Сыны Триглава

Инок и шаман

— Крестится раб Божий Авраам, раб божий Михаил, раб божий Иосиф…

Там где Тиса впадала в Дунай, по пояс в воде, стояло около двух десятков мужчин — полуголых, ежащихся от студеной воды и утренней прохлады, что белесым туманом обтекала их плечи. Перед ними же, с крестом в уке, степенно шествовал греческий монах в мокрой рясе, обтягивавшей костлявое тело.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа…

Одного за другим монах заставлял мужчин окунаться в воду с головой, а когда они, отплевываясь и отфыркиваясь, выныривали — одевал им на шею медный крест. После этого новоявленные христиане спешили на берег, где их ждали слуги с сухой одеждой, полотенцами для вытирания и чашами с подогретым вином. Чуть ниже по течению валялись деревянные истуканы — брошенные в воду идолы главных аварских богов. Разбухшие от воды, лишенные драгоценных украшений и позолоты, сейчас они казались не более чем огромными бревнами, смытыми в реку весенним половодьем.

Древо, древо и прах, ничего больше, думал Ростислав наблюдая за крещением с недалекого кургана на берегу реки. Все прах, кроме Бога Истинного, Спаса Вседержителя. Последний из аварских родов сейчас приобщается к Свету Христа, а те кто до конца упорствовал в своем идолопоклонстве больше не дышат в сотворенном Им мире.

Сейчас князь Нитры носил багровый плащ, в подражание ромейским кесарям, и ромейский же шлем, взятый с боем у надменного аварского бека. С украшенного золотом пояса свисал длинный меч, мускулистую шею украшал золотой крест с драгоценными камнями. Под седлом Ростислава нервно всхрапывал красавец жеребец — вороного скакуна все еще тревожил запах дыма долетавшего с недалекого хринга, что сегодня был взят и разрушен воинами Нитры. С пару десятков дружинников оседлавших аварских скакунов, и сейчас стояли возле своего князя — крепко сбитые вои, славяне и авары, в добротных кольчугах и высоких пластинчатых шлемах, вооруженные мечами, копьями и боевыми топорами.

Обряд крещения подходил к концу — окунув в воду последнего новообращенного, священник вышел из воды и, переодевшись в сухое, степенно поднимался по склону кургана. Князь тронул поводья коня, направив его навстречу монаху. Вслед за ним двинулись и остальные воины, державшиеся на шаг позади Ростислава.

— Здрав будь, княже, — сказал священник, когда правитель Нитры поравнялся с ним.

— Здравствуй и ты, Сисиний, — небрежно бросил в ответ Ростислав, хотя они и виделись уже утром, — теперь ты доволен?

— Чувства мои слишком ничтожны в сравнении с радостью Господа нашего, что видит, как спасаются очередные души, — набожно произнес священник.

— Будет и больше спасенных, — усмехнулся князь, через голову священника уже видевший, как крещенные авары поднимаются к своим коням. Уже скоро весь каганат покорится Нитре — и начнется новый поход, еще более славный — к богатым городам Янтарного моря, по сей день прибывающим в самом закоренелом язычестве. Ничего, очень скоро святой крест воссияет над Венетой и Триглав окончательно падет перед Святой Троицей.

— Все во славу Господа нашего, — словно в ответ мыслям князя откликнулся инок и хотел добавить что-то еще, когда вдруг послышался стук копыт. В следующий миг из-за кургана выехал одинокий всадник, что есть силы нахлестывающий коня. Когда он подъехал ближе можно было разглядеть, что всадник весьма молод и хорош собой: русые кудри, выбивавшиеся из-под шлема, полные алые губы, ясные голубые глаза. Сейчас, впрочем, он выглядел весьма растрепанным: красивое лицо искажала гримаса одновременно гнева и страха. Под синей свитой, спускавшейся почти до колен, угадывалась легкая кольчуга, на бедре висела трофейная аварская сабля.

— Беда, брат…князь, — Моймир, младший брат Ростислава переводил ошалелый взгляд с князя на монаха, — большая беда, в Жабальском ските.

Этот скит был основан еще при аварах — скромное пристанище греческих, а потом уже и местных монахов, облюбовавших болотистые низовья речки Егрички, одного из притоков Тисы. Несколько срубов на очищенной от камышей местности, часовня со срубленным крестом, небольшой огород и загон для скота — вот и весь скит. Созданный еще при прежних владыках каганата, долгие годы он служил главным источником христианского света в языческой тьме каганата, медленно, но верно расширяя здешнюю общину. Еще вчера Ростислав встречался с настоятелем скита, прося у него благословения и позволяя ему вести проповедь по всем своим новым и старым владениям князя Нитры.

Однако монахи уже не могли воспользоваться этим разрешением: сейчас скит лежал в дымящихся развалинах, меж которых валялись тела монахов — обнаженные, покрытые страшными ранами. Вперемешку с трупами лежали и ободранные овечьи туши — кощунственная мерзость, богохульный намек на Агнца Божьего. Во вспоротых животах мертвецов вяло дергались умирающие рыбы, судорожно шевелящие наполненными кровью жабрами. На месте разрушенного скита возвышался крест, на котором висел распятый настоятель: Ростислав смог узнать его лишь по обрывкам черной рясы. Кто-то отрезал монаху голову и нахлобучил вместо нее голову барана, насаженную на воткнутую в тело пику. Сама же голова настоятеля валялась в воде и на ней сидела зеленая жаба, с недовольным кваканьем прыгнувшая в воду при виде всадников.

— Кто? — рыкнул князь налившиеся кровью взором оглянув своих воинов. Задержал взгляд на брате, но Моймир лишь покачал головой, не сводя скорбного взгляда с людских останков. Монах же, также, как и все добравшийся сюда на коне, сейчас спешился и едва слышно читал молитвы, перебирая четки, на его бледном лице словно две жуткие черные дыры зияли огромные глаза.

— Их надо всех похоронить по христианскому обычаю, — сказал он, на миг прервавшись, чтобы посмотреть на князя, — и покарать тех, кто свершил это злодейство.

— Но кого?! — взревел Ростислав, — кто мог свершить такое.

Его наставник не успел ответить, когда монах с отрубленной головой вдруг дернулся, замолотил по воздуху руками и ногами, затрясся словно в падучей. Мертвые глаза барана широко распахнулись и изо рта скотины полилась отборная брань и богохульства, вперемешку с овечьим блеянием. Аварские кони испуганно заржали, пятясь задом; их всадники, с трудом удерживая своих скакунов от бегства, бормотали заговоры от злых духов, путая Христа и святых с именами языческих богов. Ростислав выругался и, ударив коня по бокам, что есть сил хлестнул плетью оживший труп. Тот снова дернулся, криво насаженная голова барана сорвалась с пики и упала на землю — и в этот миг жуткое подобие жизни покинуло изуродованное тело. Князь, соскочив на землю, спихнул его ногой в реку и обернулся на монаха, что все еще читал молитвы против козней дьявола.

…не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго…

— Кажется, я знаю, кто это сделал, — зло бросил Ростислав.

Князь не тратил времени, чтобы собрать все свое войско, — немалое, но разбросанное по огромной территории бывшего каганата. Хватило и нескольких сотен, чтобы прочесать болотистые окрестности Жабаля и, на третий день найти виновников. По правде сказать, они и не особо прятались, свершив свое кровавое злодеяние, словно готовые держать ответ за брошенный князю дерзкий вызов,

С треском ломая камыши, славяно-аварские всадники выезжали на поросший травой островок в сердце болот Потисья. Остров не пустовал — на нем полыхало кольцо костров, за которыми удерживали хрипящих коней несколько десятков аварских всадников, натягивавших тугие луки. За их спинами стояли пешие воины — в основном славяне, вооруженные рогатинами и топорами. Они сгрудились вокруг небольшого шатра из лошадиных шкур, один из воинов держал шест, увешанный всякой дрянью: бычий череп, несколько человеческих скальпов, волчья челюсть на кожаном шнурке, змеиные выползки и тому подобный мусор. Стены шатра покрывали разные знаки от взгляда на которых Ростислав почувствовал нехороший холодок на спине — он знал, что они значат.

— Я князь Нитры и Моравии, каган Аварии и всей Паннонии, — приподнявшись в седле, крикнул Ростислав, — по моему слову никто больше в моих владениях не смеет чтить иных богов, кроме Господа нашего Иисуса Христа. Кто-то убил монахов, служителей моего бога — людей безоружных, мирно проповедующих слово Божье. Я знаю, что те кто их убил сейчас среди вас — выдайте их на княжий суд и все остальные сохранят жизнь.

В ответ воины расступились, давая дорогу кому-то выходившему из шатра. Сначала Ростиславу показалось, что это женщина: немолодая и некрасивая, с покрытым белилами лицом и с распущенными волосами, выбивающимися из-под увенчанной бычьими рогами шапки. Шею и руки также покрывали разные женские украшения, а цветастый халат увешивали погремушки и свистульки из дерева и кости. С пояса свисал большой бубен.

— Я Эльпадай, — последовал ответ, — югур и верховный жрец Аварии провозглашаю, что авары будут скорей служить памяти мертвого кагана, чем встанут под бунчук его убийцы.

Грубый бас, так не совпадавший с женоподобной внешностью говорившего показал Ростиславу его ошибку: степная традиция, еще со времен скифских энареев, велела некоторым шаманам облачаться в женское платье для общения с духами. У этого колдуна, одного из лучших в Паннонской степи, со времени его обращения осталось мало мужского.

— Наши боги — Небо-Сварги и Земля-Умай и подземный Эрлиг, а не распятый мертвец, которому поклоняются ромейские жрецы, — продолжал Эльпадай, — они — скверна на земле Аварии, кровоточащая язва, что делает воинов слабыми, а властителей злыми. Та обитель, о которой ты говоришь была одной из таких язв, которую мы выжгли огнем и сталью.

Со всех сторон послышался свист и одобрительные возгласы — сторонники югура выражали так свое согласие с его словами. Из юрты за спиной Эльпадая появились и другие шаманы: встав рядом со своим наставником, они с ненавистью смотрели на князя Нитры.

— Брат, позволь я сам срублю голову злобной бабе, — с горячностью обратился к Ростиславу Моймир, но князь подняв руку заставил родича замолчать.

-Моих воинов втрое больше твоих, шаман, — сказал Ростислав, — и в любой миг здесь соберется еще десять раз по десять тысяч ратников. Твои люди умрут, все до единого — и виновным в их смерти будешь один лишь ты. Встань перед судом своего князя, выдай других зачинщиков убийства монахов — и остальные будут жить. Не согласишься — и еще до заката болото покроют лишь окровавленные кости.

— Никто из нас не боится умереть за родных богов, — усмехнулся Эльпадай, — и воинство мое куда больше, чем ты видишь перед собой.

Сорвав с пояса бубен, он ударил в него длинной палкой с костяным набалдашником — и младшие шаманы запиликали в костяные дудочки, задудели в рожки. Сам же Эльпадай продолжал бить в бубен — но не молчали и инструменты, укрывшие его костюм, играя сами собой. Странные звуки издавали они — в них слышалось карканье ворон, курлыканье журавлей, щебет лесных птах и грозный клекот хищных птиц. Воины за спиной Ростислава, тревожно заозирались, заслышав как такие же звуки, только стократ сильнее раздались из обступивших их камышей. Моймир, схватившись за саблю, посмотрел на брата, а тот с возрастающей тревогой, наблюдал, как окрестные заросли оживают шумом множества хлопающих крыльев. Все болото словно накрыл пернатый пестрый ковер .

Птицы. Множество птиц, больших и малых слетелись на зов шамана: черные крачки и серые гуси, выпи и варакушки, болотные луни и болотные коростели, вороны и сороки. Никогда бы князь не подумал, что ему может угрожать кто-то из столь ничтожных созданий, но и ему стало не по себе от бесчисленных глаз-бусинок, напряженно уставившихся на него.

— Думаешь, тебя спасут пичуги? — спросил Ростислав, стараясь оставаться невозмутимым в наступившей тишине, — не думал я…

— Любые твари земные подвластны мне, — перебил его югур, — по моему слову рыба уйдет из мест, где рыбачат твои люди, волки и прочие звери станут нападать на твои стада, змеи и ядовитый гнус будет жалить их. Я Эльпадай, великий югур аваров, говорю тебе…

— Сила твоя — что былинка на ветру перед силой Господа, — перебил его вдруг монах, — безумный язычник, в своей гордыне ты готов обречь на жестокую гибель всех людей, замороченных дьявольскими чарами. Христос Всеблагий да не допустит этого…

Он тронул поводья коня, выезжая вперед, и одновременно разрывая на груди рясу. Но на впалой груди блеснул не крест, а золотой медальон с изображением всадника, наподобие святого Георгия, но поражающий копьем не дракона, а некое демоническое существо, вроде женщины с рыбьим или змеиным хвостом и с распущенными волосами. Югур, изменившись в лице, вскинул руки, призывая богов, но и монах, вцепившись побелевшими пальцами в амулет, забормотал слова псалмов.

— Сварги-хан, бескрайнее синее Небо, нашли своих детей быстрокрылых…

…на аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона…

Оглушительное хлопанье крыльев заглушило сразу оба воззвания, когда бесчисленные птицы разом взмыли в небо, на миг заслонив его…и обрушились на югура и его жрецов. Послышался отчаянный крик, тут же заглушенный многоголосым карканьем и клекотом, когда острые когти и клювы разрывали в клочья человеческую плоть и шкуры из которых сложен шатер. На два удара сердца середина острова сплошь превратилась в шевелящуюся клекочущую пернатую груду, а в следующий миг исполинская птичья стая вдруг резко разлетелась в разные стороны. На земле осталось лишь огромная лужа крови и дочиста обглоданные кости там, где только что стояли аварские шаманы. Ростислав перевел тяжелый взгляд на мятежных аваров — и те, будто по приказу, рухнули на колени — но не перед князем, а перед монахом, негромко читавшим молитву:

— Твоею ли мудростью летает ястреб и направляет крылья свои на полдень? По твоему ли слову возносится орел и устрояет на высоте гнездо свое? Он живет на скале и ночует на зубце утесов и на местах неприступных; оттуда высматривает себе пищу: глаза его смотрят далеко; птенцы его пьют кровь, и где труп, там и он.

Виновников резни в монашеском ските выдали сразу — и Ростислав, не тратя время на лишние разговоры, тут же казнил их. Остальных же сторонников Эльпадая, чернец крестил сразу на острове, прямо в болоте.

— Не знал, что служители вашего бога тоже носят обереги, — заметил Ростислав вечером, когда он, вместе с монахом и всеми воинами возвращался в свою ставку.

— Это не просто амулет, — усмехнулся монах, доставая из-за пазухи золотой диск, -на нем святой Сисиний, в честь которого нарекли и меня при постриге. Средь множества его чудес — убийство демоницы Обизуфи, а значит его можно призывать и против проклятых жен, предавшихся врагу рода человеческого.

— Против ведьмы и бесовок, значит? — протянул князь.

— Твой враг сам уподобил себя женщине, — пожал плечами Сисиний — значит и для него этот амулет стал также страшен. Тем более, что у этого диска есть и иной секрет.

Он перевернул амулет, показывая князю отчеканненный на обратной стороне символ, который Ростислав часто видел у ромеев — лицо женщины со змеиными волосами. Вокруг нее обвивался змей, кусающий собственный хвост

— Горгонейон, — сказал Сисиний, — хоть и языческий символ, но и он может быть обращен во славу Господа Нашего. Этот амулет освятил сам Лев Катанский, тот самый, что лишил силы волхва Иллиодора в Италии. Две силы соединяет он: как Горгона он сковывает и лишает сил, любого врага делая подобным камню, ну, а Сисиний поражает ведьм и демониц. Мой заступник перед Господом, порой является и мне во сне, после долгих молитв — и недавно он открыл, что немало таких врагинь таится и на берегах Янтарного моря — а значит, я должен быть рядом, чтобы вновь посрамить злые чары.