Сыны Триглава

Кровью и плотью

— Стреляй еще! — Ростислав махнул рукой и новая туча зажженных стрел взлетела над Одрой, обрушившись на Тумский остров…и тут же погасла, с шипением вонзаясь во влажные крыши домов и хозяйственных построек. Несколько вспыхнувших тут и там огоньков быстро погасили рассеявшиеся по всему городищу сленжанские лучники. Сами же они почти не стреляли в ответ, внимательно наблюдая за топтавшимся у реки аваро-моравским войском.

— Лучше поберечь стрелы, — тархан Кандик, командующий аварской конницей, повернулся к Ростиславу, — все равно поджечь ничего не удастся. Ночью шел сильный дождь, да и местные, похоже, знают, что случилось с Опольем — и вовремя полили водой все, что могло бы гореть. Придется идти на приступ.

— Да, — Ростислав угрюмо покосился на затянутое тучами небо, потом перевел взгляд на разлившуюся после дождей Одру и кивнул, — начинайте!

Со всех сторон заревели рога и боевые трубы, заулюлюкали аварские конники, направляя хрипящих, встряхивающих гривами коней прямо в реку. Моравы же и прочие славяне, также как и кестельцы, сталкивали на воду лодки-однодеревки и большие, наспех связанные плоты, — все, что удалось отобрать в окрестных деревнях или на скорую руку соорудить самим. Начинался бой, что окончательно решал судьбу Сленжанского края — останется ли он под рукой отеческих богов или же оденет крест, подчинившись Распятому.

С деревянной стены, защищавшей городок сленжан, стояли Стюрмир и князь Вортицлав, угрюмо глядя на собравшуюся на левом берегу силищу. Вортицлав, облачившийся в кольчугу и полукруглый шлем, держал в руках меч, а на его бедре висел топор; фриз же, защищенный ромейским панцирем с Горгоной, вооружился франкским мечом и саксонским ножом-скрамасаксом.

— Похоже, это конец, — сказал князь, почти равнодушно смотря, как первые лодки отчаливают от берега, — что же, никто не скажет, что сленжане погибли без чести.

— Посмотрим, — сквозь зубы процедил Стюрмир, покосившись на стоявшего рядом Марибора, — что, жрец, поможет ли нам твой бог против рабов Распятого?

Лицо волхва Триглава оставалось бесстрастным.

— На все воля Трехликого, — сказал он и, развернувшись, сошел со стены. Стюрмир от души выругался и посмотрел на реку — кони аваров, с трудом преодолевая сильное течение, упрямо плыли к острову — некоторые, похоже, уже доставали ногами окружившие остров отмели.

— Приготовились! — прорычал фриз, — сейчас начнется.

Вортицлав, обернувшись, махнул рукой — и засевшие за стеной лучники осыпали кочевников стрелами. Проклятия, крики умирающих, ржание испуганных лошадей наполнили воздух — после первых же залпов не меньше десяти трупов уносило течением окрасившейся кровью реки. Однако авары и не думали останавливаться: привстав в седле, они стреляли в ответ — и уже сленжане падали, пронзенные стрелами. Меж тем славянские и германские воины Ростислава на своих плотах и в лодках, неуклонно двигались вперед: даже притом, что грести им приходилось одной рукой, а второй держать щит, прикрываясь от сыпавшихся сверху стрел. Вот первые утлые суденышки ткнулись носами в песчаный берег и воины, мешая воинственные крики с призывами к Христу, устремились к городку. Другие же спешно развязывали плоты, вытаскивая самые большие бревна — и с ними же бежали к воротам, под градом сыпавшихся из-за стен стрел, копий и камней.

Ростислав напряженно смотрел, как его воины один за другим выходят на берег, в нетерпеливом ожидании, когда можно будет самому вступить в бой. Пора, наконец, заканчивать с покорением этой земли, оказавшей на удивление жестокий отпор захватчикам. Даже после того как аваро-моравы прошли Пшесеку, каждый шаг в сленжанских лесах давался им немалой кровью. Но и изрядно потрепанное мораво-аварское войско оставалось грозной силой — лихие конники грабили, жгли, насиловали и убивали в городках сленжан, дедошан и требовян. Не прошло и месяца как в руках здешних князей и волхвов осталось только святилище на Сленже, да два городка на Одре — Тумский и Глогув. Держались еще и бобряне, но с ними покончат сорбы, наконец-то вступившие в битву. Взяв Тумский городок, Ростислав собирался двинуться на север, чтобы, наконец-то, ударить по Венете.

Рядом с князем, перебирая четки, стоял монах Сисиний — вполголоса моливший Бога о победе над сленжанскими «хананеяннами». Ему сейчас тоже хватало забот — под его руководством сносились капища язычников и сжигались идолы, по его же настоянию жители многих сел, упорствующих в язычестве, становились рабами для продажи в моравские и аварские земли. Сейчас Сисиний готовился вступить в Тумский Городок, чтобы заложить первый камень будущей церкви на месте языческого святилища. После того же как падет святилище на Сленже, можно будет приняться и за поганские капища в Волине, Щецине, Арконе и иных городах Венедского Поморья.

Но те, кого монах в мыслях уже не числил средь живых тоже не сидели сложа руки: в капище Тумского городка, перед идолом Триглава собрались волхвы во главе с Марибором. Перед ними, привязанный к вбитым в землю колышкам, лежал голый Моймир, гневно сверкая синими глазами. Вортицлав пытался использовать младшего брата Ростислава для переговоров с князем Нитры, пообещав моравам богатый выкуп и присягу на условиях сохранения старинных обычаев. Ростислав, однако, гневно отверг любые попытки перемирия, исключавшего полное крещение сленжан.

— Что толку от спасения бренной плоти, если душа будет ввергнута в ад? — ответил князь, — брат мой, я знаю, с радостью обрящет Царствие Небесное, приняв мученический венец, но не предаст Христа — и также и я не позволю скорби по брату поколебать веру в Господа Нашего. За любое злодеяние, что вы причините Моймиру, будете держать ответ дважды — на земле от моего меча и в жизни вечной — в огне и кипящей сере геенны.

То же самое, только еще более дерзкими словами, ответил Вортицлаву и сам Моймир — и разозленный князь отдал его жрецам Трехликого для свершения самого жуткого и древнего обряда, сохраненного жрецами Сленжи со времен кровавых обрядов кельтских друидов. О тех временах напоминали и венки из омелы в волосах жрецов и их оружие — серпы с изогнутыми лезвиями из золота и серебра — металлов Триглава. Сам Марибор, занося золотой серп над грудью молодого человека, громко взывал к своему богу.

— Боже Триглаве, тремя мирами владеющий, слепой, но всевидящий, всепроникающий, всем владеющий — твой слуга просит тебя о помощи. Молодой плотью, горячей кровью, текущей в жилах этого юноши, одной с кровью князя, что грозит уничтожить святилище твое и убить всех верных и преданных, я призываю тебя — сними повязку с грозных глаз твоих, обрушь смертоносный взор на святотатцев. Как будет пожрана плоть и кровь сего отступника, так и три пасти твои, о Всепожирающий, да поглотят войско, что привел его брат-нечестивец. Именем твоим, да будет так!

С размаху он вонзил свой серп в грудь юноши, рассекая его от плеча до паха. Тело Моймира выгнулось дугой, с губ сорвался отчаянный крик. Марибор продолжал расширять разрез, а потом просунул внутрь руку и, крепко сжав что-то, с силой дернул, извлекая из рассеченной груди трепещущее сердце юноши. Вслед за Марибором и остальные жрецы кинулись на тело, рассекая его серпами и разрывая на части все еще трепещущее окровавленное месиво. Охваченные темным экстазом, жрецы разливали по золотым и серебряным кубкам и пили кровь юноши, заедая ее кусками разрезанных сердца и печени.

К тому времени уже полыхала стена Тумского Городка и в сломанные ударами бревен ворота, перепрыгивая через сваленные под стенами трупы, врывались аварские конники. Сам князь Ростислав, вместе с Сисинием, ступивший на самый большой плот, способный выдержать вес его коня, уже переправлялся на другой берег, готовясь войти в павший город язычников. Меж тем Стюрмир и Вортицлав, отступившие в княжеский детинец, вместе с немногими воинами, готовились принять последний безнадежный бой, когда с правого берега Одры вдруг раздался рев рогов и воинственные крики на незнакомом грубом наречии. В следующий миг из чащи выхлестнулись бесчисленные всадники на мохнатых лесных лошадках. В плащах из волчьих и медвежьих шкур, вооруженные мечами, топорами и копьями, эти звероподобные воины на полном ходу врывались в реку, направляя коней к острову. И на этом беды для мораво-аваров не кончились — вскоре и на левом берегу послышались крики и из леса вылетело еще одно войско, обрушившееся на все еще не успевших переправиться захватчиков. Град стрел и копий обрушился на скучившихся на берегу людей, а следом, промчавшись по усеявшим берег телам, в бой ворвались сами всадники, рубившие и коловшие христианское войско. Впереди, под стягом с трехликим богом и распахнув рот в воинственном крике, мчался сам князь Люб, в чешуйчатом доспехе и норманнском шлеме, неистово рубившимся своим мечом направо и налево.

Вести о вторжении Ростислава в сленжанские земли и падении Ополья застали Люба еще в Трусо, едва он вернулся из Ромувы. Молодой князь действовал быстро, сразу же задействовав только что заключенный союз, направив полчища пруссов и мазовшан на юго-запад. Тогда же Люб послал гонцов к полянам с просьбой пропустить союзников — и князь Попел, давно и выгодно торговавший с Велетью, не только согласился, но и, соблазненный обещанным Любом серебром, дал проводников да и сам послал отряд на юг. Меж тем Люб вернулся в Венету — и с радостью узнал, что в город с сильным отрядом прибыл конунг данов Гудфред, приглашенный на свадьбу великого князя Велети с принцессой Сассекса. Люб же, спешно собиравший войско, уговорил Гудфреда выступить с ним — и оба владыки двинулись вниз по Одре. Разбив сорбов в бубрянских землях, даны и велеты очистили от аваров земли дедошан и, в союзе с Мечеславом, князем Глогува, двинулись на помощь сленжанам. То и дело, посылая гонцов через реку, они держали связь с шедшими правым берегом Одры пруссами, полянами и мазовшанами, сумев подгадать миг, чтобы одновременно выйти к Тумскому острову как раз во время моравской осады.

— Проклятые язычники, — Ростислав, выругавшись, направил коня прямо в реку, пытаясь остановить бежавшее войско. От резкого движения плот перевернулся, сбрасывая в реку всех, кто был на нем, но князь, не замечая этого, уже выносился на берег.

— Стойте! — вопил он, сдернув с пояса плеть и охаживая ею бегущих воинов, — стойте, проклятые трусы. Ради Господа Нашего, стойте и сражайтесь во имя Христа.

Чувствовавший, что победа у него в руках, уже списавший сленжанский городок в счет своих выигранных боев, князь отказывался признавать, что все так изменилось в одночасье. И его убежденность в собственной непобедимости передалась и застигнутым врасплох воинам, что тоже поворачивали коней, чтобы лицом к лицу встретиться с новым противником. Ростислав, понукая коня, ворвался в гущу врагов, награждая их страшными ударами, рассекая пешцев от плеча до поясницы. Внезапно он услышал стук копыт и, развернувшись, увидел мчавшегося на него молодого человека, с выбивавшимися из-под шлема светлыми волосами. В тот же миг вражеские воины заголосили.

— Люб! Слава Любу! За Велеть и Триглава!

— Благодарю тебя Господи! — Ростислав рывком вскинул голову к небесам, — за то, что отдал мне в руки проклятого язычника.

Вдохновленный мыслью, что одним лишь поединком он может разом выиграть эту войну, Ростислав направил коня на Люба. Упоенный боем настолько, что забыл об осторожности, он не сразу понял, что князь Велети не собирается устраивать поединок: сорвав с седла боевой топор, Люб метнул его — и Ростислав, всплеснув руками, рухнул с коня с разрубленной головой. В следующий миг Люб вломился в оробевшее вражеское воинство и авары с моравами, сломленные гибелью своего князя, вновь побежали — теперь уже окончательно. Меж тем воспрянувшие защитники Тумского Острова, уразумев, что пришедшее с востока войско — союзники, тоже перешли в наступление, беспощадно вырезая неудачливых захватчиков. Те уже не думали о победах и грабежах — лишь о спасении, — пока на остров высаживались все новые отряды: натанги, сембы, барты, помегане, мазовшане, поляне. Кровожадные вопли и призывы к языческим богам огласили воздух, пока безжалостные воины леса кололи, рубили и резали, опьяненные ржавым запахом крови.

Уже к вечеру все было кончено: по обеим берегам Одера, как и на Тумском Острове горели костры победителей, поглощавших пиво, мед и привезенный пруссами кумыс. Вся снедь из захваченного моравского обоза, также как и угнанная скотина, пошла на этот победный пир. Напропалую звучали хвалы богам, похвальба и ругань, которыми обменивались воины леса, уже кое-где сцепившиеся в пьяных потасовках. Князь Люб, Вортицлав, Стюрмир и Гудфред сидели рядом с вождями пруссов и мазовшан, клянясь перед друг другом в вечной дружбе и смешивая кровь в побратимстве. А вдоль реки сидели понурые авары и моравы, со связанными руками и ногами — те, кому посчастливилось остаться в живых и кого не принесут в жертву богам, отправятся на невольничьи рынки городов Янтарного моря.

Сисиний тоже попал в плен, однако его не ждала участь раба. Случайный удар, огревший его по голове, лишил монаха сознания, когда он пытался выбраться на берег. Очнувшись, он обнаружил себя голым и связанным, лежащим перед идолом трехликого Бога, окруженного кругом костров. Уже смеркалось и во тьме за огненным кольцом шевелились смутные фигуры в черных одеяниях.

Вот одна из этих теней шагнула вперед и Сисиний выплюнул проклятие окровавленными губами, увидев на шее худощавого темноволосого человека золотой кумирчик Триглава.

— Проклятие Господа на тебя! — выдавил он и, к его удивлению, жрец понял монаха.

— Здесь правит иной Господин, раб Распятого, — покачал головой Марибор и, протянув руку, сорвал с шеи монаха золотой амулет с Горгоной и святым Сисинием.

— Интересная вещица, — хмыкнул он, засовывая амулет в кошель на поясе, — но тебе она больше не понадобиться. Что же, начнем?

Таившиеся в тени фигуры шагнули к связанному монаху и отблески костров отразились на остриях золотых серпов в их руках.