Время перемен

Глава 16

Семьи, большинство слуг и документы из русской духовной миссии успели отправить буквально за несколько минут до пришествия солдат. Все русские собрались в трапезной и ждали развития событий. Злобные, закованные в латы, словно гигантские насекомые, маньчжуры вынесли незапертые двери в зал и с ходу начали избивать европейцев. Те были готовы к такому и не пытались сопротивляться. Окровавленных их отвезли в тюрьму, где просто бросили на пол в большой камере.

- Что это такое, Александр Сергеевич? – сплёвывая кровь прошипел Иван Силканский, отличный специалист по тибетской культуре.

- Не знаю пока Ваня, ждём, что будет дальше. – спокойно отвечал ему уже немолодой Строганов.

Начало темнеть. К ним снова пришли солдаты, без единого слова развязали их и внесли еду и много спиртного. Такая была китайская традиция — перед смертью жертва должны быть сытой и пьяной, желательно сильно пьяной. Все всё поняли – события шли по самому плохому сценарию.

- Никак казнить будут? – неверяще помотал головой Самойлов, — Так за что же?

- Похоже, Хэшень решил заткнуть нам рот наверняка… - Строганов смотрел в одну точку на стене камеры.

- Но ведь это война! Государь такого не попустит! – медленно проговорил иеромонах Самсон, один из немногих настоящих священнослужителей в миссии.

- Хэшень не верит в силу нашу. Да и император Цянлун считает русских обычными дикарями. – Строганов скривился в усмешке, — Англичане и голландцы напели им в уши то, что сами маньчжуры хотели слышать. Непросто всё будет, наверное, и на Нерчинск они пойдут. Но, нам этого не увидеть. Хорошо, что детей успели вывести…

- Линчи[1]? – Самойлов испуганно смотрел на своего начальника.

- Вот, уж не думаю. Под такой пыткой много можем прокричать, а Хэшеню нужно, чтобы мы молчали. Нет. Но к смерти пора готовиться. – Строганов встал, перекрестился и произнёс, — Помолимся, братья.

Никто из заключённых и не притронулся к еде и питью. Пришедшие на рассвете солдаты застали всех русских за общей молитвой, никто из них не был пьян, как рассчитывали их палачи, что вызвало гнев охранников. После нового избиения, заключённых начали поить водкой через большие кожаные воронки, но окончательно опьянел только отец Валериан, из якутов, который спиртное, вообще, не пил. Остальные же держались, хотя и демонстрировали своим палачам полную потерю сознания.

Самойлова несколько раз вырвало, в глазах всё плясало. Он и вправду был всего на шаг от беспамятства. Василий твердил себе слова пятидесятого псалма, на которых сосредотачивался и держался как за последнюю соломинку: «…Не отвержи менe от лица твоего и Духа твоего Святаго не отими от менe. Воздаждь ми радость спасения твоего и духом владычним утверди мя…[2]». Всех потащили, слово кули с мукой, кинули в повозку и вывезли на площади, где уже всё было готово к казни.

Первым потащили Строганова. Глава миссии демонстрировал свою беспомощность ровно до того момента, пока его не подняли на эшафот.

- Хэшень, ты пытаешься скрыть своё беззаконие и неуёмную жадность за жестокой казнью людей, которым многие годы обещали безопасность! Ты желаешь напасть на страну, что многие годы была верным другом и добрым соседом империи Цин! Но помни, что предательство будет наказано! Господь сказал: «Мне отмщение, и аз воздам»! Грядёт гнев Божий!

Немолодой дипломат прокричал всё, что собирался, пока палачи смогли нагнуть его над плахой. Взмах меча, окровавленная голова в руках оскалившего маньчжура, восторженный вой толпы. Отсечение головы считалось позором, но для русских всё было наоборот. По очереди все члены миссии выходи́ли на казнь, произнося слова молитв. Даже отче Валериан смог прийти в себя и достойно принять смерть. Такая стойкость и истовая вера казнённых, как и слова посланника не были сейчас услышаны и поняты беснующейся толпой.

Самойлов, оказавшийся, по воле случая, последним из вышедших на плаху, был спокоен и даже как-то равнодушен. Всё время после ареста он только и размышлял, что о Боге. Много лет назад, в детстве, Бога маленький тогда ещё Варух представлял в виде своего дядьки, рабе Азарии, огромного бородатого злобного и совершенно безжалостного и даже ужасного человека, его боялись все члены общины, и слово его было законом.

Но потом, место Азарии в образе Всевышнего занял корпусной священник, отец Онисифор. Небольшого роста, подвижный, смешливый, он был твёрдым, словно сделан из железа, а к речам его прислушивался даже сам глава Корпуса Кирилл Григорьевич Разумовский. Отец Онисифор был высшим авторитетом для новиков, знал всё о каждом из них, и никогда не отдавал приказов – только увещевал.

Его какая-то кротость по отношению к обидчикам, а такие среди новичков, особенно иноверцев, находились, сначала смущала умы подростков. Но вскоре они понимали, что за доброй улыбкой седенького попика скрывалась железная воля и недюжинное упрямство в достижении цели, а главное – любовь ко всем. Онисифор защищал всех – и новиков, и служителей, и преподавателей, и православных, и католиков, и иудеев, и даже кошек и собак он самозабвенно любил.

Таким и был в его мыслях Бог – всемогущим и знавшим о каждом его намерении, но безумно добрым, готовым всегда подсказать правильную дорогу. Поняв, то казни не миновать Самойлов просто хотел с честью умереть вместе со своими друзьями, присоединиться к ним на небесах, а толпу и даже палачей ему было искренне жалко – они не видели свет, не понимали своей ошибки. Ему хотелось донести до них это.

Василий тоже произнёс прощальное слово, сказав, что Цинская империя сама выбрала свой путь, и Бог теперь будет против её бесчисленных армий, а Пекин – вскоре падёт. Его речь была красива, Самойлов, действительно, был одним из лучших в мире специалистов по культуре Китая. Но и это не было принято толпой, почти все присутствующие его не поняли, опьянённые кровью и мукой русских.

Но были и те, кто услышал. Кроме нескольких цинских аристократов, понявших причины столь резкого изменения политики государства, среди публики был и демонстрирующий полную отрешённость от происходящего маньчжурский офицер, в душе которого кипели гнев и горечь. Под его личиной скрывался последний из тридцати трёх русских в Пекине – Игнатий Чижевский, великолепный знаток тюркских языков, не успевший вернуться из тайной экспедиции в Кашгар[3].

Он даже жалел, что не смог быть вместе с друзьями. Игнатий был готов умереть на главной площади, но его долг не давал ему признаться в своей личности. Душа его рвалась наружу, но так похожий внешне на маньчжура, он сохранял отстранённый вид, давая себе клятву отомстить за умирающих под мечом палача. Самойлов нашёл его глаза среди толпы и кивнул ему, понимающе улыбнувшись. Когда Чижевский, придя в своё тайное убежище, загодя приготовленное по приказу Строганова, снял шлем, то у него, яркого брюнета не осталось ни одного тёмного волоса – едва достигший двадцати восьми лет парень стал совершенно седым.

Ещё одним человеком, внимательно наблюдавшим за казнью и сделавшим из неё выводы, был господин Лю. Вечный секретарь самого могущественного маньчжурского вельможи решил для себя не возвращаться на своё место службы – слишком уж опасной стала его работа, он как-то чересчур много знал и Хэшень вполне мог и его отправить в руки палача. Скромный торговец шерстью утром уехал из Пекина на юг, а солдаты императора зря искали его в принадлежащих ему домах, безуспешно пытая слуг, где же спрятался их хозяин. Семьёй аккуратный секретарь не обзавёлся, справедливо опасаясь, что он не сможет их защитить, и теперь неприметный купец из провинции ехал к своим тайникам, где было достаточно денег для дальнейшей безбедной жизни.

Среди тех, кто с грустью вспоминал казнённых, были и евнухи императорского дворца, и члены тайного общества «Белый лотос», и потомки русских казаков, служивших императору Цин, и многие другие люди. Одним из них был хунтайджи[4] Баржигон, сын Цэдэнжава, потомок Борджигинов[5], который был очень популярен в Халхе[6] и явно претендовал на титул Сайн-Нойон-хана[7]. Он задумчиво сидел в своём шатре, отпивая кумыс из серебряного кубка и периодически осеняя себя крёстным знамением. Его верный телохранитель, побратим и друг Ламжав сидел напротив и также пил степной алкоголь в память о погибших.

- Значит, брат мой, ты твёрдо уверен, что «белый царь» не простит маньчжурам такого? – настойчиво в очередной раз спрашивал монгольский аристократ, уже более пяти лет как принявший православие.

- Да, уверен! – отвечал ему тот, кто раньше был известен как инженерный поручик Дондуков, уже более пятнадцати лет живший в Халхе, — Император никогда не допустит такой обиды для своих подданных. К тому же запрет на торговлю в Кяхте…

- Да, я и сам не был готов к такому. – усмехнулся монгол, — Императорский приказ был очень неожиданным, мы потеряли огромные деньги от караванов. Теперь даже страх перед цинской армией не останавливает моих соплеменников перемывать кости императору. Скоро наши дети начнут голодать, и лучшего времени для восстания не найти. Точно твой владыка начнёт войну, а?

- Начнёт, брат. Готовься к битве!

- Степь получит свою свободу! – зарычал Борджигин и залпом выпил свой кубок.

Похожие разговоры велись и в Кашгаре, Турфане[8], Хотане[9], в Коканде радостно вознёс молитвы Аллаху уже порядком позабытый беглый предводитель уйгуров[10] Самсак-ходжа, на юге вожди народа мяо[11] молча и злобно принялись готовиться к войне, а уж что творилось среди прочих некитайских народов, в обилии заселявших окраины Китая… Все ждали большую войну, которая была способна многое изменить.

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

Когда я узнал, про казнь, а точнее, убийство своих посланников в Китае, я пришёл в бешенство. Причём, бешенство – не то слово. Кровь ударила мне в голову с такой силой, что я почти потерял над собой контроль. Мои лучшие специалисты по Восточной Азии! Подвижники науки и веры! Да что же это такое? Просчитывая возможные риски, мы никак не могли предположить такое развитие событий. Да, мы видели вероятность казни Строганова – он был готов к такому варианту, но убийство прочих членов миссии…

С утра уже я был спокоен. Злость уже не пыталась взять контроль над мои разумом, и я был способен нормально мыслить. Информация о трагедии в Пекине очень быстро распространялась по России. Все приглашённые на утреннее совещание были сильно взбудоражены, а архиепископ Иона просто чёрен от переживаний. Требовалось быстро определить дальнейшую политику в отношении Цинского Китая.

Позорная по меркам туземцем казнь посланников прежде бывших неприкосновенными вызывала множество вопросов, а уж запрет на торговлю с русскими по всей территории Поднебесной, очевидно, переводил проблему из разряда жгучей обиды в категорию вероятных катастроф. Такие действия со стороны одного из наших важнейших торговых партнёров и крупнейших соседей однозначно грозили нам войной.

Цинский Китай был, безо всяких сомнений, сильнейшей и по экономическим, и по военным показателям державой мира. Огромное население, развита́я промышленность, высочайшие урожаи, невероятно организованный и практически бездефицитный внутренний рынок, очень большая армия – всё это нависало над нашими ещё крайне слаборазвитыми азиатскими землями. Притом экономическая жизнь русских восточных регионов, включая даже американские территории, опиралась всего на три основания – добычу золота и серебра, Великий Сибирский путь и торговлю с тем же Китаем и Японскими княжествами.

Само по себе прекращение коммерции с Китаем было тяжёлым экономическим поражением, а уж удар армии цинцев по нашим землям мог просто отрезать поступление драгоценных металлов и мехов, лишить нас огромных доходов и полностью обрушить нашу финансовую систему. Более того, потеряв налаженные сухопутные поставки и уже давно запланированные потоки переселенцев, наши восточные провинции оказались бы на грани катастрофы.

К тому же проглотить такую обиду, в глазах наших восточных соседей означало бы признать нашу слабость, что автоматически исключало бы нас на долгие годы из списка серьёзных партнёров в любой сфере деятельности в Азии. Это всё без особых вариантов вело нас к войне с империей Цин. Мои соратники полностью поддержали мои рассуждения – все говорили только о неизбежности военного конфликта и о том, как нам в нём победить.

Раньше, я сознательно откладывал решение вопроса Амура, навигация по которому серьёзно бы облегчило нам перевозку людей и грузов с запада на восток, отодвижение границы от Нерчинска и истоков Енисея, что снизило бы риски для наших главных источников золота и серебра. Мир и торговля с Китаем нам были очень важны и именно на расширении этих отношений строилась вся наша стратегия не только в регионе, но и в мире – торговля китайскими товарами в Европе и Индии давала нам неплохой доход, и он рос…

Теперь уже никаких иллюзий мы не испытывали. Винить в трагедии Строганова было бессмысленно. Его записки, отправленная им за много лет до всех этих событий, чётко определяли причины подобного – управление империей Цин слишком оказалось зависимым от мнения одного человека – Хэшеня, который начал чувствовать себя почти Богом, и при этом слишком уж большую тягу он имел к стяжательству.

Теперь нам оставалось радоваться тому, что транспортные пути на восток были уже весьма неплохо развиты, Нерчинск укреплялся как крепость второго класса, вокруг Иркутска была почти полностью сформирована новая дивизия, да и недавно созданное Забайкальское казачье войско могла быстро выставить полноценную кавалерийскую бригаду, пусть и без штатной артиллерии. Всё это давало нам неплохую временную фору, даже в случае немедленного начала войны с Китаем.

Наместник Сибирский, Алексей Разумовский, уже принимал меры по сбору сил в своей провинции, да и генерал-поручик Денисов[12], командующий Иркутской дивизией, сразу же принялся готовить армию к сражению. Однако же, наличных войск было явно недостаточно для успешного противостояния цинцам, которые прямо сейчас могли выставить против нас не менее шестидесяти тысяч человек. В целом же, армия маньчжурского императора составляла почти миллион солдат, из которых он мог уверенно выделить несколько сотен тысяч для военных действий на нашей границе, прочие же держали в повиновении регионы лоскутного государства.

По всем нашим рассуждениям необходимо было направить на границу минимум три полноценных дивизии, из которых одна точно должна была быть кавалерийской. Большее множество войск было бы сложно обеспечить боеприпасами – заводы пока в Сибирском наместничестве только планировались, к войне с Китаем мы толком не готовились, думая в основном о европейских проблемах.

Получив в зоне возможных боевых действий армию численностью более ста двадцати тысяч человек, мы могли уже спокойно планировать наступательные операции против Китая. Для командования армией был определён фельдмаршал Суворов, который, по мнению Вейсмана, был единственным, кто мог решить столь сложную задачу, как победа над империей Цин. Сам Отто болел, человек он был уже не молодой, здоровье его начало подводить, и генералиссимус опасался, что этот фактор может сыграть против нашей армии. Князь Адрианопольский же кипел энергией и был готов подтвердить свой военный талант.

Потери в торговле было решено частично компенсировать благодаря контрабанде и увеличению цен на меха в самом Китае. Флот на Тихом океане получал приказ на активное противодействие плаванию в регионе голландским и английским судам, что нисколько не противоречило нашим торговым трактатам – пусть китайцы совершенно лишатся внешней торговли, а наши так называемые европейские коллеги не получат наших доходов. Но такие действия могли компенсировать нам не более восьмой — десятой части былых поступлений от торговли, и тем более не смогли бы дать нам средства на перемещение войск и веде́ние войны.

К тому же перед нами стояла перспектива переселения, пусть и вре́менного, весьма немалого количества жителей из опасной приграничной зоны. Несколько десятков тысяч человек нужно было срочно вывезти с территории, где в любой момент могут развернуться военные действия. Тем более что совсем недавно маньчжуры полностью вырезали несколько сотен тысяч джунгар[13]. Правда, ранее взгляды Цинской администрации в отношении населения в целом совпадали с моими – люди ценный ресурс, который нужно искать и расселять на своих землях. В общем, наших людей точно требовалось вывезти из этих мест, а такое действие будет стоить нам немалых средств. Получалось, что нужно было изыскивать новые финансовые ресурсы.

В России уже давно назрела необходимость повышения налогов, в первую очередь для крестьян. Урожаи росли, а подати нет. К тому же начинало не хватать людей в промышленности – почти все крестьяне предпочитали оставаться на земле. Те, кто по каким-либо причинам не желал дальше жить в родных деревнях, переезжал в наместничества или записывался в рекруты. Конечно, в города тоже переселялись, но уже существенно меньше, чем требовалось. Нужно было чуток подтолкнуть крестьян, а небольшое повышение налогов вполне могло сыграть такую роль.

Но, я уже не желал это делать просто так. Церковь начала активную пропаганду. Били колокола, священники и монахи твердили о безбожных азиатах, беззаконно и бесчестно казнивших русских священнослужителей, окормлявших православных в этих далёких землях. Самосознание народа уже поднялось достаточно, чтобы люди правильно оценили такое оскорбление, нанесённое церкви и государству. Мой манифест «Об убийстве священнослужителей православной миссии» подлил масла в огонь. Люди сами просили начать войну против Цинской империи и повышение налогов восприняли даже с удовольствием, благо оно было небольшим.

Одновременно пришлось закрутить несколько интриг – я с параноидальным недоверием не принимал, что треклятые англичане затеяли все эти проблемы с Китаем просто, чтобы отбить у нас тамошнюю торговлю. Противостояние с Россией очень многие из их аристократов видели следующей задачей после сокрушения Франции, Трубецкой вертелся как уж на сковородке, чтобы держать ситуацию под контролем. Однако, миссию Макартни он не смог остановить, более того, среди её членов не оказалось наших агентов, хотя попытки внедрения были, что свидетельствовало об усилении работы британских спецслужб против России.

Также меня волновали доклады из Польши. Штединг указывал на рост антирусских идей среди польской шляхетской молодёжи, уже позабывшей о предыдущих чистках и не попавшей в число обучавшихся в русских корпусах и лицеях. Одним из главных агитаторов за выход из-под опеки России выступал злосчастный Понятовский. Всё-таки глупость его и гонор были слишком велики для роли короля, но теперь затевать его замену было, пожалуй, поздно – нужно было снова чистить Речь Посполитую, а для этого требовался значительный повод.

Самого моего давнего представителя в Польше пришлось отозвать из Варшавы – он умолял перевести его на какое-нибудь более спокойное место, опасаясь за своё здоровье. Подтверждением очень сложной ситуации в столице соседнего государства было то, что уже третий за последние десять лет личный врач Штединга переезжал в Россию для преподавания в медицинских корпусах предмета «Определение и лечение постыдных болезней». Такая нагрузка действительно могла навредить уже не юному генералу, на прощание получившему титул князя Вислинского.

Его заменил Николай Румянцев, давно с головой погрузившийся в польские интриги, а сам Штединг прекрасно устроился в Теречном наместничестве, спокойно занимаясь вопросами заселения земель и взаимоотношениями с соседями, он даже женился, что было практически невозможно на его прежней роли.

Напряжение росло и на Балканах – там свирепствовал Ахмед-паша Триполитанский, который контролировал Морею[14] и довольно успешно отбивал Аттику[15] у Али-паши Тепелинского. Если последний стремился к добрососедству и расширению торговли с Россией, то владыка Пелопоннеса, наоборот, выступал по отношению к нам весьма враждебно, в чём находил поддержку у Кайсери Хачи Салих-паша в Боснии и Кучук Хусейн-паши, сидевшего на Кипре и пытавшего взять под контроль Анатолию.

Я чувствовал, что нам следовало ждать новых ударов в Европе. Пусть мои военачальники, дипломаты и финансисты дружно отрицали такую возможность до завершения французской войны, но мне словно в затылок дышал огромный и страшный зверь угрозы с запада. В той же Англии уже почти официально считалось, что слишком уж усилившаяся Россия становится для островитян врагом чуть ли не более принципиальным, чем Франция, а король Пруссии называл самых неприятных ему людей «русским Паулем». Так что я настоял, чтобы новые части создавались в старых губерниях и максимально быстро.

Мы ждали очередного шага противника в этой большой игре.

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

Людовик пришёл в себя как раз накануне Нового года. Я был в Столице, занимался хозяйством. Пришлось бросать все дела и мчаться в Петербург – слишком многое было завязано на эту фигуру. Врачи не предполагали, что он вообще может прийти в себя – слишком долго король был без сознания. Я не пытался разыгрывать его карту – нахождение у нас свергнутого монарха, причём лишённого разума, вполне могло привести к обвинению нас в доведении его до этого состояния, что было чревато серьёзнейшими внешнеполитическими рисками.

Так что, я остановился на решении, что его смерть будет оставаться в тайне, как и его длительное нахождение в России. Однако, сейчас Людовик пришёл в себя. Скрывать от него действительное положение дел было неправильно со всех точек зрения, к тому же бывший король сразу же спросил, где его дети – даже не поинтересовавшись, где находится он сам и каково его состояние.

Узнав, что дети его точно погибли, свергнутый французский монарх спросил про жену – известие о её казни лишило его всякого желания разговаривать. Людовик смотрел в окно и молчал. Он равнодушно принимал пищу, не обращая внимания на окружающих, отказываясь обсуждать своё здоровье и статус.

- Здравствуйте, брат мой! – я приветствовал его нарочито тихо, внимательно изучая бывшего владетеля Франции.

Он выглядел очень плохо. Худой, как скелет, невероятно бледный, с потухшими и равнодушными глазами. Король даже не обратил на меня внимания, продолжая смотреть в окно, за которым мела метель. Тогда я просто присел рядом и также принялся разглядывать мечущиеся снежинки. Это зрелище положительно успокаивало и гипнотизировало. В голове крутились мысли и беспорядочности и бессмысленности бытия, но при этом о подчинённости всего сущего воле Творца, коею мы просто не в состоянии разглядеть.

Я озвучил свои рассуждения, нисколько не надеясь на ответ, просто из желания как-то разрушить становившуюся жуткой тишину в комнате. Но Луи всё же отреагировал:

- Вы полагаете, что смысл есть во всём? – голос его напоминал шелест травы, так он был тих и как-то не уверен.

- Наверняка, но понять его можно чаще всего по прошествии лет, да и то не всегда. Многим он открывается только на небеса.

- Ах да… Вы же тоже потеряли жену… — равнодушно проговорил мой брат по монархической профессии.

- И не одну, дорого́й мой Луи… — горько усмехнулся я, — И даже нерожденное дитя своё… Но Ваша потеря, безусловно, тяжелее. Вы любили её?

Я стремился вытащить Бурбона из бездны депрессии, в которую он погрузился, уже настолько, чтобы и не вынырнуть. Мне было его очень жаль, по-человечески жаль. Неплохой человек, который запутался, потерял всё и сейчас не мог простить себе это. Как его можно было использовать я пока не решил – слишком сложно всё было в Европе. Его возвращение в роли короля не принесло бы покой Франции, не помогло нам решать наши задачи, напротив, возможное прекращение войны ослабило позиции России в Европе. Именно галлы сейчас занимали по праву наше место всеобщего жупела и врага цивилизации.

В Великобритании и Австрии крепло понимание, что мы слишком усилились, и если не нанести удар по России в ближайшее время, то вскоре с нашей гегемонией сложно будет что-то поделать. Лишь такой невероятный раздражитель, как убившая королевскую семью и декларирующая отказ от монархии вообще, Франция была более важным врагом и желанной добычей. Но вернись на престол Людовик, готовый к миру с Европой – всё обернётся против нас. А пока выдержать удар всех мы не готовы, у нас нет даже нужного для войны количества войск.

Сейчас я просто хотел вернуть его к жизни, поговорить с ним по душам и понять, сможет ли он как-то помочь нам, или эта фигура лишняя на доске. Если будет Людовик готов стать искренним другом России, то мы поможем ему с возращением престола – в конце концов, нам с Францией пока делить нечего, с Испанией мы же становимся всё более и более близки, так почему же мы не сможем сблизиться с её соседкой и династической сестрой?

Ну а если он винит нас в гибели семьи, если он наш враг, то пусть лучше он ляжет в землю безымянным умершим.

Жестоко? Да. Но это – мой грех. У меня таких грехов уже поднакопилось. Впору, словно Ивану Грозному, синодики заводить – у Бога прощения выпрашивать. Моё уважение к царю Ивану, во многом, именно на том и зиждется, что я его отлично понимал. Вот зарезали в Лондоне Дашкова-младшего, жалко ли мне его было? Очень. Он мне смерть матери простить не мог, да ещё и наследства он своего лишился – а так приятный молодой человек, все говорили – истинный джентльмен. Но – враг. России враг. Пришлось…

Ладно, сейчас мы с бывшим королём беседовали на философские темы. Вот, знал же, что он семью свою любил, а вот насколько – не подозревал. Даже жену — своенравную, неумную, резкую, благодаря которой и трон он свой потерял и детей его убили – Людовик любил. Пусть и не по любви браки в королевских семьях заключают, но для него любовь было чувство обязательное, долгом определённое. Любил он жену, сильно любил детей, да и государство своё любил, а вот – не смог уберечь.

Тяжело такого человека спасать от вины его. К тому же вина-то не выдуманная, настоящая. Столько вариантов у него было, как задушить бунт в зародыше – да посади, хотя бы Филиппа Орлеанского в глухую тюрьму, да затей следствие по его сторонникам и всё поутихло бы… Да и история побега могла бы сложиться иначе, прояви он свою королевскую волю. В общем, сложно было, но дорогу осилит идущий – то, что Людовик начал говорить, и то было хорошо.

Почти две недели мы беседовали с ним. Часа по четыре-пять в день я посещал именно бывшему французскому монарху. Он даже вспомнил про свою любовь к столярному делу, а из мастерских смогли натащить ему таких станков, что он искренне удивился русскому искусству техники, в которой инструменты много лучше, чем во Франции. Но вот о политике Людовик говорить отказывался – категорически. Король словно не желал знать, что происходит во вверенном ему Богом государстве.

Наконец, он спросил, где Орлов. Узнав, что Алексей Григорьевич и его Полин погибли, спасая его жизнь, Людовик заплакал, но эти слёзы, будто бы смыли пелену с его глаз. Гибель людей, которые хотели спасти его не только как символ государства, но и просто из любви и уважения к человеку, Луи-Огюсту из рода Бурбонов, словно открыла ему глаза на то, что он не только помазанник Божий, но и человек. Мы долго обсуждали, как же так могло быть. Что же Господь хочет от него, если даёт ему столь жуткие знаки?

На следующий день, Людовик с каким-то испугом поинтересовался всё же французскими делами. Я рассказывал, а королевские зрачки в ужасе расширялись. Он подавленно молчал, не в силах принять кошмар настоящего. Но его разум не замкнулся, хотя ему потребовалось несколько дней, чтобы переварить информацию.

Твёрдо глядя мне в глаза, бывший французский монарх заявил, что никаких шагов по возвращении трона он предпринимать не собирается. Бог чётко указал ему — он неспособен к такой ноше.

- Я хотел бы стать монахом. Удалиться от жизни и больше ничего не слышать о мире! – ронял слова бывший король, опустив глаза, — Но в России нет католических монастырей, да и уход в монастырь в качестве бегства от мира – это неправильно. Туда идут от истинной любви к Богу, а не желая спрятаться… Возможно, я смогу просто жить, как обычный обыватель? – слова рвались будто бы прямо из души его.

Убеждать его в обратном я не стал – пусть уж так. Он получит новую жизнь и шанс изменить всё, а дела во Франции пойдут своим чередом, а если сильно прижмёт, то можно будет снова впустить его на арену. Хотя мне и не хотелось так поступить с ним, но…

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

Большую головную боль для Суворова представляла огромная протяжённость границы с Цинской империей – от Семиречья[16] до берегов Тихого океана. Правда, на значительной части этой линии, в Синьцзяне[17] и Халхе, мы давно имели множество агентов, которые давали достаточно надёжные све́дения о передвижении противника, да и казачьи войска там уже окрепли, чтобы выставить по несколько тысяч хорошо вооружённых бойцов. Но всё же для отражения возможного нападения пришлось выдвинуть к границам несколько кавалерийских подразделений.

Основной удар мы ждали в Забайкалье. Туда направлялись наши полки, туда двигался и сам командующий. Суворов не опережал армию, занимаясь подготовкой войск прямо в дороге, проводя учебные стрельбы и марши. Хотя к концу весны Александр Васильевич не выдержал и, предчувствуя скорое начало боёв, рванул по уже подсохшим дорогам в Нерчинск, для проведения рекогносцировки.

Прибыл фельдмаршал в Нерчинск за две недели до Пасхи без предупреждения. С удивлением Суворов обнаружил, что вопреки его ожиданиям, работы по строительству и подготовке к обороне крепостных сооружений далеки от завершения, три из пяти бастионов не достроены, а главное – не вооружены. Офицеры гарнизона занимались по большей части личными делами и гульбой, а солдаты крепостного полка, будучи предоставлены сами себе, распустились и не соблюдали план проведения работ. На стройке под ласковым весенним солнышком вяло копошилось всего несколько сотен человек под руководством десятников, а на построенных позициях не проводились тренировки артиллеристов.

Командующий дивизией Денисов занимался обучением и муштрой новых частей в Иркутске и бывал в крепости всего три раза, причём последний приезд его был чуть ли не год назад, а командир крепости, полковник Илья Толстой[18], ранее считавшийся храбрым офицером, на отдельной должности вдали от командования продемонстрировал себя с худшей стороны. Пользуясь доверием дивизионного начальства, крайне мягкий и ленивый руководитель, за зиму он совершенно расслабился, практически отстранился от командования гарнизоном, предаваясь эпикурейским развлечениям, и не смог найти в себе силы вернуться к управлению войсками даже под угрозой войны. Его заместители также оказались людьми малоспособными, почивавшими на лаврах славы русского оружия, а жалобы церковного начальства, равно и заводского руководства на состояние крепости пока не дошли до Денисова.

Сам князь Адрианопольский пришёл в ярость, увидев еле шевелившихся, разморённых теплом солдат гарнизона и бастионы, стоявшие без артиллерии и пушкарей. Толстой, найденный в своём особняке навеселе и в домашнем халате, только лепетал что-то невразумительное, а его заместители вообще отсутствовали на службе — развлекаясь в городе. Полковник, два его помощника, начальник строительства и ещё трое офицеров были тут же посажены под арест, а генерал-поручику Денисову была направлена крайне гневная депеша.

Был отдан приказ немедленно вооружать даже не до конца достроенные бастионы, а также срочно заканчивать их возведение. Сим же днём была объявлена тревога в гарнизоне для обучения пушкарей, проведение стрельб и отладке взаимодействия. Однако, до нападения маньчжуров оставались считаные дни, пока фельдмаршал разносил гарнизонное начальство Нерчинска и взбадривал солдат, на Россию накатывалась более чем восьмидесятитысячная армия маньчжуров.

Казак с вестью о скором явлении китайских солдат прервал утреннюю Пасхальную службу. Требовалось срочно готовиться к сражению. Опасаясь, что русские вскоре соберут большую армию, цинские генералы решили, не пытаясь собрать все свои силы в единый кулак, как можно быстрее нанести удар по главной нашей опорной точке в регионе – Нерчинску. Захватив его, они бы лишили нас сильнейшей крепости, складов и заводов, что серьёзно осложнило бы нам дальнейшие действия.

Хорошо, что благодаря усилиям Суворова в город успели прибыть три пехотных и один кавалерийский полк, первая ласточка из тех войск, которые опередил командующий. Самое важное, что они прибыли со своей артиллерией, а это стало одним из главных преимуществ наших войск. В ином случае даже самому Суворову весьма сложно было бы с четырнадцатью тысяч воинов одержать победу над более чем сорокатысячным отрядом врага.

К тому же Пасхальное сражение, как стали этот бой называть позднее, началось с резкого осложнения положения обороняющихся – отлично знавшие обо всех проблемах русских и обладая более чем двухкратным численным преимуществом, одна из двух армий Цинского императора, направленных против России, неожиданной атакой захватила два недостроенных бастиона. На их стенах стояли не успевшие вступить в бой орудия, которые давали единственный шанс для Нерчинска.

Испуганные неудачным началом сражения, да и огромной массой врага, солдаты принялись отступать дальше к городу. Сам фельдмаршал лично поднял бойцов в штыки, был дважды ранен, но порыв русских было уже не остановить – враг был выбит из бастионов, а артиллерия, которую не успели увезти или повредить цинцы, открыла огонь по противнику. Кровью искупил свои ошибки полковник Толстой – он был освобождён из-под ареста в связи с боевыми действиями, принял участие в атаке на захваченные позиции и возглавил её после ранения Суворова. Полковник лично руководил обороной первого бастиона, который стал главной целью атак маньчжур, и погиб на этом укреплении.

Суворов, вернувшийся в строй, собрал резервы и опрокинул противника. Фельдмаршал снова был ранен, но победа была полной. Кавалерия ударила по отступающему в беспорядке противнику и разметала силы маньчжур окончательно. Казаки, больше половины которых были из братских людей[19] и тунгусов[20], показали себя отлично – в реляции Александр Васильевич твердил, что имей они в своём вооружении артиллерию, то непременно решили бы исход боя самостоятельно.

Победа была неплохая, но она совершенно не повлияла на мнение империи Цин о своих силах. Просто маньчжуры стали вести себя аккуратнее и больше не пытались определить ход войны одним ударом. Штурмовать Нерчинск они не стали, пытаясь найти победу в полевом сражении.

Суворов, благо, был ранен не очень тяжело, к тому же он прекрасно понимал, что железо надо ковать пока оно горячо. Поэтому фельдмаршал, преодолевая сопротивление врачей, собрал в кулак все имеющиеся войска и, имея уже почти равные силы со второй армией противника, ринулся искать врага. Казаки нашли маньчжур в среднем течении Аргуни[21], где возле сожжённого сельца Даниловка состоялось новое сражение. На сей раз Суворов смог проявить весь свой талант и разгромить противника, потери наших войск составили всего сто двадцать человек убитыми.

Но главным итогом сражения стал переход на нашу сторону прямо во время боя почти семи тысяч монголов. Вторая победа над считавшейся всемогущей армией Цинского императора, да ещё и переход в наш лагерь вождей Халхи, которые в глазах подчинённых народов выглядели почти маньчжурами, вызвало нужное нам настроение на окраинах Китая. Покойные уже члены нашей миссии установили довольно прочные связи с разными национальными меньшинствами – скорее в научных целях, изучая языки и культуры мира. Однако это дало нам неплохие связи с местными авторитетными людьми, к тому же во многих уголках империи Цин теперь знали о громадной и очень сильной стране на севере.

Вариант со взращиванием национальных движений был для нас запасным, причём даже скорее теоретическим, всё же империя Цин была для нас долгое время дружественным государством, но в текущих условиях он показался нам самым быстрореализуемым. Нелюбовь к маньчжурскому правлению была практически по всей территории страны, даже коренные ханьцы ненавидели своих владык. И вот теперь, после поражения имперской армии, перехода на нашу сторону части монголов, ну и доставки в многие пограничные районы Китая партий оружия, мы спровоцировали целую цепочку восстаний в стане неприятеля.

После прихода известий, что несколько вождей монголов предали императора, в Халху тут же были брошены цинские войска для искоренения измены и отлова изменников. Попытка маньчжуров вести себя с монголами, также как с джунгарами, которые были уничтожены почти полностью, вызвало в степи уже настоящее восстание, а оно требовало всё новых и новых войск. Но одновременно поднялись мяу, а уж к зиме войной на маньчжуров пошёл и хан Коканда Нарбута-бий[22], мечтающий присоединить к себе царство уйгуров.

Правительство императора Цяньлуна разрывалось, пытаясь бежать во все стороны. Войск начало не хватать, и Суворов смог спокойно собрать почти сто двадцатитысячную армию и начать наступление уже на вражескую территорию. Китай кипел, не хватало только, чтобы наконец проявили себя и ханьские националисты из «белого лотоса», но они пока тянули, желая, дождаться отхода всей восьмизнамённая армия[23] из центральных регионов страны.

[1] Линчи – традиционная казнь в эпоху династии Цин. Дословно – «затяжная бесчеловечная смерть». Особо мучительный способ казни, когда публично от тела жертвы в течение длительного времени постепенно отрезаются небольшие кусочки плоти.

[2] Пс.50:16.

[3] Кашгар – регион Восточного Туркестана, населённый тюркоязычными племенами, современный округ Синьцзян-Уйгурского автономного района КНР.

[4] Хунтайджи – титул крупных феодалов в Монголии.

[5] Борджигины – знатный монгольский род, членом которого был Чингиз-хан.

[6] Халха – монгольские земли, расположенные к северу от пустыни Гоби. Современная Монголия.

[7] Сайн-Нойон-хан – титул младшей ветви одной из линий потомков Чингиз-хана.

[8] Турфан – регион Восточного Туркестана, населённый тюркоязычными племенами, современный округ Синьцзян-Уйгурского автономного района КНР.

[9] Хотан – регион Восточного Туркестана, населённый тюркоязычными племенами, современный округ Синьцзян-Уйгурского автономного района КНР.

[10] Уйгуры – народ тюркского происхождения, проживающий в Восточном Туркестане.

[11] Мяо (хмонги) – группа народов в южном Китае, северных Вьетнаме, Лаосе, Таиланде, Мьянме.

[12] Денисов Фёдор Петрович (1738–1803) – русский военачальник, из донских казаков, генерал от кавалерии, граф.

[13] Геноцид джунгар – проведённая по приказу императора Цяньлуна акция по уничтожению всех причастных к восстанию 1755 года под руководством монгольского хана Амурсаны. В результате было уничтожено по разным оценкам от четырёхсот до шестисот тысяч монголов-ойратов – 70–80% от общей численности народа.

[14] Морея – средневековое наименование полуострова Пелопоннес на южной оконечности Балканского полуострова и прилегающих островов.

[15] Аттика – юго-восточная часть Центральной Греции.

[16] Семиречье – исторический регион Средней Азии. В современности входит в состав Казахстана, Киргизии и Китая.

[17] Синьцзян – Восточный Туркестан.

[18] Толстой Илья Андреевич (1757–1820) – русский административный деятель, предок Л.Н. Толстого.

[19] Братские люди (уст.) – буряты.

[20] Тунгусы (уст.) – эвенки.

[21] Аргунь – река, правый приток Амура.

[22] Нарбута-бий (1749–1798) – хан Коканда.

[23] Восьмизнамённая армия – принятое в историографии наименование маньчжурской армии, состоявшей из восьми крупных подразделений-знамён.