Возвращение с Марса

Глава 9

Воздух в крошечной кухоньке нашего космического корабля был несвежим, как застоявшийся суп, и отдавал подгорелыми насекомыми, стиральным порошком и чем-то ещё — чем-то глубоко неправильным, скрытым под поверхностью. Сладковато-гнилостным. Запахом, который напоминал о том, что все здесь было неправильным, ненастоящим, кроме, возможно, медленного умирания.

Я закончил осмотр, обдумал результат. Картина была яснее прозрачного иллюминатора в открытом космосе, если бы такие иллюминаторы у нас были. Их не было. Только серые стены, давящие на сознание.

— Андрей Витальевич, — начал я, и мой голос прозвучал чужим, слишком громким в этой гробовой тишине. — Цинга. Это не просто… ну, вы знаете, истории про выпавшие зубы моряков прошлых лет, Колумб, Магеллан, Георгий Седов… — я посмотрел на свои руки. Они слегка дрожали. От усталости? Голода? Или от того самого сладковатого запаха, исходящего неизвестно откуда. Порой так пахнет сдохшая крыса в городской квартире — съела ядовитую приманку, и умерла под полом. Но здесь крыс никто не видел — нечем им тут поживиться. Или есть чем?

— Цинга — это гниение изнутри. Она подтачивает сосуды, как ржавчина — сталь. Размягчает кости. Превращает мышцы в тряпку. Она не просто причиняет дискомфорт, командир. Она методично убивает. Каждого из нас. И если не принять мер…

Я оставил фразу висеть в спертом воздухе. Меры. Слово звучало как насмешка в этой комнате, имитирующей металлическую конструкцию, летящую в никуда, а на самом деле спрятанную где-то глубоко под землей. Первоначально, это было противоатомное убежище из пятидесятых годов — так мы решили всем экипажем. Убежище для первых лиц области. Семьи первого секретаря обкома, например.

Командир, Андрей Витальевич, сидел напротив, откинувшись на пластиковом стуле. Его лицо, обычно собранное, сейчас казалось одутловатым, серым. Под глазами залегли синие тени, похожие на синяки. Но взгляд оставался острым, как лезвие. Холодным.

— Так принимайте эти меры, доктор, — отрезал он. Голос — ровный, без тени сомнения или тревоги. — На то вы и врач. Что положено делать, должны знать. Теоретически.

Теоретически. Ключевое слово нашей жалкой пародии на космическую одиссею. Мы имитировали полет. Имитировали невесомость с помощью скрипучих кроватей. Имитировали связь с Землей — телефон и репродуктор. Имитировали жизнь. А теперь предлагалось имитировать спасение от реальной, осязаемой смерти, подкрадывающейся к нам. Цинга-то ничего не имитировала. Она была абсолютно реальна.

— Во-первых, — я начал загибать пальцы, стараясь, чтобы они не дрожали. Каждый сустав болел. Мои собственные десны кровоточили по утрам. — Питание. Настоящая, свежая картошка. Два клубня. В день. Каждому. — я представил её — твердую, с красноватой кожурой. Сварить? Пожарить? Да хоть сырую, лишь бы не пюре. Образ был таким ярким, таким настоящим, что слюна предательски хлынула во рту, смешиваясь с металлическим привкусом тоски.

— Капуста. Свежая, квашеная — не важно. Сто пятьдесят граммов на нос. Хлеб. Черный, «Бородинский», двести граммов… — я видел, как глотнул Антон, стоявший у входа. Его щеки ввалились, как у старика.

— Гранаты. Красные. Спелые. Не те, что бабахают, а те, что лопаются от сладости. И яблоки. Обязательно яблоки. Два средних. Каждому. В день, — я произносил эти слова монотонно, как пономарь, читающий священную книгу кое-как, не вникая в смысл. Меньше эмоций, больше обыденности.

Командир слушал, его лицо было гипсовой маской. Ещё прижизненной. Только легкое подрагивание желваков на скулах выдавало напряжение.

— Это всё? — спросил он, и в его голосе прозвучало не понимание, а раздражение. Как будто я требовал золотых унитазов.

«Нет, не все, — продолжил я, чувствуя, как поднимается гнев, холодный и острый. — Яйца. Куриные. Через день. Рыба. Селёдка, желательно норвежская, бочкового засола — пятьдесят граммов ежедневно. Морковка. Сто граммов. И тёрка к ней, Андрей Витальевич. С такими зубами… — я кивнул в сторону Антона, который инстинктивно прикрыл рот ладонью. — С такими зубами грызть морковку нельзя. Репа. Редька. Оливковое масло, — я приводил рацион 'Ломоносова», опустив мясо. Все-таки там, в Антарктиде, мы трудились всерьёз, много.

— Доктор! — голос командира резко взлетел, ударившись о низкий потолок. Он встал, и его тень, искаженная тусклым светом лампы, заколебалась на стене, став вдруг огромной, угрожающей. — Доктор, у нас здесь не ресторан «Плакучая ива», у нас — космический полёт! Полёт, доктор! Откуда, по-вашему, в космосе возьмутся свежие яблоки? Или куриные яйца? Вы видели у нас птицеферму? Она осталась на Земле! Здесь, в космосе, на пути к Марсу, каждый грамм воды, воздуха, дерьма в унитазе — на счету! А вы мне вещаете о тоннах картошки и капусты! О яблоках! И как, интересно, хранить этот скоропортящийся рай в длительном полёте, а? Как?

Его дыхание стало учащенным, на лбу выступила испарина. Страх. В его голосе был страх. Но не перед цингой. Перед чем-то другим. Перед ними. Перед теми, кто слушал. Всегда слушал. Я бросил взгляд на вентиляционную решетку в углу. Она была темной. Безжизненной. Обычно оттуда доносилось ровное, успокаивающее жужжание. Сейчас — тишина. Глухая, давящая. Выключили. Зачем? Чтобы лучше слышать? Чтобы мы лучше почувствовали, что мы в ловушке?

— В космосе — не знаю, — ответил я тихо, почти шепотом, глядя ему прямо в глаза. — Но вот яблоки… яблоки можно купить в любом продуктовом, на углу. И капусту тоже. На Земле, Андрей Витальевич.

Он отвернулся, потер виски. Его плечи слегка ссутулились.

— Это… не предусмотрено программой, — пробормотал он, и в его тоне появилась какая-то жалкая, собачья нотка оправдания. — Но вы сказали — «во-первых, питание». Значит, есть и «во-вторых»?'

Он повернулся ко мне, похоже было, что он ищет лазейку. Соломинку.

— Во-вторых, — я вздохнул, понимая тщетность, но цепляясь за эту соломинку сам. — Витаминно-минеральный комплекс. Таблеточки, Андрей Витальевич. Обычные, как горох. Глутамевит, Компливит, что-то подобное. Никаких тонн. Хранятся годами. Холодильников не требуют. Дёшево и сердито, — я усмехнулся. Дешевизна здесь была понятием относительным. — Опыт есть. Наши настоящие космонавты, те, что на орбите годами кружат, наверняка получают что-то подобное.

Командир покачал головой.

— Дёшево — это было лет пятьдесят назад, доктор. Сейчас всё дорого. Очень дорого. А витамины… витамины по программе должен обеспечивать чай. Чай «Крузенштерн». Специальная формула. Сбалансированная.

Я почувствовал, как горячая волна ярости поднимается от живота к горлу. Чай. Этот слабенький настой, который мы пили три раза в день вместо нормальной еды.

— В чае, Андрей Витальевич, — сказал я, стараясь говорить максимально четко, как тупому ребенку, — витаминов — пять процентов. От нормы. Пя-ть про-цен-тов. Это не спасение. Это преступная насмешка.

Командир вдруг выпрямился. На его лице появилось странное выражение — смесь высокомерия и сектантской убежденности.

— Вы отстали от науки, доктор. Не знаете новейших исследований наших отечественных светил. Доказано! Организм человека — совершенная система. Он способен синтезировать недостающие витамины! Сам! А чай «Крузенштерн» — он запускает этот процесс. Как ключ зажигания. Запускает внутренний витаминный реактор!

Я уставился на него. Тишина в кухоньке стала почти абсолютной. Даже собственное дыхание казалось громким.

— Запускает внутренний… — я повторил медленно. — Реактор. Слышу в первый раз, — и это была чистая правда. Такого бреда я не слышал даже на пьяной сходке деревенских знахарей. Потому что не хожу на эти сходки. Блажен муж…

— Это новейшие исследования! Не имеющие аналогов! — горячо, с каким-то патологическим блеском в глазах, произнёс командир. — Наш полет… наш уникальный эксперимент «Путь»… он должен утвердить наш приоритет! Практически!

Я посмотрел на его распухшие десны, на синеву под глазами, на тусклые волосы. На себя в грязное пятно на пластиковой стене, служившее зеркалом. На свой собственный, уже шатающийся зуб.

— Или не подтвердить, — тихо сказал я. — Или просто похоронить нас здесь.

Он сделал шаг ко мне. Слишком близко. Я почувствовал его дыхание — тоже с тем самым сладковато-гнилым оттенком.

— Вы врач, — прошипел он. — Вы клятву Гиппократа давали! Неужели вам неинтересно? Неужели не горит душа стать частью великого открытия?

И тут во мне что-то сорвалось. Ледяной комок нерешительности растаял, оставив только ясную, холодную пустоту и жгучую ненависть к этому фарсу, к этой лжи, к этому человеку, который верил или делал вид, что верит.

— Я имитатор, Андрей Витальевич! — мой голос прозвучал резко, звеняще в тишине. — Как и вы! Как и все мы здесь! Никаких клятв я не давал! Но те знания, что у меня есть, те, настоящие, из учебников и практики, они кричат мне, что из ничего — выйдет ничего! Никакой чай, назови его хоть «Крузенштерном», хоть «Святым Пантелеймоном», не спасет от цинги! Необходимо. Немедленно. Изменить. Режим. Питания. — я сделал паузу, глядя на командира. — Или…

— Что «или»? — спросил он вдруг ласково, слишком ласково, как палач, успокаивающий жертву перед казнью.

— Или, — выдохнул я, — цинга перейдет в терминальную стадию. Когда кости ломаются от кашля. Когда старые шрамы расползаются, как гнилая ткань. Когда выздоровление станет физически невозможным. И тогда, Андрей Витальевич, все мы — вы, я, Антон, Иван, все — будем не космонавтами, не имитаторами. Мы будем живыми трупами. Инвалидами с гниющим мясом вместо мышц. Если, конечно, вообще останемся в живых к тому моменту.

Я наклонился к нему ещё ближе, почти касаясь лбом. Тишина вокруг была звенящей, пугающей. Даже скрип вентилятора, обычно постоянный фон, стих. Как будто сам «Путь» затаил дыхание.

— Есть у меня, Андрей Витальевич, одна догадка. Думаю, что здесь имитируют вовсе не полёт, — я произнес последние слова шепотом, но они прозвучали громче крика. — Здесь имитируют что-то другое. И проверяют. Проверяют границы человеческого терпения. И покорности. До какой черты можно давить, прежде чем человек сломается… или взорвется.

Лицо командира исказилось. Гипсовая маска треснула, обнажив животный страх и бешенство.

— Это вы хватили, доктор! — он отпрянул, как от гадюки. — Давно известно! Никаких границ у покорности нет! Покорность… она безгранична! Как космос!

Я усмехнулся. Сухо, беззвучно.

— У кого как, командир. У кого как.

Тишина. Полная, абсолютная. Даже эхо наших голосов растворилось в ней. Я осознал, что не слышу даже того, что слышал всегда — слабого дребезжания вентилятора. Выключили. Окончательно. Зачем? Чтобы ни один наш шепот, ни один стон, ни предсмертный хрип не ускользнул от микрофонов? Чтобы мы почувствовали себя крысами в герметичной клетке, на которую медленно, неумолимо опускается колпак?

— Я… — Андрей Витальевич откашлялся, пытаясь вернуть себе командный тон, но в голосе чувствовалось сомнение. — Я передам ваши… соображения. В Центр Управления Полётом. Обязательно передам. Прямо завтра.

— Прямо сегодня, — сказал я ровно. — Сейчас.

— Не вам указывать мне, доктор! — отрезал он, но это был уже не приказ, а жалкая попытка восстановить авторитет. Он, авторитет, как лавина: копится годами, а рушится за минуты.

— Не мне, — согласился я вежливо. — Конечно, не мне.

И вышел из душной кухоньки в центральный отсек. Он был чуть просторнее, но не менее давящий. Экипаж разместился в парикмахерских креслах, не стоять же. Тяжело стоять. Их лица были серыми, глаза — лихорадочно блестящими, полными тревог и сомнений. Они все слышали. Каждое слово. Дверь на кухоньку приоткрыта. Да хоть бы и полностью закрыта, она ж тоненькая. Дешевая.

— Цинга, — сказал я просто, глядя им в глаза. — У нас у всех цинга. Лечения в этих условиях невозможно. Командир передаст запрос… завтра.

Они переглянулись. Мгновенное, почти телепатическое понимание промелькнуло между ними. Без слов. Иван первым встал. Потом Антон. Потом космонавты-исследователи, Василий и Олег. Никто не сказал ни слова. Они просто начали собирать вещички. Если их жалкие пожитки — потрепанная книга, фотография, запасная пара носков — можно было назвать вещами. Нищему собраться — только подпоясаться. Мы от нищих ушли недалеко.

Звук застегиваемой молнии на рюкзаке Антона прозвучал как автоматная очередь.

— Это вы что делаете⁈ — громко спросил командир, выскакивая из кухоньки. — Прекратить немедленно! Так нельзя!

— Можно, — тихо, но очень отчетливо сказал Антон, не глядя на него. — Можно, командир. Ещё как можно.

Андрей Витальевич метнулся к Ивану, схватил его за руку. Иван просто посмотрел на него. Мертвым, пустым взглядом. Рука командира сама разжалась.

— Вы потом напишите в рапорте, Андрей Витальевич, — сказал я спокойно, — что экипаж почувствовал Зов Бездны. И ушел. В открытое космическое пространство. Без скафандров. Трагическая потеря. Непредвиденный фактор, — я даже улыбнулся. Чувствовал себя свободным. Это было непривычно, да. Всегда был кому-то должен. Родителям, школе, семье, начальству. И Родине, конечно. Всегда должен. До последней капли крови.

— Для Зова… для Зова ещё рано! — забормотал командир, отступая. — По графику фаза «Экзистенциальный кризис и метафизический соблазн» только через месяц!, — он вдруг осекся. — А вы… а вы-то откуда знаете про Зов? Про график? Его… его не разглашают!

Я не ответил. Просто взял со столика у своей койки книгу. Потрепанный томик. «Похитители бриллиантов» Луи Буссенара. Издание пятьдесят седьмого года. Удивительно сохранный. Я дочитал только до пятой главы. А что там дальше? Удалось ли героям отыскать сокровища кафрских королей? Или их ждала смерть в африканских джунглях? Мне очень хотелось узнать.

— Показывай выход, командир, — сказал Василий. Он стоял уже одетый, с рюкзаком за плечами. Он сказал это без злобы, без угрозы. Просто констатация факта. Но в его тихом голосе, в его прямой спине, в его глазах, которые больше ничего не боялись, было столько неумолимой силы, что стало ясно: сопротивляться бесполезно. Лучше показать. Быстрее. Пока мы не передумали и не решили забрать командира с собой. В открытый космос. Без скафандра.

Командир оглядел нас — Олега, застегивавшего последнюю пуговицу на своей выцветшей рубашке; Ивана, задумчиво смотревшего в стену; Антона, неподвижного, как скала; меня, листавшего старую книгу про приключения, которые мы никогда не повторим.

— Я… я сначала позвоню. Сообщу о ситуации. В Центр Управления. Центр даст указания.

Ему не мешали. Мы просто ждали, заканчивая последние приготовления к уходу в небытие. Я сунул Буссенара в карман ветровки. Она пахла потом и пылью. Настоящей земной пылью. Как и книга.

Командир подошел к телефону, нашему каналу связи с ЦУПом. Снял трубку. Прижал к уху. Нажал кнопку вызова. Раз. Два. Десять раз.

— Не работает… — пробормотал он. Голос его был странным. Отрешенным. Без удивления.

— Что не работает? — спросил я, хотя знал ответ. Мы все знали.

— Телефон… — Андрей Витальевич повернулся к нам. Его лицо было пепельно-серым. Лицом человека, увидевшего призрак. Или осознавшего, что он сам — призрак. — Связи нет. Ни ответа, ни гудка. Ничего. Абсолютно ничего.

Он опустил трубку. Она повисла на шнуре, раскачиваясь, как повешенный. В глазах командира мне почудилась паника. Паника крысы, понявшей, что крышку клетки не просто закрыли — её заварили. Но только почудилась.

И в этот миг погас свет.

Разом.

Везде.

Абсолютная, непроглядная, всепоглощающая тьма. Тишина, нарушаемая только нашим учащенным дыханием и тихим, безумным смешком командира.

Тьма была живой. И она знала, что мы здесь.

Знала и ждала.