Военкор 2

Глава 13

В комнатке пахло цветами, которые Юля поставила на подоконнике, и йодом. Над койкой подрагивала старая лампа с мутным плафоном. Сквозь штору в комнату лился свет луны.

Афганская ночь звучала редкими щелчками цикад где-то за казармой и ощущалась запахом эвкалипта. А ещё наступила долгожданная прохлада.

Юля лежала, откинувшись на подушку с чуть растрёпанными волосами. Щёки у неё всё ещё горели румянцем. На мгновение она показалась мне девчонкой, какой, наверное, была до войны: с большими глазами, аккуратным носом и беззаботной улыбкой.

Её голубые глаза в эти мгновения светились счастьем.

Увы, даже самые лучшие мгновения в нашей жизни невозможно удержать и поставить на паузу. Дело шло к рассвету, и мне надо было уходить. Скоро проснутся соседки медсестры, начнут задавать неудобные вопросы.

Я сел на край кровати, но не сразу стал надевать футболку.

— Всё хорошо? — спросил я.

Юля не ответила, всё ещё пытаясь ухватится за последние минуты нашей ночи. Только кивнула и на секунду прижалась к моему плечу. Пальцы её были горячие, будто ещё хранили тепло нашей близости.

— Не хочу чтобы ты уходил, Лёша, — шепнула она.

Я поцеловал её в макушку, поднялся и начал застёгивать пуговицы на рубашке.

— Напиши рапорт о переводе в столицу. Я сейчас в Кабул и попробую там договориться. Также будешь там в госпитале работать.

Юля тихо вздохнула, как будто знала, что я это предложу. Но вздох получился какой-то грустный. Она откинулась на кровать и уставилась в потолок.

— В Кабуле много врачей, Лёша. Очень много. И медсестёр тоже. А здесь… кто будет ездить по кишлакам, если я уеду? Здесь ведь тоже люди нуждаются в помощи и ничуть не меньше. А может даже и больше.

— Но всем не поможешь, Юль, как бы тебе не хотелось обратного, — сказал я. — Тебе надо отдохнуть, да даже просто выдохнуть, наконец. Это не твоя война.

— А у тебя прям твоя? — она повернула голову и посмотрела на меня с любопытством.

— Моя. У меня есть задание редакции, — спокойно ответил я, продолжая застёгивать штаны.

Пару минут мы с Юлей помолчали.

Она наконец встала с кровати, накинула белый халат и подошла к подоконнику. С минуту смотрела в окно на светлеющее небо Афганистана.

— Знаешь, Лёша, почему-то вспомнилось, как на прошлой неделе я принимала роды у четырнадцатилетней девочки, — прошептала Юля. — Если бы не наша помощь, ребёнка бы не удалось спасти, он родился недоношенный. Представляешь, отец этой девочки назвал её в честь меня.

Она тяжело вздохнула, потом продолжила.

— Ты же понимаешь, что если я к ним приеду, то малышка выживет, а если не приеду, то умрёт, — сказал Юля и фыркнула. — Вот и вся арифметика.

Я опёрся о дверной косяк, глядя на неё, и скрестил руки на груди.

— Всех не спасёшь, Юль. Как бы тебе этого не хотелось.

— Но кого-то можно.

Она подошла ко мне, обняла за талию.

— Мне не страшно, Лёш. Правда. Я просто не могу уехать отсюда. Пока всё не кончится, — она прижалась к моей груди своей щекой.

Мы стояли в полумраке комнаты. Её пальцы сжали мою ладонь.

— Поезжай, — сказала она. — Делай своё дело. Но пиши только правду, ладно? Что мы не зря тут…

И не договорив, она приподнялась на цыпочках и поцеловала меня в губы.

— Увидимся ещё, — сказал я напоследок.

— Может быть, — ответила девчонка. — Если ты всё-таки не станешь знаменитым корреспондентом и не зазнаёшься.

Я хмыкнул, прижал её к себе крепче.

— Береги себя, Юля.

— И ты, Лёш.

Поспать удалось всего два часа. Однако я чувствовал себя на удивление свежо.

Сегодня настало время уезжать отсюда. Во сколько точно вылетает борт, я не знал. Чтобы не собираться впопыхах, заранее подготовил вещи.

Ну а уже собравшись, пошёл в штаб, чтобы получить ясность по вылету. Кроме того, накануне мне сообщили, что меня вызывает комбриг на беседу.

Когда подходил к штабу, меня окликнул старлей. Здоровенный такой, с грязным воротником и улыбкой на лице. Он держал в руках кипу бумаг и протянул мне одну из них.

— Товарищ Карелин, вот вам командировочный в Кабул, — сказал старший лейтенант.

Я кивнул, спрятал бумагу не глядя. Лишь вскользь увидев стоящую на листе печать. Собрался идти дальше, но старлей снова заговорил.

— И вот ещё, просили уточнить — нужны ли вам какие документы на награждение.

— Награждение? — переспросил я, не сразу поняв о чём речь.

— Ну за операцию, в которой вы участвовали. Уже есть представление к наградам. Список сформирован. Вы тоже в нём!

— А кого ещё представили?

Старший лейтенант внушительно пожал плечами, всем своим видом показывая, что «его хата с краю». Но потом будто спохватился и вытащил ещё один лист из своей кипы.

— Забыл, что у меня список с собой. Только забрал с подписи!

— Дай гляну.

Старлей поначалу насторожился, но лист таки дал. Я пробежался взглядом по строкам, и удивлённо вскинул бровь. Во время боя в кишлаке нас было всего ничего. А тут передо мной целый список из двух десятков человек.

Спецназовцы?

Так нет, вон Власова фамилия написана, его знаю, он вообще штабной писарь. Фамилии Юли в списки меж тем не было совсем. Остальных пацанов тоже.

— Ты точно мне тот список дал? — уточнил я.

— Ну-у… комбриг согласовал, а чего не так? — заинтересовался старший лейтенант.

Я медленно покачал головой, скользнул по месту подписи — там значилась фамилия командира бригады.

— Всё в порядке, — заверил я, отдавая парню документ. — За командировочный спасибо, как раз за ним шёл.

— Ага, хорошего дня, — пожелал он мне и пошёл дальше, что-то насвистывая под нос.

Я проводил его взглядом, чувствуя, как от злости начинает сводить челюсть.

Через несколько минут я уже стоял у кабинета комбрига. Кабинет находился за дверью с выцветшей табличкой, висевшей криво. Как и многое здесь, включая хозяина этого кабинета.

Зашёл без стука, чем застал подполковника врасплох. Он был занят тем, что откинулся на спинку стула, задрал ноги на стол, заваленный папками. В это время он, подставив свою голову под воздух вентилятора, охлаждался. Неплохо так устроился — сигарета в зубах, дым тянет в сторону вентиляции. Чашка чая на столе.

Увидев меня, он напрягся. Не без труда, командир бригады занял вертикальное положение и густо закашлялся в кулак.

— Тебе чего? — прохрипел он, затушив сигарету в жестяной банке от тушёнки. — Какого лешего без стука заходишь⁈

Я даже не стал присаживаться, подошёл к столу, упёрся кулаками в столешницу и подался ближе. Моё лицо застыло в десяти сантиметрах от его лица.

— Ты чего творишь?

— Чего… — опешил тот, совсем растерявшись.

— Пацаны, которые кровь проливали, они недостойны награды по-твоему? А медсестра?

Я с трудом сдержался, чтобы не схватить его за грудки и приложить лицом о стол.

Командир бригады пожал плечами. Я явно застал его врасплох. Да и как-то не привык офицер такой величины, чтобы с ним так разговаривали. Но надо отдать ему должное, комбриг быстро взял себя в руки.

— Так, Карелин, — процедил он. — Во-первых, не забывайся с кем разговариваешь. А во-вторых, если ты говоришь о наградах, то некоторых просто не успели представить.

Он вдруг резко поднялся из-за стола, тоже упёрся кулаками в столешницу и посмотрел мне в глаза.

— Ты, Лёша, похоже на солнышке перегрелся или возомнил о себе чёрт-те что⁈ Не забывайся!

Он грохнул кулаком по столу.

Почти уверен, что комбриг, когда включал такую тональность, ожидал, что его собеседник тут же начнёт бить челом и давать заднюю. Но в этот раз он не угадал.

— Это ты не забывайся. Ты что вообще творишь? — зашипел я. — Пацаны всех себя там оставили. А ты даже не удосужился их представить!

Понятия не имею, как у офицера обстояли дела с нервами, но глаз у него начал дёргаться. Он отступил первым, отошёл к краю стола, взял чашку с чаем и вылив его в цветок, наполнил стакан водой из графина. Залпом выпил, будто там была не вода, а водка.

— Карелин, ну ты остынь, ёпрст, — сказал он уже более умиротворено. — Зачем сразу ругаться. Я же не враг тебе. Солдат своих больше жизни люблю. Да и ты всей ситуации не знаешь, а уже поднял гайгуй. Мог же подойти, поинтересоваться: товарищ подполковник, а почему так? И я бы спокойно тебе объяснил.

Я медленно покачал головой. Но не стал ничего говорить. Было любопытно о какой «ситуации» говорит комбриг. Я то всю ситуацию знал слишком хорошо, потому что находился в ней изнутри.

— Алексей, — продолжил офицер. — Это только на первый взгляд список представленных кажется несправедливым. Но нужно рассмотреть ситуацию с разных сторон.

— Это как?

— Ну как? Я же надеюсь ты понимаешь, что награждают не только «ноги», но и «голову»? В армии ничего не делается просто так, и успех операции зависит от правильно выстроенной вертикали приказов… — продолжал говорить командир бригады.

Вид у него был такой, как будто я его поймал за чем-то непристойным. И теперь он пытается выкрутиться, но получается слабо.

— Ребята молодцы. И ты молодец. Благодаря вашим усилиям операцию удалось продвинуть. Но, — он поднял палец, призывая меня к вниманию. — Есть и другие офицеры кого стоит отметить. А самое важное, если внести в список ребят посмертно, то выходит операция уже не прошла без сучка и задоринки! Они пойдут у меня отдельным рапортом. И получат заслуженные награды.

Я смотрел на его наглую рожу и понимал, что он врёт. Если бы он сказал прямо, что «так надо», то я бы может даже понял. Но я терпеть ненавижу, когда кто-то считает, что умнее остальных, и пытается меня выставить идиотом. Комбриг же вертелся, как уж на сковородке — скользкий и неприятный тип.

— А теперь послушай сюда, — сказал я, перебивая его, когда комбриг открыл рот и собрался выдать очередную порцию лютого бреда. — Это твоё дело кого и как ты будешь представлять к наградам. Но моё дело — сделать так, чтобы страна помнила своих героев. Я передам в редакцию свою статью, где расскажу всё как было. Читатель сделает свои выводы.

— Ах вон как ты заговорил, — хмыкнул комбриг, потянувшись за очередной сигаретой за последние десять минут. — Что ещё скажешь?

— Я всё сказал.

— А мне показать не хочешь свою статью? — комбриг сузил глаза, превратившиеся в прорези-щёлочки.

— А зачем?

— В смысле «зачем»? Ты же принимал участие в военной операции. Мне нужно твой материал просмотреть. Мало ли ты там какую государственную тайну раскрыл? — комбриг вздохнул. — Я ведь и в редакцию позвонить могу, в Москву. А оно всё к этому и идёт. Ты видимо забылся, где находишься. Это Афганистан, а не кружок юных писателей!

Я понимал, что офицер пытается давить. Но и я уже кое-что понимал в своей профессии. Цензурить можно много чего, и почти всё можно запретить, сославшись на государственную тайну. Но чего делать нельзя — так это переписывать статью просто потому что она кому-то не нравится.

В моей статье не было ничего, что этот напыщенный мерзавец мог вырезать. А значит скрывать мне тоже нечего.

Я открыл свою сумку, достал лист черновика статьи, который у меня остался и положил на стол прямо перед собой.

— Читай.

Комбриг сидел с секунду, ожидая, что я подвину лист ближе к нему. Но делать этого я не собирался, и он, раздражаясь, подался вперёд и схватил лист. Долго читал, лицо его быстро покраснело. На лбу заблестели бисеринки пота.

— Ты пишешь, что «группа зашла без прикрытия». Да кто тебе такую чушь сказал⁈

Я смотрел ему в глаза.

— Я пишу, как было.

— Да ты не понимаешь… — Он встал, подошёл к окну.

Было видно, как дрожат его пальцы.

Комбриг резко повернулся.

— Ты что тут написал⁈ Что это за герой капитан⁈ Какая ему звезда Героя?

— Просто называю вещи своими именами.

— А кто тебе сказал, что ты вообще вправе решать, кто герой, а кто нет? Ты подробностей операции не знаешь!

Я не отвечал. Он снова подошёл к столу, опёрся кулаками.

— Хочешь, чтобы тебя в Кабуле встретили? Пройдёшь через Особый отдел. Заодно и объяснишь, почему ты подрываешь авторитет командования Советской Армии? И кто тебе позволил публиковать несогласованные материалы.

Я пожал плечами. Мне было всё равно.

— Подумай лучше о том, что матерям их сыновья живыми нужны, — поставил я точку в нашем разговоре.

Собрался уходить, но комбриг напрягся. Лицо его налилось красным, и он резко подался вперёд, цедя сквозь стиснутые зубы.

— Я тебя сгною…

Я приготовился его встретить правым прямым, но не понадобилось. Офицер замер на полпути, мигом заткнулся и вытянулся по струнке. Причиной резкой смены поведения стала открывшаяся дверь. И тот, кто вырос в дверном проёме.

На пороге стоял Дорохин. Как всегда сдержанный, но заметно усталый.

— А, товарищ подполковник… Заходите, заходите. Мы тут с товарищем Карелиным как раз обсуждали важное…

— Я слышал, — отрезал Дорохин. — Карелин уже всё сделал, что требовалось. Материал — дело его и его редакции. Вы меня услышали, товарищ подполковник?

Комбриг мигом изменился в лице, теперь из красного он стал каким-то фиолетовым. Он закивал, как болванчик, стуча зубами от напряжения.

— Алексей, нужно поговорить, — сказал Дорохин. — Подожди меня внизу.

Комбриг, совершенно растерянный, протянул мне руку, когда я двинулся к выходу.

— Что ж… Удачного перелёта, товарищ Карелин. Ваша работа, безусловно, важна… — блеял он, и в глазах комбрига застыла совершенно щенячья преданность.

Руку жать я не стал, молча вышел из кабинета. Дорохин задержался внутри, а я спускался по лестнице, понимая, что поступил правильно.

Вспомнилась фраза из теперь уже далёкого будущего: ' — ошибаться можно, но врать нельзя'.

Дорохина я ждал в теньке у крыльца. Давящей дневной жары ещё не было. Я посмотрел в сторону взлётной полосы, где самолет уже готовили к вылету. Вокруг него туда-сюда сновали техники и экипаж.

Пока я наблюдал за приготовлениями, дверь на крыльце открылась, и из неё вышел Дорохин.

— Вылет через час, — сказал он, глядя на взлётную полосу. — Ну что, Карелин, дальше куда?

Я пожал плечами.

— Не знаю, товарищ подполковник. Может, Кабул. Может, снова куда-то пошлют. Не всегда я планирую.

Дорохин усмехнулся уголком рта.

— Командировочный у тебя на руках?

— Да, отдали.

Он чуть кивнул.

— Слушай, а конверт, что ты вчера передал командиру Ан-12, что там было?

— Статья, — я даже не удивился, что Дорохин об этом знает. — Я не указывал места, но дал фамилии отличившихся ребят и тех ребят, которые верно служили Родине до самой смерти. Дописывать туда кого-то я не буду. Пусть в редакции сами разбираются.

Дорохин посмотрел на меня чуть внимательнее.

— Правильно сделал.

Вдалеке хлопнул люк борта. Дорохин протянул руку, и я её пожал крепко.

— Береги себя, Алексей. А с материалом, пусть разбирается редакция.

— Спасибо. Вы тоже держитесь.

Вернувшись в свой корпункт в Кабуле, я первым делом отдохнул. Но работы у меня было ещё много.

Телефон стоял в коридоре между стеной и ящиком с огнетушителем. Аппарат тяжёлый, чёрный, с облезлой трубкой. Я долго не мог дозвониться до Москвы — дважды связь оборвалась. На третий раз в трубке щёлкнуло и донёсся голос моего редактора:

— Москва. Газета «Правда»! — выпалил он с напором.

— Карелин на связи из Кабула. Вы там получили мой материал?

Повисла пауза, за которой я сразу понял — не стоит ждать ничего хорошего. Это как затишье перед бурей.

— Получили. Лёш, ты серьёзно считаешь, что мы можем такое печатать?

— Это правда, — ответил я после паузы.

— Может, это и правда, — сухо донеслось из динамика. — Но читатель к такой правде не готов. Ты пишешь про кишлак так, как будто это Сталинград. Ты что, хочешь, чтобы тебя вызвали на ковёр? Там упомянуты погибшие. Это всё не туда. В каком свете мы представим доблестную Советскую армию?

— А писать «туда» — как? — спросил я. — Ты же понимаешь, что потом то же самое повторилось в другом месте?

В трубке раздался вздох. Голос редактора стал мягче, как у человека, пытающегося обойти неудобную тему.

— Давай так. Ты сейчас в Кабуле. Сосредоточься на другом. Пишут они там, на Западе, про нас всякое. Что дескать армия зверствует, войска мародёрствуют. Надо качественно ответить. Снять другую картину. Показать, как мы здесь людям помогаем. И не формально, как эти за бугром, а системно и много лет. Ты вот знаешь, что на местном хлебокомбинате наши спецы уже как двадцать лет пашут? Только в прогнивших западных газетёнках об этом ни слова нет!

— Ты мне предлагаешь на хлебокомбинат идти? — переспросил я.

— Конечно! Сходи, осмотрись и сделай материал. Живо, но без перегибов. Главное — показать, как простые люди работают вместе. Как один народ помогает другому народу.

Хотелось ответить, что для такой «статьи» даже идти никуда не понадобится. Зачем? Сел и на коленке всё написал. По шаблону. Но я промолчал, понимая, что редактор озвучил такую просьбу не просто так. Надо так надо, а буду упираться и посадят меня на рейс в Москву, а сюда пришлют другого, более покладистого корреспондента.

Материал про хлебокомбинат писался туго. Всё было правильно, до тошноты — строительство, сотрудничество, интернационализм. Ни шага в сторону.

Потому и строчки статьи шли тяжело, через не могу. Меня поводили по цехам, показали производство. Попросили расписаться в книге посетителей, как будто я не военкор, а какая-нибудь рок-звезда.

От идеализации тошнило. И я слишком хорошо знал, что читатели хотят знать правду. Если всё умалчивать и не признавать недостатков, то и роста не будет никогда.

После очередного дня на хлебокомбинате я решил прогуляться по Кабулу вместе с водителем, который все три дня услужливо возил меня из редакционной квартиры на комбинат и обратно.

Мы заглянули в кафе, где я впервые попробовал местное блюдо — нечто вроде пельменей с зеленью в огненном соусе. Было вкусно, но всё равно как-то не к месту. От острого соуса хотелось ещё больше пить.

Сидя в кафе, Мохаммад, как звали водителя, сложил руки на столешнице и улыбнулся.

— Чего ты? — спросил я.

— Пойдём, покажу тебе место, где война выглядит чуть иначе, — сказал он. — Кабул бывает другой. Может ты в статье своей и не напишешь об этом, но тебе точно понравится!

Единственной альтернативой на вечер, у меня было лежание на диване в комнате, на мокрой от пота простыне. Поэтому я воодушевился и принял предложение Мохи.

Мы вышли из кафе, долго шли, несколько раз сворачивали и снова шли. Последний поворот вывел на оживлённый перекрёсток. Здесь пахло жареным мясом из шашлычных, стоял гул толпы. Я уже понял, где мы оказались, и Моха только подтвердил мои предположения.

— Это «рынок Брежнева», Лёш!

О рынке мне приходилось слышать. Он появился в первые годы войны, когда советские грузовики останавливались прямо у тротуара и с них продавали «лишнее».

За это время рынок хорошо разросся, афганцы всегда были ребятами предприимчивыми, и теперь на здешних прилавках было действительно ВСЁ, что душе угодно. Зажигалки «Зипо», джинсы «Монтана», кроссовки, жвачки и конфеты.

Всё это торговалось вполне открыто, власти торг никак не регулировали. Но на чужаков здесь всё же смотрели настороженно. Почти каждый афганец, на чьи глаза я попадался, задерживал взгляд и хмурился. Смотрели так, будто я их послал куда подальше.

— Почувствуй себя белой вороной, — хмыкнул я.

Мы прогулялись вдоль прилавков, я посмотрел ассортимент и пришёл к выводу, что «рынок Брежнева» — это рай для советских граждан. Всё что в Москве или в любом другом городе СССР было не найти днём с огнём, здесь лежало на расстоянии вытянутой руки в доступности. Хочешь — бери, только плати бабки.

Я приценился, нашёл цены довольно демократичными по сравнению с тем, что запрашивали за барахло в Москве фарцовщики. Но покупать себе ничего не стал. Те же «Монтаны», которые для большинства наших солдатиков, были пределом мечтаний, для меня были просто джинсы.

Кстати, почему от меня шарахаются, стало понятно, когда мы подошли к первому же прилавку. Продавец — пожилой афганец с седой бородой уставился на фотоаппарат, висевший на лямке на плече.

— Не надо камера, — попросил он на ломаном русском с жутким акцентом.

Стоило мне убрать фотоаппарат, как интерес к моей персоне сразу утих.

Вглубь мы идти не стали, на чём настоял Моха. Объяснять причину водитель не стал, но я догадался сам. Около часа назад я видел, как на рынок въехал советский военный грузовик, обтянутый брезентом и медленно покатил вглубь рынка.

Судя по тому как опустились его колёса, и как медленно он плёлся, грузовик был тяжело гружен. Так вот теперь предположение подтвердилось — прямо сейчас грузовик выезжал обратно и явно налегке. Вот так потом и создаётся «дефицит» и «нехватка» в военных частях.

Мохаммед прав, что Афганистан для советских людей был разным.

Уже вернувшись в комнату и попрощавшись с Мохамедом, я взял чистый лист бумаги и записал всё увиденное. И текст полился, как ручеёк.

Просто хотелось не забыть, как здесь по-настоящему.

«Мучения» с хлебокомбинатом закончились через несколько дней. Я написал подробную статью и отправил в редакцию. Мою просьбу отправить меня в место поинтереснее, редактор попросту проигнорировал.

— А теперь Лёш, у тебя будет другая, не менее важная миссия в Афганистане, записывай!

Новой задачей стало сделать репортаж о построенной советскими спецами школе в пригороде Кабула.

От окраины столицы до нужного кишлака было чуть больше десяти километров пути. Но если судить не по километрам, а по времени… ощущение было такое, будто мы ехали целые сутки.

Машина подпрыгивала на колдобинах. Пыль залетела в окна, трещала на зубах. Воняло соляркой, ржавым железом, перегретой резиной и… варёной кукурузой. Местные продавали её прямо на обочине, провожая наш автомобиль глазами на измождённых лицах.

Наконец на повороте появился школьный забор. Новый, аккуратный, всерьёз диссонирующий со всем остальным убранством. Многие дома здесь были перекошенные и держались на добром слове. В голову пришло сравнение с оазисом в пустыни.

На заборе школы висела такая же новенькая и ещё блестящая табличка с надписью:

«Советско-афганская школа. Год постройки — 1984».

— Я пас, Лёха, — Мохамед припарковал Уазик в тени дерева, закинул ноги на торпеду и закрыл газетой глаза. — хочу вздремнуть.

Я вытащил фотоаппарат, сделал снимок школы издалека. Школа уже работала. Я видел бегающих во внутреннем дворе детишек из младших классов, за которыми присматривали учителя. Один из них завидел меня, приветственно размахивая руками, пошёл навстречу.

— Товарищ Карелин, «Правда»? Сейчас подойдёт завуч и проведёт вам экскурсию! — сообщил он.

Через пару минут я уже ходил по коридорам школы со свежевыкрашенными стенами. В кабинетах стояли простые парты, узкие окна. На стенах висели плакаты, детские рисунки и фотографии строителей.

Я сделал несколько снимков.

В одном из классов шёл урок. Я заглянул внутрь, заметил на первой парте девочку, лет шести. Волосы чёрные, глаза внимательные. Не отводит взгляд от доски, тянет руку.

Щёлк.

И малышка навсегда осталась на снимке фотоплёнки. По восторженным взглядам учеников я видел, насколько счастлива детвора. И вдруг понял, насколько мало надо для настоящего счастья…

А самое главное — в отличие от взрослых, дети не умели врать, и их лица и глаза были лучшим отражением важности советского вклада в воспитание афганской молодёжи.

Завуча, который шёл за мной по пятам и комментировал каждый вздох, я слушал вполуха. Он то «по-настоящему» точно ничего не скажет, а лозунги партии мне не нужны, я их знаю назубок сам.

Уже выходя, я задержался у дверей. Солнце било в лицо. В воздухе висел жар и гул генератора, на котором в школе работало электричество. И тут ко мне подбежала девчонка…

Я вздрогнул от неожиданности. Эта малышка сильно отличалась от той картинке, что я увидел в классе. Платье серое, вся в пыли. Глаза, как у зверька. Она протянула руку и что-то быстро заговорила. Я не понял ни слова, но по выражению её лица всё было ясно.

Голод. Не бедность даже… именно голод.

Я полез в карман. Нашёл печенье, которое купил вчера на «рынке Брежнева» и протянул ей. Она выхватила и сразу отпрыгнула, как воробей. Но не убежала. Присела в тени, ела жадно, но аккуратно. На меня девочка больше не смотрела.

— Эй! Пошла! Пошла вон! — из дверей школы выбежал завуч и коршуном набросился на девчонку.

Меня не увидел, но зато услышал «щёлк» сработавшего фотоаппарата. Девчонка тут же убежала, а завуч обернулся на звук и вздрогнул от неожиданности. Я улыбнулся краями губ.

Но заговорить ни я, ни он не успел. Внимание отвлёк мальчишка лет двенадцати, может, тринадцати, появившийся из-за угла. Лицо смуглое, сосредоточенное. Он шёл ровно и уверенно держал огромный рюкзак, даже скорее мешок. Он был слишком большой для такого пацана.

Пацан пошёл прямо на нас, ускоряя шаг.