Возвращение с Марса

Глава 11

Чтобы не дать Тьме сожрать нас заживо, мы развели костерок. Не костер — именно костерок. Маленький такой, уценённый, с распродажи. И то едва средств наскребли.

Сначала в дело пошёл второй том речей дорогого Леонида Ильича, том, прихваченный из корабельной библиотеки запасливым Иваном. В свете решений съездов и пленумов подобрали всё, что нашлось под ногами: щепки от давно разбитых ящиков, сухие, скрюченные веточки, похожие на кости птиц, сосновые шишки, обрывки какой-то промасленной ветоши — словом, всякую дрянь, что обыкновенно копится на задворках цивилизации, когда цивилизация даёт трещину. Костерок горел кое-как, плясал неровными синюшно-жёлтыми язычками, отказываясь давать настоящее пламя, больше чадил, чем грел, отбрасывая на наши лица не свет, а зыбкие, пляшущие тени, делающие глазницы бездонными ямами. Но с нас хватало и такого. Нельзя много ждать с распродажи-то, но любой костёр — маяк в море Тьмы, барьер, пусть хлипкий, между нами и тем, что притаилось за его пределами. Всё лучше, чем сдавливающая горло, звенящая в ушах Тьма, в которой можно услышать, как растет лишайник на стенах заброшенных корпусов.

Во Тьме воображение работает на все сто пятьдесят. Оно крутит старую заезженную пластинку. На «Ломоносове» у нас была радиола «Ригонда» с прежних времён, и пластики фирмы «Мелодия» оттуда же. Но воображение не Мондрус, не Мулермана и не Магомаева даже выбирало, нет. Всё время повторяло: за нами кто-то наблюдает. Даже, скорее, что-то. Нечто, вот подходящее слово. Нечто, Нечто, Нечто…

Чувство было настолько сильным, что по коже бегали мурашки, а волосы на голове вставали дыбом, будто от статического электричества. Не шевеление, не шорох пугали. Пугал взгляд. Тяжёлый, безразличный, изучающий. Словно энтомолог оценивает бабочку в сачке.

Я свои казалки держал при себе. Что в них толку? Да и что я мог сказать? «Ребята, мне кажется, нас ест глазами что-то невидимое»? Мне ведь и в Антарктиде это казалось — иногда, в долгие полярные ночи, когда в сухом воздухе на лютом морозе слышен шёпот звёзд. А уж там я был точно в совершенной, стерильной пустыне, на сотни километров вокруг ни одного незнакомого человека. Да что на сотни — на тысячи! Там это было следствием изоляции, долгой полярной ночи, нехватки кислорода.

А здесь?

Здесь хоть и не Антарктида, но кто, задери меня пингвин, может смотреть на нас? Камеры наблюдения? Ну, если у них автономное питание, аккумуляторы глубокого разряда, спрятанные где-то под землёй, или где их там положено прятать, то да, теоретически. Но куда идёт сигнал? Кто оценит картинку? Призраки техников? А ещё? Ночные зверушки? Крысы размером с таксу? Лисы с горящими угольками глаз? Псы, брошенные дачниками, и теперь мстящие человечеству? Пусть смотрят. Нас всё-таки шестеро, взрослых мужиков, пусть и не спецназовцев. И моя прабабушка, к слову, была кореянкой, мне ли бояться собак. Ага, сейчас. Они, собаки, поблизости от помоек да пищевых свалок обитают, где есть чем поживиться. А здесь? Глухомань, ржавые останки секретной базы, земля, пропахшая мазутом и страхом. Откуда тут взяться собакам? Разве что вывелась новая порода, такая, что они перестали быть собаками в привычном смысле. Стали тварями, что воют на луну не от голода, а от тоски по человеческой плоти.

Так мы и коротали время, прижавшись спинами друг к другу, как повозки в старинном обозе при налёте индейцев, думая каждый о своём. Я — о том, что зря вписался, зря надеялся на Авося, святого вне святцев. Антон — наверное, о литературной славе. Командир — о долге, ответственности, отчётах. Да откуда мне знать, кто о чём думает? Знаю, о чём не думают. О женщинах не думают. Космическое питание, космический режим напрочь убивают плотское. Духовное, впрочем, тоже не процветает.

Мы молчали. Лишь потрескивание костерка и собственное дыхание нарушали тишину, отчего она казалась ещё громче, ещё опаснее. Пока на востоке не стало светать. То есть, конечно, сначала стало светать — тонкая, серая полоска, едва различимая, как потёртость на джинсовой ткани — и только потом мы, одуревшие от ночи и напряжения, сообразили, что это и есть восток. Как будто сама земля медленно поворачивалась, подставляя бледную щеку под поцелуй торжествующей звезды.

С рассветом стало не легче. Просто страхи сменили одежды. Тьма отступила, но не исчезла; она затаилась в глубоких тенях зданий, в черных окнах, и там, откуда мы выбрались.

Мы огляделись. Поднялись, заскрипев конечностями, затекшими от холода и неудобной позы. Походили, привыкая к пространству, заодно и разминая одеревеневшие мышцы.

Что ж… Действительно, старая заброшенная база. Чья? Армейская? Так сразу и не скажешь. Всё от начинки зависит, а начинку, всю эту электронную плоть, провода, приборы, пульты — давно и старательно убрали. Выпотрошили. Остался скелет. Невысокие, в этаж, редко в два, кирпичные строения, некогда выкрашенные в унылый защитный цвет, а ныне облезлые, покрытые мхом и лишайником. Они давно не знали ни ухода, ни пригляда, и медленно, неумолимо возвращались в лоно земли. Стёкла, впрочем, были целы. Возможно, благодаря заборчику, что окружал базу, заборчику из колючей проволоки, давно проржавевшей и провисшей, но таблички на проволоке читались отчётливо: «СТОЙ! ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА!», «ОСТОРОЖНО! МИНЫ!». Красные буквы на зелёном фоне. Слова словами, но убедительнее были воронки, натурально, от противопехотных мин, давно поросшие чахлой, желтоватой травой. Кто видел такие раз — запомнит навсегда. Они не убивали, они калечили. Отрывали ноги. Превращали человека в окровавленный культяпок, воющий от боли на поля боя. Или, как здесь, в тишине базы.

— Эге! — хрипло выдохнул Антон, указывая на ближайшую воронку. — Как бы нам того… не вступить ненароком! Бабах — и нет ноги. Или того хуже.

Командир фыркнул.

— Это в партию вступают ненароком, Антон. А здесь чистая психология. Дешёвый, но эффективный театр.

— И воронки — психология? — не унимался Антон, его глаза бегали по земле, выискивая малейшую аномалию, бугорок, проволоку.

— А как же! — командир показал в сторону таблички. — Для правдоподобия не пожалели пяток зарядов. Или десяток. Чтобы вид был соответственный. Чтобы любопытные боялись.

Понятно. Лучше здесь не расхаживать. Не шастать по периметру, как зазевавшиеся туристы. А то ради психологии не только мину не пожалеют. Не пожалеют и того, кто на неё наступит. Здесь всё было пропитано ложью, как здания — сыростью и тленом.

Внутри мы пробыли недолго. Воздух какой-то нехороший, пахнет плесенью, пылью и сгоревшей изоляцией. От одних дверей, укрепленных и надежных, у нас просто не было ключей. Другие двери, обычные, деревянные, покоробившиеся от сырости, либо не запирались вовсе, либо поддавались после пары сильных ударов плечом Антона. За ними скрывалось… да ничего за ними не скрывалось. Старая мебель, которую не стоило и выносить: сломанные стулья, столы с перекошенными ящиками, совершенно пустыми, портреты Горбачёва, самые дешёвые, висящие криво на стенах, покрытых пузырями отваливающейся краски. В книжных шкафах — собрания сочинения Ленина, том к тому, как саркофаги на полках. Больше ничего, только Ильич. Много Ильича. Остальное в макулатуру сдали, а на Ленина рука не поднялась?

Всё в запустении, всё забыто, всё превратилось в труху.

Наконец, мы набрели на то, что командир назвал «наблюдательным отсеком». В смысле, что именно в нём находились те, кто наблюдал за нашим экспериментом. Экспериментом над чем? Над кем? Ответа не было. Комната небольшая. Те же обшарпанные столы и колченогие стулья. На столах моноблоки числом три, из бюджетных. Мёртвые, вестимо, напряжения-то нет.

В углу — древняя микроволновка «Самсунг», покрытая налётом жира, электрический чайник, тоже ветеран. На столе — упаковка чая в пакетиках, «Красная цена», и пятилитровая пластиковая бутыль воды, наполовину пустая. Вода в ней мутновата. В мусорной корзине — скомканная, промасленная бумага. Верно, в неё заворачивали бутерброды. Всё говорило об одном: сделано крайне экономно. Приехали из города, отдежурили смену, и уехали. Никакой тайны. Только скука и запустение на минималках.

И последняя точка — караулка. А вот тут сюрприз. Два автомата АКМ висели на костылях, вбитых в стену. Костыли здоровенные, кованые, такие пулемёт выдержат, ручной. Намертво забиты в толстую кирпичную кладку. Автоматы висели прикладами вверх, стволами вниз, с примкнутыми штыками.

Антон дёрнулся к оружию.

— Не-не, так не пойдет! — пресёк движение командир. Его голос, обычно спокойный, стал резким. — Кто из вас хороший стрелок? Подчеркиваю: хороший. Хотя бы сделал тысячу выстрелов, да не куда придется, а в цель. Чтобы мог попасть в человека с трехсот метров?

Мы переглянулись. Тысяча выстрелов? В цель? В человека?

Лицо командира стало каменным. Он медленно обвел нас взглядом, в котором читалось разочарование, усталость и что-то ещё. Может быть, презрение.

Все отслужили срочную, других в полёт не брали. Только тех, кто знает, что такое подъём по зелёному свистку, привычных к тяготам и невзгодам. Потому что дисциплина. Потому что привычка к дерьму. Потому что дёшево. Наговорились за полёт, как же. Телевизора нет, а разговор не запрещён.

Иван, сержант, механик-водитель танка Т-90. Знает каждую шестеренку, его забота — чтобы дракон ползал, но стрельба из АКМ — нет, не его профиль.

Антон, который все ещё нервно поглядывал на недоступный автомат, отслужил в пехоте. Мотопехоте, ага. За всю срочку расстрелял двадцать восемь патронов. Цифрами — 28. Стрельбу зачли, её всем зачитывали, попал, не попал, какая разница.

Олег тоже стрелок. Два года тянул лямку, его в ноль шестом призывали, когда армия была другим зверем. Диким, голодным. Расстрелял… тоже двадцать восемь. Наверное, это священное число для срочников-стрелков. Как сорок дней поста.

Василий в армии был связистом. Служил год. Его мир — это провода, клеммы, эфирный треск и мат, когда связь садится в самый неподходящий момент.

Я отдавал долг Отечеству в научной роте и знаю, что на одного пораженного вьетнамца во время вьетнамской войны хваленая американская армия тратила сто тысяч патронов. Сто тысяч! Потому нас вообще стрелять не учили — пустая трата времени и боеприпаса, а потом ещё и оружие чистить — нет, увольте. По бумагам мы, конечно, все нормативы по стрельбе выполнили, без этого никак.

В боевых действиях никто не участвовал. Ну, понятно. Кабы участвовали, глядишь, и продолжали бы участвовать за хорошие деньги, а не летать на Марс понарошку за копейки и впроголодь.

Олег, стоявший чуть поодаль, качнул головой. Его глаза, маленькие и глубоко посаженные, как у барсука, были устремлены куда-то в прошлое, в далекие сопки или тундру.

— Мне стрелять доводилось, — произнес он обыденно — Во всякие цели. Волки, которые слишком близко подходили к лагерю. Медведи-шатуны, от которых бегут даже егеря. Один раз… да, пришлось. Не человек, но… Но живое. Очень живое и очень злое. Однако не тысячу выстрелов, нет. Геологи патроны берегут.

Командир снял с костылей автоматы. Один забрал себе, другой доверил Олегу.

Три с половиной килограмма металла и дерева. После невесомости «Пути» — немало. Винтовка рождает власть? Ерунда. Власть — это производное характера.

Кстати, о власти. И о характере.

Я почувствовал, как комок вновь подступает к горлу. Неуверенность? Да. Но ещё и накопившееся за время изоляции раздражение, а пуще подозрительность, разъедающая разум. Я посмотрел на командира, на этого Андрея Витальевича, который вёл нас через пространство. Мы строили, строили, и вот… дошли.

— Командир, — начал я, и мой голос прозвучал громче, чем я ожидал, нарушая гнетущую тишину караулки. — А вы уверены, что вы командир?

Он медленно повернулся ко мне. Его глаза сузились до щелочек.

— В каком смысле уверен, доктор? — спросил он ровно.

— Пока длился полёт, пока мы играли в марсианских первопроходцев — это была ваша роль. Тут сомнений нет. Вы — капитан корабля. Но сейчас-то… — я широко раскинул руки, указывая на обшарпанные стены, на пыль, на пустырь за окном. — Сейчас эксперименту пришёл конец, не так ли? Занавес опущен, зрители разошлись по домам, актеры смывают грим. И театральный король становится обыкновенным человеком. Может, даже менее обыкновенным, чем мы.

В углу Антон замер, затаив дыхание. Василий зевал. Олег смотрел на меня с мрачным интересом. Иван просто ждал.

— Доктор, — командир сделал шаг ко мне, но я не шелохнулся. — Доктор, уж не метите ли вы метите в главные? Нашли момент для дворцового переворота?

Я хмыкнул. Звук получился нервным, фальшивым.

— И я не доктор после спектакля, Андрей Витальевич. Я биолог. Это немного другое. Хотя при случае зуб удалить сумею, и пулю из раны достану — если повезёт раненому. Не обо мне речь. Не уходите от сути. — Я вдохнул поглубже, чувствуя, как бешено стучит сердце. — Думается мне… нет, я почти уверен… что вы — засланный казачок. Не такой, как мы все, набранные с бору по сосёнке, не волонтёры за жалкие десять тысяч рублей. А штатный сотрудник конторы.

Тишина стала абсолютной. Казалось, даже пыль перестала кружить в лучах утреннего света, пробивавшегося сквозь грязное окно. Командир не шевелился. Потом уголки его губ медленно поползли вверх. Это была не улыбка. Это был оскал.

— Догадался, доктор, — прошипел он. Голос его звучал почти с одобрением, но ледяным. — Всегда был смышлён. Конечно, штатный. Точнее, прикомандированный. Иначе и быть не могло. Кто-то же должен был пасти стадо баранов, летящих к красной планете в жестяной банке.

— Для присмотра? — выдохнул Антон, его глаза округлились от неожиданности и обиды. — Как за заключенными?

— Для руководства, дурак! — рявкнул командир, и Антон вздрогнул. — Для контроля! Чтобы вы не перегрызли друг другу глотки в первой же искусственно созданной стрессовой ситуации! Чтобы эксперимент дал материал, а не трупы! Без лидера, без железной руки, вы бы друг друга и поубивать могли. Из-за места у картины, из-за порции «Перапёлки», из-за грязного носка! Я знаю, что делает с людьми изоляция. А вы? Если бы знали — не согласились бы и за миллион.

— Ага, понятно, — процедил я, чувствуя, как гнев замещает страх. — Вы, значит, наш истинный лидер.

Он выпрямился во весь рост. Автомат на плече казался теперь не обузой, а частью его, как хвост скорпиона.

— Я — командир, — отчеканил Андрей Витальевич. Без тени сомнения. Непоколебимо. — Здесь и сейчас. До самого конца. Каким бы этот конец ни был. Запомните это.

Напряжение висело в воздухе, густое и едкое. Но делать нечего.

Мы опять вышли наружу, под солнышко. Настоящее, земное, тёплое, ласковое солнце. Его свет лился на разбитый асфальт двора, на ржавые воронки, на унылые коробки зданий, делая все это чуть менее ужасным, но от этого — только более жутким в своей обыденности.

Во дворе — ни души. Ни легковушек, ни грузовиков, ничего, что говорило бы о присутствии людей позже, чем вчера. Только одна дорога. Узкая, с потрескавшимся серым асфальтом, убегающая через приоткрытые ворота вдаль, за горизонт.

По ней мы и пошли. А что ещё оставалось делать? Сидеть и ждать, пока призраки наблюдателей явятся? Перед походом сгрызли сухую лапшу из пакетов «Перапёлки». Кипятку-то нет, а возиться заново с костром желания не было. Не медвежатину варить, лапша, она и есть лапша. Безвкусная, пресная, но какие никакие, а калории.

Съели по тройной порции. Нам больше не нужно изображать невесомость, экономить каждый грамм. Нам нужно идти. Невесть куда. Невесть сколько. Приправу — ярко-оранжевый порошок с запахом дичи — развели в пластиковой бутылке, развели и выпили. Гадость неописуемая. Холодная, мутная жижа с плавающими крупинками. Но соль нужна организму, изможденному месяцами «космоса». А химические добавки… если за месяц нас не убили, значит, они сделали нас чуть сильнее.

И действительно, идти мы смогли. Шли молча, прислушиваясь к далекому крику вороны. Мы были тощие, как щепки, лысые, землисто-серые. Ну чисто марсиане, высадившиеся на Землю по ошибке. А у Олега и командира ещё и автоматы болтались за спинами.

На небо набежали облака, и солнышко скрылось. Хватит. Привыкайте постепенно.

Через три километра — приблизительно, конечно, шагомеров у нас не было, только внутренние часы усталости — нам повстречался «Пазик». Старый, тот самый, с окнами, прикрытыми фанерными щитами. Он стоял на обочине, чуть накренившись, как пьяный. И мы было обрадовались: ну, хоть теперь! Хоть теперь нам объяснят, что за чертовщина творится, отвезут в цивилизацию, дадут горячего чаю и скажут: «Ребят, вы молодцы, но эксперимент закончен. Вот ваши деньги. Свободны».

Подошли. Дверцы, передняя и задняя, открыты. Внутри никого. И ничего. Если и были водитель с пассажирами, то испарились. Растворились в воздухе. Вместе с вещами, с сумками, с крошками от хлеба. Салон слегка пах пылью, бензином и… ничем. Полным, абсолютным отсутствием человеческого присутствия.

Иван, наш танкист, первым оправился от шока. Он полез на место водителя. Ключ торчал в замке зажигания. Просто торчал. Как приглашение. Или как ловушка.

— Поехали? — хрипло спросил Иван, поворачивая ключ. Двигатель кашлянул, чихнул раз, другой, и наконец заурчал вполне уверенно. Звук показался оглушительно громким в мёртвой тишине вокруг.

Кое-как, с трудом развернулись на узкой дороге (Иван ругался сквозь зубы, вспоминая габариты танка) и поехали дальше, по дороге, некогда покрытой серым асфальтом, а сейчас поверх него лежал жёлтый песок, занесённый ветром невесть откуда. Знак времени. Знак забвения.

Страшил, львов и железных дровосеков не наблюдалось. Лес по сторонам был чахлым, редким, не внушающим ужаса. Фанерные щиты с окон мы сняли перед отправлением, дело нетрудное, они были прикручены парой шурупов. Сняли и положили в хвост.

Через десять километров, отмеренных дребезжанием старого мотора и стуком наших сердец, мы выехали на трассу пошире. Не федеральную, но всё же. С разметкой, с обочинами. И здесь… здесь мы увидели автомобили. Множество автомобилей. Легковые — от стареньких «Жигулей» до крутых «Мерседесов». Грузовые — «Газели», «КАМАзы», «Вольво». Даже пара тракторов «Беларусь» попалась. Все они были аккуратно, даже слишком аккуратно, припаркованы у обочины. В ряд. Как на гигантской стоянке перед концом света. Все в полном порядке, по крайней мере с виду. Ни следов аварий, ни выбитых стекол, ни открытых дверей. И все — пусты. Совершенно, абсолютно пусты. Ни намека на панику или спешку.

Просто… оставлены.

Мы остановились. Замерли. Даже командир молчал, его рука сжимала приклад автомата так, что костяшки побелели. Мы вылезли из «Пазика» и подошли к ближайшему «Форду-Эксплореру». Темно-синий, блестящий. Дверь водителя не заперта. Садись, да трогай. Ключ зажигания торчал на своем месте. Как у «Пазика». Как будто кто-то просто вышел размяться и вот-вот вернётся. Но вокруг не было ни души. Только бесконечная вереница брошенных машин, уходящая вдаль по обеим сторонам трассы.

На заднем сиденье детское креслице. И мишка. Не новомодное зубастое чудище, а традиционный добрый медвежонок.

У меня был такой.

Иван сел на водительское место, включил радио.

Тишина. Как есть тишина. Лишь слабый, мертвенный атмосферный треск, как статическое электричество на гробовой плите эфира. Ни голосов. Ни музыки. Ни сигналов бедствия. Ничего. Эфир был мертв. Как и всё вокруг.

Мы стояли, слушая тихий треск, глядя на бесконечную вереницу брошенных машин, уходящую к горизонту, где сливались небо и земля в серой, безразличной дымке. И тогда командир произнес то, что вертелось у каждого на языке:

— Что-то случилось.

Правильно, он же командир. Ему положено называть вещи своими именами.