Возвращение с Марса

Глава 3

Готовили нас четыре дня. Поначалу в команде было двенадцать человек, отобранных, верно, по каким-то своим, неведомым для подопытных, критериям. Отобранных так же безлико, как выбирают картофель для кухни детского сада: дешёвый, но вроде целый, вроде без явной гнили. Вроде как и я. Сомнение это, «вроде как», висело над нами весь срок подготовки, как чад над промзоной.

Собственно, сама подготовка свелась к ежедневной утренней зарядке, завершавшейся кроссом на полтора километра, чтению примерного сценария (так и написано, «примерный сценарий», с предупреждением, что всё может поменяться), и прохождению медосмотра в центральной районной больничке — учреждении скорее из прошлого, нежели из будущего. Пахло в больничке хлорамином, мокрыми половыми тряпками и щами, дух которых просачивался из стационара.

Сначала рентген — аппарат древний, семидесятые годы прошлого века, никакой цифровизации, всё по-честному. На глазок полученная доза — два миллизиверта, а не на глазок никто не мерил. Электрокардиограмма: тут аппарат поновее, сразу во всех отведениях сняли, милое дело. Осмотр хирурга — ну, какой это осмотр, дама лет шестидесяти спросила, нет ли грыжи, геморроя или опухолей, спросила и поверила на слово, не проверяя. Затем окулист, тот хотя бы погонял по таблице — Ш, Б, мнк, показал цветные картинки, провёл скиаскопию, прикинул на пальцах внутриглазное давление. Троим очки подобрал, выписал рецепты. Отоларинголог спросил, хорошо ли его слышно, тем и ограничился. Зато стоматолог на нас отыгрался. Молодой, как я узнал — студент на практике, он норовил запломбировать зубы, и побольше, побольше, впрочем, честно предупредив, что пломбировочный материал отечественный, а ультракаина нет и не будет, вы уж потерпите. У меня, по счастью, зубы в починке не нуждались. Перед Антарктидой чинил, и чинил на совесть.

А двое лечиться без анестезии отказались. Встали и ушли, больше мы их не видели. Думаю, сели на рейсовый автобус и вернулись в город. Не расстреляли же их. Нет, не думаю. Нам оставалось лишь завидовать им. Или презирать. Каждый выбирал в зависимости от внутренней убеждённости.

Потом были анализы. Кровь, пот, слезы, ну, и остальное тоже, да. Какие анализы, на что — нам, естественно, не сказали. Мы были биоматериалом, сырьём. Результаты тоже остались неизвестны.

На четвёртый день вновь привезли в районную больничку, нас осмотрел терапевт, имея результаты и анализов, и рентгена, и кардиограмм. По этим тайным результатам ещё троих без объяснений, без прощального слова, просто вызвали по фамилии и указали на ту же дверь — на выход. Они ушли, бледные, недоумевающие, возможно, даже испуганные. Что нашли? Гепатит Це? Туберкулез? СПИД? Или просто кому-то из начальства не понравились их анкетные данные? Гадать было бесполезно. Машина отбора работала без расшифровки, выдавливая лишних.

И вечером четвёртого дня, когда, казалось, худшее позади, и вот-вот начнётся то самое великое, один — самый молчаливый, с лицом ботаника-неудачника — отказался сам. Встал посреди казарменного помещения, где нас временно разместили, стукнул кулаком по шаткому столу, отчего подскочила жестяная кружка с недопитым чаем, и заявил хрипло, но громко:

— Я не на помойке себя нашел! Четвертый день — морока, унижения, и все это за копейки! За копейки гробиться? Нет уж! Нашли дураков!

Он выдохнул, обвел нас воспаленным взглядом, ища поддержки или осуждения, но нашёл лишь растерянность. Мы молчали. Его пафос казался неуместным, почти смешным в этой ситуации. Гробиться? А что мы делали до этого? Разве не гробились потихоньку?

Его не уговаривали. Даже не попытались. Начальник подготовки, по виду капитан-отставник, в полевой форме, но без погон, той самой, из военторга, лишь тяжело вздохнул, махнул рукой:

— Ваше дело. Контракт расторгается по инициативе исполнителя. Выходные не оплачиваются. Прощайте.

И отвернулся, демонстративно углубившись в бумаги. Отказник постоял секунду, словно ожидая хоть какого-то продолжения — спора, уговоров, — но ничего не произошло. Тишина давила. Он резко развернулся и вышел, хлопнув дверью.

Семь негритят дрова рубили вместе,

Зарубил один себя — и осталось шесть их

На пятый день нас, шестерых, с рассветом подняли, скормили какую-то бурду, именуемую завтраком, и усадили в старенький, видавший виды «Пазик». Автобус этот был подготовлен специально. Пассажирский отсек отделён от водителя фанерной переборкой. Фанера же закрывала все окна, свет шёл лишь из вентиляционных люков, но разве это свет? Для конспирации, сказал сопровождавший нас отставник. Какая конспирация в век спутников и мобильников — оставалось только гадать. Может, ритуал такой? Может, чтобы не смущать обывателей видом будущих «героев космоса»? Или просто чтобы мы не видели, куда нас везут? Скорее всего, последнее. У водителя, понятно, обзор был, но он, водитель, существовал отдельно, в мире дороги и руля. Мы — отдельно, в деревянном ящике, покачивающемся на ухабах.

Усадили и повезли на космодром. Слово «космодром» отставник сказал не без иронии. У него своя роль, у нас своя. Пора, пора. Пора ли? Вопрос повис в спертом воздухе салона, смешанном с запахом махорки, пота и фанерной пыли.

Наш космический корабль, как нам сообщили уже потом, внутри фанерного ковчега, носит гордое, почти пафосное название «Путь». Поистине величественно. Находится… Точное месторасположение оставалось для нас тайной. Не знаю точно, но, полагаю, в лесу, на месте какой-то заброшенной военной базы времён социализма. Ощущение было именно такое — глушь и безлюдье. Везли нас на космодром около двух часов. «Около» — потому что все электронные гаджеты, смартфоны, часы, всё, что связывало с прежней жизнью, мы по контракту сдали на хранение ещё в первый день, а механических часов ни у кого не оказалось.

Цивилизация окончательно отступила. Ладно, пусть будет два часа. Время текло тягуче, как антарктический ледник по склону купола. По прямой — километров сорок, а с поворотами, объездами, по разбитым проселкам все восемьдесят, или около того. Конечно, на глазок. Или на бочок — повороты я считал боками, вжимаясь в жесткое сиденье при каждом вираже, окна-то закрыты фанерными щитами. Навигация по инерции и собственным ушибам. Точность — враг конспирации.

В дороге, в полумраке и тесноте фанерного саркофага, мы молчали. О чем говорить-то? Перезнакомились раньше, было время. И роли были распределены заранее. Сверху, никакой самодеятельности. Им, наверху, лучше знать, кто на что годится.

Андрей Витальевич — командир корабля. Бывший военный летчик, почему не летает — не говорит. Поджарый, с жестким взглядом, но спокойный. Его не трожь, и он не тронет. Такое впечатление.

Иван и Антон — бортинженеры. Иван — типичный технарь, немногословный, с руками, привыкшими к инструментам. Антон — помоложе, выпускник факультета журналистики местного универа, работал в областной газетке, но был уволен. Бюджет урезали. Зачем журналисты, если есть МоскваЧат?

Василий и Олег — космонавты-исследователи. Назначили, а они что? Они ничего. Пусть исследователи. Василий — некогда метеоролог, наблюдатель и предсказатель погоды. Сейчас за него работу выполняют метеоспутники и суперкомпьютеры. Американские. И спутники, и компьютеры. Договор с Россией расторгнут, и теперь сведения черпаются из общедоступных источников, бесплатно. Американцы нарочно дурят нашего брата, и потому удивляться тому, что предсказана гроза, а на небе ни облачка, не стоит. Сколько заплатили, столько и получили. Ну, это Василий так говорит. Олег — в прошлой жизни геолог, крепкий, молчаливый, смотревший на мир как на неразработанное месторождение проблем.

Я по судовой роли врач. Посчитали, что биолог и доктор — почти одно и то же. И в самом деле, кое-какую подготовку я прошел ещё в университете, и в Антарктиде был дублёром настоящего врача. В Антарктиде все мы в некотором роде многостаночники. В полярную ночь станция Ломоносов отрезана от мира. И мы должны при необходимости подменить друг друга. Подставить плечо. Вдруг что случится со штатным врачом? Тут на сцену я и выйду. Но здесь, в полёте, я лишь играю роль. По пустякам — проконсультируюсь с Землёй, а случись что серьёзное, то, что само не проходит, и простыми средствами не лечится, тело страдальца выбросят в космос. То есть выведут из эксперимента, но человек будет оформлен, как скончавшийся. Поэтому лучше не болеть, если хотите получить бонус.

В команде корабля никого не было моложе тридцати лет, и никого — старше сорока. Возраст, когда иллюзии уже сдулись, как старый шарик, а отчаяние ещё не стало окончательным. Возраст последнего броска. Вот так. Экипаж «Пути». Шестеро — первооткрывателей Нового Мира, покорители Космоса!

Автобус сбросил скорость. По ощущениям — до пешеходной. Потом и вовсе остановились. Что-то поскрежетало, минуты полторы. Ворота открывались?

«Пазик» вновь тронулся, но ехал медленно и недалеко. Потом остановился окончательно.

— На выход, — скомандовал отставник

Открыли двери «Пазика». Вокруг, судя по всему, ангар, но какой, чей, зачем — нам знать не надобно. Мы и не узнали. Пустой и полутёмный. Водитель даже включил ближний свет. Пахло тем, что обыкновенно называют горюче-смазочными материалами, но запах слабый, едва-едва ощутимый.

Служащий в обыкновенной гражданской одежде (потертые джинсы, клетчатая рубашка) быстренько, почти бегом, провел нас по бетонному полу к неприметной двери в стене. Никаких формальностей, никаких речей. Из двери — в короткий, слабо освещенный коридорчик, пахнущий сыростью и озоном, и тут же открыл вторую дверь. На ней, криво привинченная, висела табличка «Путь». Обыкновенная жесть, и написано явно от руки киноварью. Кое-как. Никакого пафоса, только утилитарность. Дверь, впрочем, серьёзная. Тяжелая, стальная.

Проводник толкнул её, и мы вошли. В свете немногочисленных ламп под потолком, и дававших холодный, мертвенный свет, я увидел, что сделано всё капитально, на века. Массивные люки, пучки кабелей в металлических лотках. Но… чувствовалось и небрежение, пыль заброшенности. Следы недавних, но топорных ремонтов, облупившаяся кое-где краска, тумбочки с потертыми углами. Та самая мерзость запустения, знакомая по тысячам заброшенных заводов, НИИ и сельских клубов по всей необъятной. Космос, поставленный на консервацию, а потом вдруг спешно расконсервированный. Солидно, но мёртво.

Служащий запустил нас в то, что велено считать космическим кораблём, и закрыл за нами дверь. Она захлопнулась с глухим, тяжелым звуком, словно нас отправили в сейф, на депозит. Дверь хорошая, дерево плюс стальная прослойка, плюс что-то тяжёлое, вероятно, свинцовая прослойка — всё, конечно, я определил на глазок, по весу и звуку. Защита. От чего? От радиации? От любопытных? От нас самих? Объяснять не объясняли. Процесс не требовал слов.

Закрыл он, значит, дверь, а сам остался с той стороны. Через переговорное устройство буркнул:

— Обживайтесь. Четырнадцать минут до старта у вас есть. Точнее, до начала процедуры вывода, — голосом, лишенным всяких эмоций.

Сказал, и отключился. Мы остались одни. Внутри «Пути».

Более всего «Путь» изнутри напоминал не звездолет, а трехкомнатную хрущевку-распашонку, с той лишь разницей, что окон не было никаких. С крохотной кухонькой (электрическая плитка, раковина с бачком для воды), и совмещенным санузлом. Ванны нет, вместо нее душ. Оно и практичнее, и гигиеничнее.

Центральная комната — это отсек управления полетом. Сердце корабля. Скорее, его мозолистая пятка. Древнего вида приборы со стрелками и лампочками. Некоторые заводские шкалы были заменены самоделками, бумажками с новыми надписями, сделанными от руки. Телефон — проводной, красной пластмассы, без номеронабирателя. Громкоговоритель — репродуктор-тарелка как в фильмах о Великой Отечественной. И шесть кресел. Тоже старых, по виду — из разорившейся много лет назад парикмахерской: потрепанный кожезаменитель, хромированные железки, кое-где торчащая жёлтая поролоновая начинка. Ремни, похоже, автомобильные, кое-как прикрепленные.

Жилые отсеки — комнатки по двенадцать метров. В каждом по три кровати: панцирные сетки, грядушки, тонкие ватные матрасы, бязевые простыни, одеяла казарменного вида, скверные подушки. Каждому по тумбочке из прессованной стружки, чрезвычайно простые, и тоже подержанные. Общага последнего сорта. Только в общежитии окна есть, а у нас — картины. Да-да. Олеографии в дешевых пластиковых рамках: в одном отсеке — «Над вечным покоем» Левитана, в другом — «Утро в сосновом лесу» Шишкина, с медведями, глядящими на зарю Революции. В потолке люстры на три рожка. Лампочки светодиодные, по двадцать свечей каждая. Одна — тёплая, 2.700 К, две холодные, по 6.000 К. Ночь и день. На прикроватных тумбочках — маленькие светильнички, тоже светодиодные, совсем уже слабые, вроде детских ночников. Но перед сном почитать можно. В космосе. Умилительно.

Всё не просто экономно. Впечатление, что обстановку притащили со свалки. Или из расформированного училища младшего комсостава. Полёт за медный грош. Очень, очень бюджетно. Возможно, по документам на интерьер затрачены сотни тысяч рублей, а в реальности — просто на сотни. Разница ушла в нужном, но неведомом направлении.

Распределились почти молча, по утвержденному сценарию. Я и космонавты-исследователи — Василий и Олег — в отсеке с медведями. Командир и бортинженеры — Андрей Витальевич, Иван и Антон — в другом, с вечным покоем.

Не успели толком расположиться, скинуть тощие вещмешки, как надтреснуто зашипел громкоговоритель в отсеке управления. Зашипел и объявил:

— Экипаж «Пути»! Десятиминутная готовность! Быстро-быстро справить нужду и занять места в креслах! Пристегнуться!

Голос был металлический, синтезированный, но от этого не менее властный.

Быстро-быстро! Мы метнулись в совмещенный санузел. Очередь. Нервозный смешок Василия. Брезгливая гримаса Олега. Справить нужду в этом крошечном пространстве, пахнущем хлоркой и беженцами. И занять место в кресле. Плюхнулись в парикмахерские коконы. Ремни скрипели, плохо застегивались. Успели.

Андрей Витальевич пробурчал что-то о проверке систем. Иван и Антон уткнулись в свои древние приборы, нажимая какие-то тумблеры.

Станиславский бы закричал «не верю!», но Константина Сергеевича с нами не было. А для невидимых зрителей и так сойдёт. Как говорит метеоролог Василий, сколько заплатили, на столько и получили.

Тишина. Давящая. Лишь слабое гудение где-то в недрах — чего? Будем считать, корабля. Мы переглядывались. Напряжение висело в воздухе густым туманом. Что будет? Взрыв? Перегрузка? Или просто ничего? Может, это всё мистификация?

Не мистификация, а имитация, подсказывает сознание. В первый раз, что ли? Что сегодня не имитация? Семья — имитация, деньги — имитация, свободы — имитация, права — имитация, и так далее, и так далее, и так далее. Приехали, станция «Вылезайка», трамвай дальше не идёт. Рельсы кончились. И электричество. Зато терпения полные штаны.

Лампочки в люстре замигали. По очереди. Холодная, тёплая, холодная.

И — вдруг громкоговоритель рявкнул уже человеческим, но незнакомым голосом, перекрывая нарастающий гул за стеной:

— Поехали!

Грохот — из репродуктора. Спину вдавило в спинку кресла, но это лишь иллюзия, самовнушение, люстра-то не шевельнулась. Но будем считать — летим! В неизвестность. В «Путь». На корабле, больше похожем на общежитие с олеографиями.

Старт состоялся. Обратной дороги нет.