Демон Жадности. Книга 5

Глава 22

Он ждал меня в капитанской каюте, и вид был поистине поразительный — он был моей вылитой копией.

— Они будут тебя слушаться, — сказал он, его голос был точной копией моего, лишь с едва уловимым, более холодным оттенком. — Но не подведи мой батальон. Не запятнай ту репутацию, что я с таким трудом начал создавать.

— А ты не забудь о том, что в светском мире можно наткнуться на куда большее количество ублюдков и неспринципных мудаков, чем в любом пиратском альянсе, — так же тихо парировал я, бысто вжившись в роль. — Играй свою роль безупречно.

Пару секунд мы просто буравили друг друга взглядами, а потом почти синхронно довольно рассмеялись. Не знаю, что будет дальше, но по ощущениям вся эта задумка должна была выйти как минимум занимательной.

Мы обменялись коротким, твердым, полным взаимного понимания рукопожатием. После чего он, не оглядываясь, вышел, растворившись в ночной тьме базы, чтобы занять мое место.

Я же, сделав глубокий вдох и расправив плечи так, как это делал Гильом, вышел на капитанский мостик, к немногочисленной, подобранной лично им команде яхты.

— Отчаливаем, — распорядился я голосом, в котором теперь звучали бархатные, слегка высокомерные нотки Гильома. — И не торопитесь в пути. У нас, как никогда прежде, достаточно времени. Позвольте мне насладиться покоем перед возвращением в светскую суету.

###

Путь до Руин Алого Ворона занял ровно полторы недели размеренного, неторопливого полета, и я потратил это время без остатка, превратив свою каюту в подобие штаба и учебного класса одновременно.

Пространство было завалено отчетами, книгами с информацией, кристаллами-носителями с голографическими проекциями, свитками с генеалогическими древами и политическими сводками, которые Гильом с педантичной точностью оставил для моего «погружения в образ».

Я с головой погрузился в изучение сложнейшего устройства маркизата Шейларон, в хитросплетения десятков знатных родов, их многовековых союзов, тайных распрей и брачных договоров, в тонкости придворного этикета Роделиона, где неверный взгляд или жест могли стоить карьеры, и в текущую политическую конъюнктуру, напоминавшую поле, усеянное ловушками.

Это был целый океан информации, но мой разум, укрепленный маной, справлялся, систематизируя и раскладывая все по полочкам. Сейчас, конечно, очень не хватало «Урии» или какого похожего артефакта, но достать запрещенные артефакты на базе Коалиции было невозможно по определению.

Но даже более ценным для моего вхождения в образ стали голограммы-записи того, как Гильом движется, как говорит с подчиненными и равными, как он улыбается — той самой, чуть отстраненной, вежливой улыбкой, как держит бокал, как отдает незаметные, почти невербальные приказания слугам взглядом или легким движением пальца.

С каждым часом просмотра, с каждым повторением и отработкой перед зеркалом, во мне росло странное, двойственное чувство — смесь изумления перед масштабом проведенной им подготовки и легкого, подсознательного ужаса от того, насколько мы были похожи.

Не как две капли воды, вылитые под копирку, но как два дерева, выросшие из одного корня. Многие жесты, повороты головы, интонации в голосе, манера замирать на мгновение, обдумывая ответ, — все это было до боли знакомо, будто я смотрел на самого себя из другого измерения.

Моему телу не приходилось переучиваться, ломать себя — ему нужно было лишь вспомнить, раскопать то, что уже было в нем глубоко заложено. К тому же в моем арсенале были те полтора года, что я провел в золотой клетке дворца Амалиса, под пристальными, жаждущими взорами королевской семьи, желавшей видеть во мне своего погибшего Гильома.

Став пиратом, я задавил это в себе, но аристократическая выправка, сдержанная, чуть медлительная манера речи, слегка надменный, оценивающий взгляд — все это дремало во мне. Теперь же этот пласт личности поднимался на поверхность, и он ложился на меня как влитой, как хорошо сшитый костюм.

Параллельно с этим я вел тихую, безнадежную войну с раной в плече. Однако никакие мои попытки исцелить ее — ни концентрация маны, направленная в поврежденные ткани, ни редкие целебные артефакты, что нашлись в аптечке яхты, — не помогали.

Холодная, ноющая, пульсирующая боль стала моим постоянным спутником, неизменным фоном существования. В конце концов, я перестал тратить на нее силы, смирившись и приняв как данность, как часть цены за победу над короной. Благо, в повседневной жизни рана не слишком мешала, а скованность руки можно было скрыть ношением декоративной трости.

Когда яхта наконец плавно пришвартовалась в столице маркизата, я сошел с трапа, чувствуя себя почти что завершенным, отполированным произведением искусства. Плавная, уверенная, неспешная походка, прямой, но не напряженный стан, легкая, чуть отстраненная, вежливая улыбка, застывшая на губах, — сойдя на причал, я был для любого постороннего наблюдателя, от лодочника до придворного, живым воплощением Гильома фон Шейларона.

Тем не менее внутренне я вздрогнул, увидев у подножия трапа не мажордома и не почетный караул, а самого маркиза Шейларон. Высокий, седовласый, с лицом, испещренным морщинами, говорившими не столько о возрасте, сколько о грузе мудрости и неоспоримой власти, он смотрел на меня своим пронзительным, изучающим взглядом, будто видел насквозь.

— Сын, — произнес он, и его голос, низкий и властный, прозвучал без всякойтеплоты или нежности, лишь как констатация факта и начало диалога. — Пройдем. Нам нужно поговорить. С глазу на глаз.

Холодная тяжесть моего нового положения обрушилась на меня в тот самый момент, когда за спиной с мягким щелчком закрылась дверь в кабинет маркиза. Мы остались одни в просторном помещении, утопавшем в темном дереве и кожаных переплетах книг. Воздух был густым и неподвижным, пахнущим старым пергаментом и дорогим полировочным воском.

Маркиз Шейларон, не предлагая сесть, прошел за свой массивный письменный стол, оперся о столешницу костяшками пальцев, и его взгляд, тяжелый и пронзительный, впился в меня теперь уже с недовольством и презрением.

— Я знаю, — произнес он. — Знаю, кто ты. И знаю об этой… авантюре моего приемного сына. Мне это не нравится. Не нравится категорически.

Я почувствовал, как мышцы спины непроизвольно напряглись. Внутри все сжалось в ледяной ком. Инстинктом пирата я просчитал варианты: блефовать, отрицать, попытаться сыграть роль дальше?

Но взгляд этого человека не оставлял пространства для маневра. Он не спрашивал. Он констатировал.

Я медленно выдохнул, позволяя маске Гильома на мгновение сползти с моего истинного «я». Плечи расправились, осанка сменилась на более привычную, чуть более расслабленную.

Маркиз продолжил.

— Гильом одержим целью стать «высшим потенциалом» и я поддерживаю его в этом стремлении. Ради того, чтобы его признали национальным достоянием Империи, я готов терпеть. Даже нечто подобное.

Он оттолкнулся от стола и сделал несколько шагов в сторону, его взгляд скользнул по корешкам книг в большом платяном шкафу, будто ища в них ответа.

— Однако забудь о тех договоренностях, что были у вас с ним. Праздная жизнь в резиденции для тебя — недопустимая роскошь. Ты думал, что сможешь отсиживаться в моих покоях, пользуясь именем и положением моего сына?

Он повернулся ко мне, и теперь в его взгляде горел уже открытый, холодный огонь.

— За эту привилегию, за каждую кроху обеспечения, которую ты будешь получать от моего дома, ты заплатишь. Ты будешь работать. Твое участие потребуется мне — всестороннее и безоговорочное.

Внутри меня все закипело. Гневная, ядовитая волна поднялась от самого сердца. Эта самоуверенность, этот тон, не терпящий возражений… Он видел во мне инструмент. Пешку.

Мысленно я уже прикидывал, как быстрого и эффектного способа послать этого надменного аристократа куда подальше. Но трезвый, циничный расчет мгновенно остудил пыл.

Разорвать этот договор сейчас — значит сделать врагом одного из самых влиятельных людей во всей фракции Щита. Гильом будет скомпрометирован, мое собственное положение в Коалиции — под угрозой, а планы рассыпятся в прах.

Я подавил вспышку ярости, заставив лицо остаться почти бесстрастным. Любая демонстрация несогласия сейчас лишь ухудшит и без того хрупкое положение. Лучше сохранить видимость сотрудничества, оставив за собой право на саботаж или, на худой конец, на невыполнение самых идиотских приказов в будущем.

— Хорошо, — сказал я, и мой голос вновь обрел ровность, хотя и лишенную почтительной интонации Гильома. — Что конкретно от меня потребуется?

Маркиз медленно, с достоинством прошелся вдоль массивного дубового стола, проводя кончиками пальцев по идеально полированной поверхности, как бы проверяя ее на отсутствие малейшей пылинки.

— Гильом, — начал он, — был вынужден вести жизнь затворника, почти отшельника в последние пару лет. Слишком много глаз, от императорского двора до наших ближайших соседей, жаждало узнать его истинную стадию, слишком многие влиятельные дома видели в нем угрозу, которую нужно было устранить, пока она не стала неконтролируемой. Он практически не появлялся на публике. Не открывал новые предприятия, не представлял наш дом на значимых собраниях. Эта роль публичного наследника… оказалась вакантной.

Он остановился прямо напротив меня.

— И эту вакансию с радостью и предвкушением заняли мои родные детки. Все одиннадцать. — Он произнес это слово с таким леденящим, безразличным презрением, что стало ясно — для него они были не детьми, а досадной помехой, неизбежным политическим багажом, обузой. — Тунеядцы. Бездельники, погрязшие в роскоши и интригах. Дармоеды, чья величайшая заслуга перед родом — удачно подобранная мать. У двух за спиной стоят графские рода, у одной — маркизский, почти равный мне по статусу. И все они обладают ровно одним талантом — тянуть из семей своих матерей ресурсы и нашептывать им, что благосклонность, которую я оказываю Гильому, вызвана не его выдающимися способностями, а моим скупердяйством и нежеланием делиться наследством. Они, как стая стервятников, кружат над этим домом, ожидая моей смерти или слабости, чтобы разорвать его на клочки и растащить по своим углам.

Уголок его тонкого рта дернулся в коротком, безрадостном подобии усмешки.

— Что, стоит признать, отчасти это является правдой. Я действительно не горю желанием делить накопленное веками могущество между толпой бездарностей лишь потому, что в молодости был чуть более любвеобилен, чем следовало бы. Но это далеко не вся правда. Главная причина в том, что Гильом — единственный, кто обладает подлинным потенциалом, умом и волей. Единственный, кто может не просто сохранить, но и приумножить наследие нашего дома. Теперь же, — он резко указал на меня прямым, костлявым пальцем, жестким и не допускающим возражений, как удар кинжала, — эту роль предстоит играть тебе, его двойнику. Ты станешь новым, ярким, публичным лицом моего дома. Ты будешь посещать все значимые светские мероприятия, рауты, приемы и политические собрания. Ты будешь выступать с речами от моего и его имени, произносить тосты и принимать почести.

Он сделал паузу.

— Ты будешь лично открывать новые рудники, отпускать в Небо новые, мощнейшие корабли с моих верфей, запускать ключевые производственные линии на заводах, закладывать первые церемониальные камни в фундаменты новых городов на моих Руинах, символизируя наше расширение и рост. Ты станешь публичным и неоспоримым доказательством того, что мое доверие и ресурсы, вложенные в Гильома, — не причуда старика, а стратегически выверенное вложение в будущее, которое уже начинает приносить плоды. Все, от императорского двора до последнего нищего на задворках, должны увидеть, что мой «любимчик» не прячется в тени, а активно, динамично и успешно строит наше общее будущее. Пусть эти бездари скрипят зубами от бессильной злости, глядя на это. Пусть их матери тратят последние ресурсы на мелкие интриги. Твоя работа — сделать так, чтобы все их усилия оказались тщетными, чтобы их шепот тонул в громе наших успехов. Ты понял меня?

— Хорошо, — сказал я просто. Все равно сопротивляться было бесполезно, а бежать — глупо. — Я сделаю как вы говорите.

Маркиз кивнул, словно и не ожидал иного ответа. Его удовлетворение было холодным и безличным, как одобрение мастера, чей инструмент наконец-то заработал как надо.

— Разумное решение. Тебя разместят в покоях Гильома. Обживайся.

Меня проводили через анфилады залов и коридоров в личные апартаменты «любимого сына маркиза». Дверь закрылась за мной с тихим щелчком, и я остался один в немыслимом пространстве.

Глаза скользнули по гардеробным, забитым до отказа костюмами на все случаи жизни, от охотничьих камзолов до вышитых золотом парадных мундиров. Я прошел дальше, мимо трех (трех!) мраморных ванных комнат с позолотой и артефактами, создающими идеальную температуру воды, и остановился на пороге библиотеки.

Полки до потолка, уставленные книгами в кожаных переплетах, редкие свитки в футлярах из драгоценных пород дерева. Знания, власть, богатство — все было здесь.

Горькая, едкая зависть на мгновение сжала горло. Такая жизнь… такая жизнь могла бы быть раем. Но затем из глубин памяти поднялись призраки: навязчивые улыбки королевской семьи Амалис, их руки, постоянно пытающиеся поправить мои волосы, мой воротник, их голоса, шепчущие «Гильом, наш Гильом».

Промывка мозгов, облаченная в бархат и шепот. Меня передернуло от отвращения. Эти роскошные покои пахли для меня не дорогими духами, а пылью чужих воспоминаний и давлением долга.

Я швырнул свой походный мешок с парой сменных униформ Коалиции на кровать размером с небольшую лодку и резко развернулся. Мне нужно было на воздух. Прочь из этих золоченых стен.

Парк у резиденции был столь же безупречным и бездушным, как и все здесь. Идеально покошенные газоны, идеальные аллеи, кусты, выстриженные в форме геометрических фигур. Я засунул руки в карманы и зашагал прочь от дома, пытаясь сбить с себя липкое чувство клаустрофобии.

И тогда, в момент максимального отсутствия уюта и комфорта внутри себя и снаружи, я увидел ее.

Вдалеке, на другой аллее, промелькнула фигура в белом. Девушка. Блондинка. Простое платье без каких-либо украшений облегало ее стройный стан, и в этой самой простоте была такая совершенная гармония, что у меня перехватило дыхание.

Я почти не разглядел ее лица, лишь силуэт, походку, светлые волосы, развевающиеся на ветру. Но этого хватило. Это была не просто красивая женщина — это было видение, вспышка чистой, незамутненной красоты в этом вылизанном до стерильности мире.

Я почти побежал, сворачивая за изгибы дорожек, стараясь сократить расстояние. Мне нужно было просто увидеть ее поближе. Услышать ее голос. Просто… убедиться, что она настоящая.

Я выскочил на то место, где, как мне казалось, она должна была быть. Аллея была пуста. Полностью. Лишь шелест листьев и пение какой-то далекой птицы. Я замер, оглядываясь, вслушиваясь в тишину.

Ничего. Ни единого следа. Она исчезла, словно мираж, словно ее и не было. Я прошел вперед, потом вернулся, свернул на соседние тропинки, заглядывал за кусты. Никого.

Словно призрак, возникший на мгновение, чтобы навсегда запечатлеться в памяти, и растаявший в воздухе. Однако неожиданно даже просто воспоминание об этом призраке сумело стереть тот дискомфорт, с которым я ходил по комнатам Гильома и успокоить слишком быстро стучащее сердце.

Что это было, вернее, кто это был, я так и не выяснил. На самом деле, я и не стал выяснять. Просто решил оставить эту прекрасную нимфу в качестве неземного воспоминания, средства от всех невзгод, переживаний и стрессов.

Тем более что источников стресса у меня вскоре появилось очень немало.

Следующие полтора месяца слились в одно сплошное, изматывающее до мозга костей представление, бесконечный карнавал, где я был и главным актером, и заложником собственной роли.

Маркиз отправлял меня с одного мероприятия на другое на его личном скоростном катере, который рассекал небо между Руинами с оглушительным ревом двигателей, оставляя за собой алый энергетический след.

Каждый вылет — новый город, новая верфь, где в доках, пахнущих смолой и озоном, рождались гигантские дредноуты, новый рудник, уходящий вглубь скалы, где воздух дрожал от гула машин и концентрации маны в породе, новый город, который должны были построить в ближайшие годы, а может быть уже построили и теперь готовились принимать жителей.

Я стоял на залитых солнцем или прожекторами трибунах, отполированный до блеска, в идеально сидящем парадном мундире с гербом Шейларона, и произносил заученные до автоматизма, напыщенные речи о прогрессе, верности маркизату и светлом будущем под мудрым и твердым руководством нашего дома.

Я махал рукой толпе, улыбался местным чиновникам, вручал символические награды передовикам производства — и все это с каменным лицом, за которым скрывалась растущая пустота.

Мне было физически тошно. Тошно от фальшивых, вымученных улыбок, от взглядов его многочисленных детей — тех самых «бездарей», которые смотрели на меня с немой, но пламенной ненавистью, смешанной с жгучей завистью.

Я чувствовал себя попугаем, дрессированным повторять чужие слова, марионеткой, чьи нити держала холодная, расчетливая рука маркиза. Но я исправно, с немецкой педантичностью, играл свою роль.

Выбора у меня не было — я был винтиком, встроенным в гигантский политический механизм, который без колебаний мог перемолоть меня в пыль. Да и слово я дал Гильому. Как ни крути, а он, пусть и своим извращенным способом, оказал мне доверие, и я не собирался его подводить.

Однако у этой позолоченной каторги была и обратная, поистине роскошная сторона. Все время, не занятое официальной клоунадой, а на самом деле непосредственно выступления длились сравнительно недолго, принадлежало лично мне.

И я пользовался этой свободой без всякого стеснения, как заправский гедонист. Личные повара маркиза, истинные виртуозы своего дела, творили чудеса, и я заказывал самые изысканные, сложные блюда, наслаждаясь вкусами и текстурами, о которых в походах в роли командира Коалиции мог только мечтать.

Я рыскал по бесконечным, уходящим ввысь залам фамильной библиотеки, отыскивая редкие трактаты по древней истории магии, теории создания артефактов и природе мировой ауры — знания, которые были мне теперь куда нужнее, чем очередная медаль за отвагу. Но главным моим убежищем, моей тихой гаванью, стал личный, изолированный тренировочный плац Гильома, скрытый в глубинах дворца.

Там, в полном уединении, под высоким куполом, проецирующим голограмму звездного неба, я с головой погружался в оттачивание техники, переданной Шароной. И с каждым днем, с каждым часом концентрации, мой контроль над мировой аурой рос.

Ощущение было совершенно иным, нежели с родными татуировками Маски. Более грубым, менее отзывчивым, словно я управлял не частью себя, а мощным, но неуклюжим инструментом. Однако за этой неуклюжестью скрывалась невероятная, сырая мощь, превосходящая все, что я знал раньше.

И с каждым днем эта дикая сила подчинялась мне все лучше, становясь все более предсказуемым и грозным продолжением моей воли в этом новом, временно обретенном теле аристократа.

###

Воздух в огромном бальном зале был густым и неподвижным, тяжелым от смешения дорогих духов, винного перегара, аромата дорогих сигар и сладковатого, приторного запаха роскоши, граничащей с изнанкой и моральным разложением.

Я стоял, делая вид, что непринужденно оперся о позолоченный косяк массивной арочной двери, с почти полным бокалом чего-то игристого и безвкусно сладкого в руке и с застывшей, вежливой маской улыбки на лице.

Еще один бесконечный вечер, еще одно лицемерное празднество в честь торжественного открытия нового рынка рабов графа Орсанваля. Рабство в империи Роделион не было запрещено и хотя на него накладывалось множество ограничений и налогов, оставалось одной из самых дорогих отраслей торговли.

Я уже выполнил формальности: передал от имени маркиза изысканный подаров и произнес несколько витиеватых, заученных фраз о прогрессе, экономической целесообразности и укреплении связей.

Теперь оставалось лишь отстоять положенное время и дождаться кульминации вечера — небольшого, но элитного аукциона, где с молотка должны были уйти с десяток «особо ценных лотов» для услады знатных гостей.

— Ваш отец, маркиз, несомненно, гордился бы вашей кипучей активностью, лорд Гильом, — сиплый, пропитанный портвейном и лестью голос старого графа резал слух, несмотря на бархатные интонации.

Его пальцы, унизанные перстнями, сжимали мою руку в слишком долгом и влажном рукопожатии.

— Он ценит прежде всего эффективность и результат, ваша светлость, — отстраненно, с легким кивком парировал я, позволяя взгляду скользить по толпе разодетых в шелк и бархат аристократов. — А новый рынок графа Орсанваля, несомненно, станет образцом таковой для всего сектора.

В этот самый момент, когда слова еще висели в воздухе, мир взорвался.

Оглушительный грохот, словно с небес обрушилась целая Руина, потряс здание до самого фундамента. Пол ушел из-под ног, могучей ударной волной меня швырнуло на стену.

Хрустальные люстры бешено закачались, звеня и осыпая гостей драгоценным дождем. С потолка, расписанного фресками на мифологические темы, посыпалась штукатурка и куски лепнины, а вслед за ними — обломки резных деревянных балок.

И вот, там, где секунду назад была массивная, украшенная позолотой и гербами крыша, теперь зияла гигантская дыра, открывающая вид на багровеющее от заката небо, по которому, как хищные птицы, проносились темные, угрожающие силуэты.

Пыль и дым еще не успели осесть, застилая все густой пеленой, как над охваченной паникой толпой, над душераздирающими криками, звоном бьющегося хрусталя и треском рушащихся конструкций, прозвучал голос.

— Лечь на пол и замереть! — прогремел он, и от его звука у многих в зале пошла носом кровь. — С этого момента вы все — заложники! Шаг в сторону, попытка применить артефакт или ману будет считаться попыткой к бегству и караться смертью!

Я замер, инстинктивно прижимаясь спиной к шершавой стене, осколки хрусталя хрустели под подошвами. Бокал уже валялся где-то на полу, окрашивая дорогой ковер в золотистую лужу.

Что ты там говорил, Гильом?

«Мирная и спокойная жизнь сына маркиза, не обремененная никакими переживаниями»?

Ну-ну.

Конец Пятой Книги.