рынка.

— Вызывает Паук, — информирует синтетический голос бесстрастно.

Что? Какой, блин, «Паук»? Что вообще происходит⁈

— Э… Усольцев на связи, — говорю я.

— Андрюха! — вопит наушник знакомым противным голосом. — Ты где⁈

— Кхм… А кто вызывает?

— Паук! Блин, ты чо, ты мой позывной не знаешь? Ганя! Сицкий!

— Чего надо?..

Сицкий, как и я, в увольнении. Только я его с собой брать не стал — нечего пацанам знать про тягу — и увязался наш Ганя за Долгоруковым и компанией. Те тоже отправились в город.

— Тут опять махач со снага! — орет Сицкий. — Прикинь!

— Где?

— У бара! Э… «Клешни и клюшки»!

— Адрес какой⁇

— Адрес? Блин… я хэзэ…

— Так выясни!!

— А, уже все… — судя по тону Сицкого, вряд ли он в гуще драки. Хотя слышу, как что-то гремит. — Уже все. Э… Наши победили…

«Наши» — надо полагать, Долгоруков со свитой.

— Ганя! — ору я на всю улицу. — А это какие снага — те самые?

Те самые, с которыми у нас договор. Через Соль. Условный, конечно же, договор, скрепленный словами одного только курсанта Усольцева.

Я рассказал про это своим ребятам — и очень, очень просил, чтобы Ганя довел до прочих. До Долгорукова.

— Не знаю! — орет наушник. — Может, и те… да какая разница! Они же все одинаковые!!

Даю отбой. Мне кажется — или где-то в соседнем квартале воет сирена скорой?

— Простите, — спрашиваю у первой бабки, — а вы не в курсе, где тут «Клешни и клюшки»?

Старуха таращится на меня перепуганно. Не в курсе.

Сирена меня подвела — бар оказался совсем в другой стороне. Тем не менее, когда я его отыскал, у входа действительно обнаружилась скорая помощь… и машина милиции.

В скорую грузят двоих: одного с окровавленной рожей, шатается, и второго, который как-то нелепо, но очень бережно держит руку, да и вообще весь… перекошенный. Оба — снага.

Опричники стоят в стороне — целые и с презрительными минами. Тургенев — с мокрыми волосами, а у Бурана словно бы пар из рта идет. Долгоруков скучающим тоном дает объяснения двум молодым — нашего возраста! — милиционерам. Примечаю, что все мажоры в парадных мундирах — хотя вообще-то их в город надевать не положено.

— … первые начали, — доносится до меня, — … в рамках самообороны… нет, магия не применялась… обращайтесь к командованию гарнизона… пишите официально: князь Долгоруков…

Сицкий мнется чуть поодаль от остальных и, едва завидев меня, бросается навстречу:

— Андрюха!

— Целый? — спрашиваю я у него.

— Ну… да.

Тут же подходит один из милиции — злой, насупленный:

— Принимали участие в инциденте?

— Я только что появился!

— Предъявите документ.

Блин, на кой ляд я приперся! Сейчас тоже в протокол впишут, доказывай потом, что не верблюд…

Сержант смотрит на меня требовательно-неприязненно, а Ганя — смущенно. Внутренне чертыхаясь, лезу в карман. С тягой бы еще сюда прибежал, дебил…

Милиционер и вправду записывает мою фамилию… куда-то.

Через пятнадцать минут нас всех отпускают. Облезлый милицейский внедорожник фыркает и укатывается прочь.

— Отметим победу! — провозглашает Долгоруков и снова оборачивается в сторону двери с вывеской «Клешни и клюшки». Меня он игнорирует.

Но на двери уже висит табличка «ЗАКРЫТО», и мне кажется, что внутри заметно перепуганное девичье лицо — официантка небось.

— Для нас откроют, — не допускающим возражения тоном бросает Лев и дергает ручку двери.

Заперто.

Снова дергает. Вот теперь на роже у Льва возникает злость:

— Горюнович! Давай как-нибудь…

— Да в смысле⁈ — ржет телекинетик. — Я же не вижу, чего там в замке. Я только дверь вышибить могу… вон, урной…

Урна лежит на боку, мусор — по всей улице. Кажется, ею уже что-то вышибли. Или кого-то…

Они совсем ни хрена не боятся, что ли⁈ Я задаю этот вопрос Сицкому.

— Да ты понимаешь, Андрюх, — шепчет тот, — наряды-то у нас и правда ерундовые… хоть за что. В увольнение без проблем отпускают, не дрючат, если задержишься. Сам этого не заметил разве?

— Заметил, — я слежу за действиями мажоров и выражением морды Льва. — Думал… повезло.

— Хрен там повезло. Мне отец намекал, когда отправляли сюда. Это такая местная гарнизонная традиция, сечешь? Неформальная. «Спартанские мальчики должны драться».

— Традиция беспредела? Снага калечить, бары громить? Чот перебор, нет? А нас как Ожегин на «Решете» гонял — это значит, «не дрючить»? А «банька по-опричному»?

— Ну… — смущается Ганя, — мы же тогда, наоборот… Отхватили. А не победили. И протекции такой у нас нет, как у… князя.

Мы оба глядим на хмурящегося Долгорукова: я — с ожиданием, а Сицкий… как будто с завистью! Меж тем князь решает вопрос о штурме кабака.

Что характерно, прохожих на улице никого, кроме нас. И машины здесь редко ездят.

— Да ладно, Лев, — неожиданно говорит Тургенев. — Ну чего там девчонок до истерики доводить. Хозяина-то нету, они же помрут со страху, если мы опять вломимся. Да и пиво я лично допил. Поехали в другое место.

— Ладно, вызывай тачку.

Ганя торопливо мне пересказывает, как тот же Тургенев окатил одного из снага грязной водой из ведра, спровоцировав драку. Ясно.

Впечатывая в пыльный асфальт каблуки, иду к мажорам. Ганя семенит сзади.

— Пацаны, — миролюбиво говорю я, хотя самого коробит. — Вы не лезли бы к снага. А? По-нормальному прошу.

Мягко вскидываю руку, предупреждая реплику Бурана.

— Ну просто нам всем тут жить. А где живешь — не гадь. Всем же лучше будет.

— Это ты нас гадами назвал? — изумляется Буран.

Но Долгоруков, глядя в глаза, тянет с улыбочкой:

— Понимаю, что ты о них беспокоишься, Усольцев. Как-никак, родственники.

— По матери, — радостно добавляет Горюнович, и все ржут.

Н-да, эффект моего обращения предсказуем. А вот мое следующее действие — нет. Даже, честно говоря, для меня.

Горюнович получает в открытый рот струю газа. Долгоруков — в глаз. И Бурану с Тургеневым достается.

Как хорошо, что я взял на рынке этот баллончик. И не просто в карман положил, а уже распаковал и опробовал в кустах. Струя норм!

Баллон, конечно, девчачья тема. Собственно, у Лидки в Твери был такой же: я же ей и купил, и научил пользоваться. Красный, весь в иероглифах, по-нашему только две буквы — «CS». Только здесь, в Поронайске, стоил дешевле в три раза. Поэтому я и не смог пройти мимо, увидев в витрине… взял на память, а он тут же и пригодился.

Вообще, это, собственно говоря, и не оружие даже — так, фактор неожиданности, если повезет. После его применения либо убегать, либо бить. Как говорил мой тверской кореш Саня, «сначала залить газом, а потом набить рожу». И надо сказать, баллон Саню выручал не всегда. Бывало, он и сам отхватывал; «залить газом» — это грознее звучит, чем работает.

Но для мажоров оказывается самое то. Не знаю, есть ли зачет «Применение магии в условиях распыленной раздражающей взвеси», но если есть — парни бы его завалили. Да и не только магии. Применять сейчас что бы то ни было — уклонение от удара, например, — они явно не готовы. Чот совсем дворяне уличной драки не нюхали… ну вот, понюхали, получается.

Бью сперва Горюновича — самого опасного. Резко в нос, чтобы не очухался. И следом — тяжелый в челюсть. Отскок, разворот. Теперь рядом Буран с Тургеневым. Наш Морозко выставил руки, но совсем бестолково. Ужас-с-сный газ-з!.. Сбиваю руки, достаю в печень. Хватит.

Тургенев всю эту секунду не делает ничего — ну и дурак. Всовываю корпусный под ребра — есть контакт! И по челюсти… И назад, назад, прочь от группы. Я этих троих лосей не завалю — нечего и пытаться. Задача — ошеломить и отступить прочь, оставив за собой последнее слово.

Так, стоп, а где Долгоруков?

Лев, ухватившись за перила крыльца, блюет. Не хуже, чем я в Хтони. Только, мм… я там с гнилым медведем сражался, а он… так, газку хватанул.

— Я их сглазил, — шепотом вопит Сицкий, но чтобы никто из мажоров не видел. — Все, все! Валим, Андрюха!

Что валить пора, Ганя тонко чувствует. Один против четверых — расклад гнилой, как тот самый медведь. Даже с Сицким. Но и слишком поспешно сваливать — обнулять победу. Надо как бы неторопливо. Небось не полезут, пока не прокашляются…

— Говно вы, а не спартанские мальчики, — говорю я дворянчикам, и мы с Ганей начинаем пятиться. С достоинством.

— Сказал же — хотел по-нормальному! — провозглашает Сицкий как бы мне, но на самом деле — мажорам. Оставляет себе пространство для дипломатии.

Когда мы удаляемся метров на тридцать, из-за угла медленно выкатывается автомобиль. Слава богу, не полицейская тачка. Желтое такси с шашечками: видать, кто-то из наших противников вызвал еще до замеса. В другое место ехать. Ага.

Притормаживает, но не останавливается.

Долгоруков машет рукой, тянет из внутреннего кармана кошель, трясет им. Пара монет выскальзывает и катится по асфальту, присоединяясь к тому, что Горюнович натряс из урны и что наблевал сам Лев.

— Опричников не повезу! — рявкает из окошка водитель. — Ни за какие деньги!!

Виляет, объехав Льва, который выбрел на центр улицы, и втопив педаль тока, пролетает мимо нас с Сицким.

— Ур-роды, — доносится из окошка.

Покуда бредем на базу, Ганя все восторгается, как мы «вдвоем» ушатали четверку мажоров:

— Фиганул из баллона ты, конечно, вовремя! Я же как раз на него порчу навел, чтобы он рот открыл…

С каждым разом вклад Гани в победу выходит больше и больше. Наконец, он переключается на другую тему:

— Слушай! А ты же с Бураном еще позавчера порамсил, да? Из-за Варьки.

— Вари, — говорю я.

Всегда удивляюсь, когда выясняется, что наши аристократы знают словечки типа «рамсить». Хотя давно понял — отлично знают. У них в одной речи будет и «сударь, извольте дать объяснения», и тут же — «чо, берега спутал, пес?» Хотя «пес» тут типа не оскорбительное… Никак не привыкну.

— Отстань, Сицкий. Не твое дело… собачье.

Гане все не дает покоя история, как я — действительно из-за Вари — закусился с Бураном, а он не видел.

А дело было обычное: занятие по курсу уставов в учебном корпусе… и в перерыве по коридору — мимо открытой двери — идет Варя. Пацаны, конечно, не упустили случая высказаться — старших-то в аудитории нет, только мы.

Ну а Буран совсем страх потерял: выскакивает и чешет по коридору за ней. А я понимаю: они, получается, оба — в сторону уборных. А там камер нет. Тоже встал, пошел. А потом и побежал. Потому что вижу: этот урод Варю к стенке прижал — и рука характерно так в стену уперта, прямо возле ее лица… можно рот закрыть.

Не знаю, что он собирался сделать. С одной стороны, мы на территории гарнизона, службу несем. С другой — камер нет, мужской сортир — вот он, Варя — крепостная. Короче, даже вникать не хочу в эти гнилые расклады.

Просто подскочил, сразу бить не стал — так, потолкались.

Буран остерегся в драку лезть, ушел. Напоследок рыкнул:

— Сам хочешь? Не мешаю, тоже мне, сокровище выискалось… Только будь готов: от нее потом не отделаешься. Они, крепостные, знаешь, какие цепкие?

Варя аж вздрогнула, будто в больное место ткнули. Буран исчез уже, а она головой мотает:

— Я с такими, как этот, не связываюсь. Ведь столько историй было! От мага из благородных залетишь — исчезнешь. Кланы своими генами не разбрасываются… А ты же из Земщины, да?

— Да, — говорю.

— Спасибо… Ты же — Андрей? Я послезавтра вечером в Штабе буду… порядок наводить. Приходи, если получится…

Послезавтра — это сегодня. Но Гане об этом знать не надо.

На базе пахнет гудроном и гречкой. Вахмистр на КПП даже не поднимает глаз — «увольнительные» возвращаются пачками, вечер в разгаре. Меня потряхивает: то ли еще не отошел после драки, то ли по иной причине.

Говорю Гане, что сначала загляну в душ, потом доберусь до казармы. Он лишь хмыкает: «Понял», — и сворачивает к корпусу. Я же направляюсь в другую сторону — к Штабу, он же административный корпус.

Наверху светится несколько окон. За углом — служебный вход, через который днем в библиотеку и учебную комнату доставляют воду, бумагу и хозку. Обычно дверь заперта, но сегодня выходной, и похоже, дежурный пренебрег своими обязанностями.

Неприметно проскальзываю в щель — и вот я уже внутри. В этот раз «пес» отчего-то молчит про «контроль допуска» — вот и славно. Бесшумно поднимаюсь наверх, туда, где горел свет.

Коридор второго этажа узкий и темный. Слева — стеклянная дверь в библиотеку. Дальше льется свет из аудитории с табличкой «Стратегия взаимодействия в смешанных группах». Витиеватое название для обычной учебной комнаты, где мы с Рокотовым когда-то разбирали схему на доске.

Осторожно заглядываю внутрь. За партой у окна в пол-оборота ко мне сидит Варя. Вижу только ее хрупкие плечи и светлые волосы.

— Чего встал? — спрашивает она, не оборачиваясь.

На ней серый форменный фартук поверх легкой блузки. На столе — стопка бумаг, тряпка и пластиковый контейнер с недоеденным яблоком.

Делаю шаг внутрь. Варя ставит кружку и поднимается. Наконец смотрит мне в глаза.

— Я думала, ты сейчас в казарме, — тихо произносит она. — Не придешь…

— Конечно, я пришел.

Медленно приближаюсь. Варя смотрит на меня снизу вверх, но не отступает. Шепчет:

— Если нас тут увидят…

— Не увидят, — отвечаю я неожиданно низким, почти хриплым голосом. — Здесь никого. Сегодня выходной. Мы одни в корпусе.

Почему я ей это говорю? Это же она меня сюда позвала… Потому что так надо.

Она дышит чаще, снова отводит взгляд, словно еще колеблется, не решаясь.

— Варя. Я просто хочу… быть с тобой.

Молчание. Затем она сама делает шаг навстречу. Вплотную. Ресницы дрожат, едва заметный кивок — ни да ни нет.

Касаюсь ее плеча — осторожно, чтобы не спугнуть. Теплая. Не отстраняется. Провожу пальцем по шее. Варя сглатывает.

— Я знаю, что тоже тебе нравлюсь, — говорю тихо, скорее надеясь, чем утверждая.

Вместо ответа она кладет ладонь мне на грудь. Рука слегка дрожит.

— Тут нельзя, — шепчет, но остается неподвижной.

Киваю:

— Нельзя. Только если ты действительно хочешь.

Тишина. И затем — едва уловимый кивок.

Ткань блузки мягко струится под пальцами. Касаюсь пуговиц — Варя вздрагивает, но не останавливает меня. Одна, вторая.

Когда блузка расстегнута, она поднимает голову. Взгляд серьезный, в нем лишь напряженность и решимость.

Веду пальцами по ее коже — от ребер вниз. Варя прикусывает губу. Затем стягивает с меня китель. Расстегиваю ремень — он глухо лязгает в тишине этого странного класса с пустыми партами и запахом влажной тряпки и мела.

Притягиваю Варю ближе. Щека теплая, волосы пахнут горьковатым ароматом. Она сильнее, чем кажется, под ладонью ощущаются напряженные мышцы. Все это — подлинное, настоящее.

Прижимаю ее к доске — без грубости, но уверенно. Рука на стене рядом с ее лицом. Варя дышит часто. Целую ее. Блузка соскальзывает, обнажая плечи. Она тянет мою майку вверх — резко, словно боясь передумать. Ногти царапают кожу.

Садится на край стола. Встаю ближе. Варя тянется ко мне, смотрит прямо в глаза. Ни стыда, ни страха — лишь решимость и азарт, как перед прыжком. Подается навстречу.

Стол поскрипывает. Дыхание в унисон. Движения резкие, отчаянные, будто нам отпущено мало времени, будто вот-вот нас прервут.

Никаких слов. Только дыхание, шорохи, приглушенные звуки. Закрываю ее губы своими — не из страха быть услышанными, а от желания быть еще ближе.

Она крепче прижимается, цепляется, выгибается — и я почти теряю самообладание. Но сдерживаюсь. Мне важно, чтобы ей было хорошо. Так же, как в бою — каждое движение выверенное. Все стремительно, но подлинно.

Варя сжимает мое запястье, обвивает меня ногами — и в этот момент за окном что-то глухо гремит. Может, грузовик на плацу. Может, небо.

И я больше не сдерживаюсь.

Варя вскрикивает — и я мягко закрываю ей рот ладонью. Она принимает это — таков наш негласный договор.

Когда все завершается, она лежит на столе — еще прекраснее, чем прежде. Отстраняет меня, садится, поправляет блузку. Я нахожу китель, встряхиваю его. Одной пуговицы не хватает. Ничего страшного.

— Если кто узнает — мне конец. Правда.

— Никто не узнает, — отвечаю. — Никто не должен.

Думаю: верные ли слова выбрал? Но она кивает.

— Все в порядке? — спрашиваю. — Все хорошо?

Она снова кивает, но отводит взгляд.

С улицы доносятся голоса.

— Варя… — начинаю я. — Мы теперь…

— Андрей, — шепчет она, — Андрей. Тс-с.

Прижимает палец к моим губам:

— Я же крепостная.

— Ну и что, Варя? Мне все равно.

— Андрей… ты не понимаешь.

— Так объясни.

— По документам — я принадлежу хозяйке. Пока не отработаю долг семьи, не заплачу выкуп. Мы… взяли в долг. Потом умер отец. Потом мать. Осталась я.

— И сколько тебе отрабатывать?

— Много. Челядникова за меня платит: еда, жилье… одежда. Поэтому сумма почти не уменьшается.

— Это же рабство.

— Это контракт. Я сама его подписала. Мне тогда было пятнадцать. И либо так, либо…

Смотрю на нее, потом на окно. Бледный свет, тень от перекладины.

— Значит, выкуп. Так все-таки сколько?

— Андрей, ты не сможешь.

— А если попробовать?

Она прижимается ко мне. Затем отстраняется, всматривается в мое лицо:

— Андрей, не надо. Не вмешивайся. Просто будь пока рядом. Хорошо?

Молчим. На стене доска. На окне — штора, которую мягко колышет сквозняк.

Провожу пальцами по Вариному бедру.

— Ну, тогда?..

Она снова откидывается, слегка улыбается. Разводит ноги:

— Только нежно.

— Я понял.

Целую ее. Уже без спешки — просто остаюсь рядом. Рядом — и с ней.

Под окном раздаются шаги. Кто-то грузно проходит мимо.

Но здесь и сейчас только мы, и никого больше.