Жуков. Халхин-Гол

Глава 13

Вызов в Москву обрушился, как гром с ясного неба. Я понимал, что в нынешних условиях — это могло означать все, что угодно — от награждения до ареста. Сначала мне было предписано прибыть в Тамацк-Булак.

Выделенный Смушкевичем «Р-5» с опытным пилотом перебросил меня от подножия Хамар-Дабы в этот монгольский городок, в котором ни я прежний, ни я, в теле Жукова, еще не бывал. С аэродрома меня забрала «эмка», которой управлял водитель Штерна.

Оказалось — не спроста. Командарм встретил меня в своем штабе. Пожал руку, выслушал доклад о текущем положении дел на плацдарме, кивнул. Он был явно не в настроении, но на этот раз — не из-за моего «самоуправства».

— Нас вызвали обоих, Георгий Константинович, — мрачно сообщил он. — Причины я не знаю. В телеграмме значится — командарму Штерну, комкору Жукову срочно прибыть в Москву. Подпись — Ворошилов.

— Когда отбываем, Григорий Михайлович?

— Немедленно… Ты вещички прихватил?

— Да какие-там вещички. Чемодан с бритвой и сменой белья. В «эмке» остался.

— Тогда поехали. «Дуглас» с ранеными захватит нас.

На американских «Дугласах» возили раненых красноармейцев и командиров на лечение в Союз. Самолет болтало в воздухе. Раненые стонали. Сестрички хлопотали возле них. Штерн молча на меня поглядывал, словно из-за меня страдали эти люди.

Молчал он и когда мы пересели в Соловьевске на поезд. Не знаю, какие мысли не давали покоя Штерну. Наверное, сочинял оправдательный рапорт, в котором объяснял, как это он дозволил комдиву Жукову принимать такие авантюрные решения. С него станется.

В купе с ним было скучно. Да и попутчица наша дородная дама, которая всю дорогу не отрывалась от толстого литературного журнала, не любила разговоров. Я вышел из купе и отправился в тамбур. Просто, чтобы побыть одному. Не угадал.

Потому что там торчал какой-то узкоглазый мужик. Окинув взглядом мои генеральские петлицы, он вдруг выхватил нож и замахнулся. Вот те раз! Рефлексы старого десантника сработали безупречно.

Уклонившись, я врезал ему с ноги в округлое плоское лицо. Он взвизгнул, опрокинулся навзничь и вдруг пропал в грохочущей, пронизанной ветром темноте. Я выпрямился, ошалело озираясь. И было от чего ошалеть.

С чего это он на меня набросился? Ограбить хотел? Или тут дела похлеще? Узкоглазый… Японец? Может быть. Не исключено, что с ликвидацией группы Орлова охота на меня не закончилась.

И надо же, поджидал меня в тамбуре вагона, в шаге от распахнутой двери, за которой мелькали едва проступающие в темноте силуэты проносящихся мимо деревьев. Дверь была открыта заранее. Видать, собирался избавиться от трупа. Моего.

Что теперь делать? Доложить начальнику поезда? Или, на первой же станции, сотруднику органов?.. Эх, жаль, Конев далеко. Его бы это нападение уж точно бы заинтересовало.

Ведь если я и впрямь выбросил из вагона диверсанта, то враг имеет весьма разветвленную сеть агентуры в нашем тылу. И уж точно — своих осведомителей. Нет, тут надо докладывать на самый верх.

Сбоку распахнулась еще одна дверь — та, что вела из тамбура внутрь вагона. Я машинально посторонился. В тамбур просочился сухощавый старичок в кителе и фуражке с красным околышем. Окинул меня взглядом, покачал головой.

— Ежели уж курите в тамбуре, товарищ командир, — проворчал он, — то двери не открывайте. Сорветесь с площадки ненароком, а мне отвечать?

— Двери надо запирать, папаша, — откликнулся я, не вникая в суть сказанного.

— Так с вами запирай не запирай, — продолжал ворчать проводник, протискиваясь мимо меня, чтобы затворить, наконец, злополучную дверь. — Что это? Не ваше ли?

Он указал на пол. Я глянул. Нож. Наверное, тот самый, которым меня пытался ударить узкоглазый. Кем бы он ни был, а намерения у него были самые серьезные… таким свинорезом он бы уделал меня, будь я менее поворотлив.

— Мой, — сказал я и подобрал клинок.

Ножичек оказался знатный. Такие не предназначены для того, чтобы колбаску нарезать. Лезвие прямое, обоюдоострое с бороздкой дола. Рукоятка сделана из упругого материала, вроде коры пробкового дерева. При ударе ладонь не соскользнет. Вот только ножен ему не хватает.

— В купе пройдете или здесь будете следовать? — ехидно осведомился старик.

Хороший вопрос. Торчать в тамбуре, где несмотря на закрытую дверь, все еще сквозило паровозной гарью, мне не расхотелось. Пойти что ли спать лечь? В последние недели на Халхин-Голе мне было не до сна.

Я сунул нож неизвестного лезвием в рукав. Толкнул дверь и оказался в узком коридоре купейного вагона. Двери купе не сдвигались, а распахивались в коридор. Я нашел ту, что была с цифрой «17». Отворил.

Дама, укрывшись одеялом по грудь, читала толстый журнал. На голове у нее была косынка, скрывавшая накрученные на бигуди локоны. На меня она глянула лишь мельком. Штерн уже спал на верхней полке.

Я сел на полку напротив попутчицы и стал смотреть в темное окно. На столике под зеленым тканевым абажуром светила лампа, так что на стекле отчетливо проступало отражение моего лица.

Вернее — не моего. Жукова. Высокий с залысинами лоб. Глубоко посаженные глаза. Прямой нос. Плотно сжатые губы. На широком подбородке ямочка. Ничего лицо. Такие должны нравится женщинам… Невольно вспомнила медсестра Зина. Я отогнал эти мысли.

В рукаве что-то мешало. Нож. Чтобы не пугать попутчицу, потихоньку вытряхнул его и сунул под подушку. Состав начал сбавлять ход. Видимо, подходил к станции. Деревья за окном перестали мелькать, зато появились огни какого-то населенного пункта.

Соседка по купе всполошилась. Выскользнула из-под одеяла. Сунула ноги в туфли, схватила сумочку и выскочила из купе. Проснулся и командарм. Грузно спустился с полки. Сел напротив, взял пенсне, протер окуляры носовым платком.

— Надеюсь, вы понимаете, Георгий Константинович, что ваши методы — опасный прецедент, — вдруг заговорил он, словно продолжив давний разговор. — Если каждый командир начнет действовать по своему усмотрению, игнорируя уставы, у нас не будет армии. Будет партизанский сброд.

Я оторвал взгляд от окна, в котором было отчетливо видно название станции «КАРЫМСКАЯ». Ответил:

— Уставы пишутся по опыту прошлых войн, Григорий Михайлович. Японец воюет не по нашим уставам. Чтобы победить, нужно мыслить иначе. Жестче, гибче.

— Мыслить — да! — Штерн отложил пенсне, и его взгляд стал острым. — Но не подменять собой всю систему! Ваша затея с этим японским летчиком… Вы понимаете, какой это был риск? Если бы японцы раскусили дезу, они смяли бы наш фланг!

— Они не раскусили, — холодно парировал я. — А наш фланг устоял. Иногда нужно рисковать, чтобы избежать большей крови. Вы же видели донесения о потерях. Штурмовать их укрепрайоны в лоб было бы самоубийством.

— Видел! — Штерн слегка повысил голос. — И видел потери ваших танков в том самом «прорыве», который едва не сорвался! Вы пытаетесь выиграть войну одним сражением, Жуков! Но война — это плановая работа, а не бег с препятствиями! Она требует расчета, снабжения, планомерного давления!

Вагон дернулся, но это был еще не отход. Видать, меняли локомотив.

— У нас не было времени на проведение плановых работ, Григорий Михайлович! Пока мы давили бы планомерно, японец получал подкрепления и строил новые укрепления. Нужно было бить быстро. Сломать хребет его группировке. Да, это риск. Но расчетливый риск.

— Расчетливый? — Штерн усмехнулся, но беззлобно. В его глазах читалась усталость от долгой дороги и долгого спора. — Вы игрок, Георгий Константинович. Блестящий, но игрок. А армия — не игорный дом. За ваши ставки могут заплатить кровью тысячи бойцов.

— За нерешительность командира — тоже, — отрезал я. — Трусливый или нерешительный командир губит больше людей, чем смелый, идущий на оправданный риск.

Мы снова замолчали. Стук колес заполнил купе. Штерн пригубил остывшего чаю из стакана в мельхиоровом подстаканнике, стоявшего на столике.

— Ладно, — он вздохнул. — Победа за вами. Факт есть факт. Япошек вы потрепали изрядно. Только помните, что в Москве… — он многозначительно посмотрел на меня поверх края чашки, — вам придется отвечать не только за победу, но и за то, как вы ее достигли. Ворошилов и Шапошников… они ценят порядок. Они не любят, когда их тщательно продуманные планы ломают о коленку, даже ради победы.

— Я готов отвечать, — сказал я, глядя прямо на него. — И готов повторить все то же самое, если того потребует обстановка.

Штерн покачал головой, и в его взгляде мелькнуло что-то вроде уважения, смешанного с раздражением.

— Я в этом не сомневаюсь. В том-то и проблема.

Он откинулся на спинку дивана, служившего постелью на нижней полке, демонстративно закрыв глаза. В это время вернулась соседка, торжественно неся перед собой пакет с горячими пирожками.

— Угощайтесь, товарищи командиры!

Москва, кабинет наркома в здании Наркомата обороны СССР

Во главе огромного полированного стола сидел Ворошилов, справа и слева — Шапошников и Мехлис. Последний дымил папироской. Мы со Штерном стояли по стойке «смирно». Нарком медленно поднялся, обошел стол и остановился передо мной.

— Ну, Жуков, — начал он, — ты там, на Халхин-Голе, смотрю, развернулся… И «ночных ласточек» придумал, и танки гонял, как быков на выгоне, и приказы старших товарищей игнорировал… — Он сделал паузу, чтобы я проникся. — Однако… врага разгромил. И разгромил по-суворовски — не числом, а умением.

Он повернулся, взял со стола одну из красных коробочек, что лежали на столе.

— За умелое руководство войсками и проявленную инициативу… — проговорил он, открывая коробочку.

В ней лежала Золотая Звезда Героя Советского Союза.

— А также — Орден имени Владимира Ильича Ленина.

Я взял награду. Рука не дрогнула. Ворошилов смотрел на меня пристально.

— Однако запомни, Георгий Константинович, — его голос стал тише, но от этого еще весомее, — армия — это не поле для твоих личных экспериментов. Победителей не судят… пока они побеждают. Постарайся, чтобы так продолжалось и дальше.

Затем он повернулся к Штерну.

— А тебе, Григорий Михайлович, за общее руководство операцией… — он и ему вручил орден Ленина. — И за терпение, — добавил он с легкой, едва уловимой усмешкой. — А что — не в Кремле вручали, в торжественной обстановке, не обессудьте. Мы пока эту войну не афишируем. Вот разгромим врага окончательно, тогда и Кремль будет и банкет.

Когда мы вышли из кабинета, Штерн, не глядя на меня, проговорил:

— Поздравляю с Золотой Звездой, комкор. Надеюсь, в следующий раз вам не придется выбирать между уставом и победой.

— Надеюсь, товарищ командующий, что устав и победа перестанут быть взаимоисключающими понятиями, — так же сухо ответил я.

Мы разошлись в разные стороны по длинному коридору наркомата. На кителе поблескивала Золотая Звезда Героя — первая в жизни Жукова и заработанная мною самостоятельно, потому что на подсказки предшественника рассчитывать не приходилось.

На улице я сел в служебный автомобиль. Это был «Паккард». Водитель отворил мне дверцу, покосился на Золотую Звезду.

— Поздравляю с Героем, товарищ комкор!

Я кивнул и сел в машину. Москва жила своей жизнью, мирной и шумной. И только я знал, что эта передышка — временная. Война, настоящая, большая война, была неизбежна. И мне предстояло готовиться к ней, лавируя между необходимостью побеждать и требованием соблюдать писанные и неписанные правила.

В гостинице «Москва», едва я поднялся в свой номер, раздался звонок. Я взял трубку.

— Товарищ Жуков? — поинтересовался звонивший.

— Он самый.

— С вами говорит Поскребышев.

— Слушаю вас, товарищ Поскребышев.

— Завтра, в пятнадцать часов, вас ждет товарищ Сталин. За вами заедут в четырнадцать пятнадцать.

Москва, Кремль, кабинет Сталина. Сентябрь 1939 года

Кабинет поражал своим аскетизмом. Большой стол, заваленный картами и бумагами, несколько стульев, портреты Маркса, Энгельса и Ленина на стене. И сам Хозяин, стоявший у карты Дальнего Востока. Он был ниже меня ростом, но его присутствие заполняло всю комнату, делая ее тесной.

— Товарищ Жуков, — его голос был тихим, хрипловатым, без тени приветливости. Он указал на карту мундштуком трубки. — Вы хорошо поработали на Халхин-Голе. Разгромили самураев. Теперь японцы уважают нашу силу. Но уважения мало. Нужно добить.

Он повернулся ко мне, и его пронзительный взгляд скользнул по моему новому комкоровскому мундиру и Золотой Звезде.

— Военный совет считает, что пора ликвидировать японский плацдарм полностью. И поднять вопрос о правомерности существования Маньчжоу-Го. Ваше мнение?

Я почувствовал, как меня прошибает холодным потом. Он не столько интересовался моим мнением, сколько проверял глубину понимания. Сказать «да» и взять на себя неподъемную задачу? Или проявить осторожность и показаться слабым?

— Товарищ Сталин, что касается военной части, то считаю, что эта задача выполнима, — начал я, тщательно подбирая слова. — Но для ее решения нужно многое переменить. Без этого мы понесем неоправданно высокие потери и можем потерпеть неудачу.

Сталин медленно раскурил трубку, не сводя с меня глаз.

— Что именно нужно переменить? Конкретно.

— Первое. Моторизация и механизация. На Халхин-Голе я убедился — будущее за танковыми клиньями и мотопехотой. Нам нужны не отдельные бригады, а целые механизированные корпуса. С новыми танками — с противоснарядной броней, мощными пушками. Те Т-26 и БТ, что есть сейчас — это уже вчерашний день. Их японская артиллерия легко поражает.

Сталин молча затянулся, кивнув, чтобы я продолжал.

— Второе. Связь. Раций не хватает катастрофически. Командиры батальонов не могут вызвать огонь артиллерии, командиры полков теряют управление в наступлении. Нужно наладить массовый выпуск надежных радиостанций для танков и пехоты.

Снова кивок.

— Третье. Авиация. Наши «И-15» и «И-16» выиграли у японцев, но ненадолго. У них уже есть более современные машины. Нам нужны новые истребители и пикирующие бомбардировщики для поддержки наземных войск.

Сталин подошел к пепельнице, выбил в нее из трубки пепел. Вынул из коробки с «Герцеговиной-Флор» папиросу, надломил ее и принялся набивать табаком трубку. И хотя он был сосредоточен на этом процессе, я понимал — вождь меня внимательно слушает.

— Четвертое. Подготовка командиров. Многие воюют по шаблонам Гражданской. Нужно учить взаимодействию родов войск, умению прорывать укрепленные районы, а не бросать пехоту в лобовые атаки.

Я сделал паузу, глядя на Сталина. Его лицо оставалось непроницаемым.

— Продолжайте, товарищ Жуков, — сказал он.

— Пятое — экипировка.

— Экипировка? — переспросил Иосиф Виссарионович.

— Да, товарищ Сталин. Разрешите начистоту?

— Не разрешу. Потребую.

— Экипировка и обмундирование наших бойцов мало отличаются от таковых времен империалистической и Гражданской войн. А современная война предъявляет иные требования.

— Какие же, товарищ Жуков?

— И форма и экипировка должны быть более удобными. Красноармеец все необходимое носит либо на плече, либо на поясе, либо за спиною — в вещмешке, как его отцы и деды. Таким образом нагрузка распределена не равномерно. А ее нужно распределить по всему телу. Это и облегчит нагрузку на марш-бросках и в атаках и сократит, к примеру, время на перезарядку стрелкового оружия.

— Интересно рассуждаете, — сказал вождь. — Можете изложить это нашим специалистам?

— Могу, товарищ Сталин. Позвольте заметить, что все эти перемены возможны лишь при полной мобилизации нашей промышленности. Все это требует ресурсов, станков, квалифицированных рабочих. Нужно срочно расширять производственные мощности на Урале и в Сибири, подальше от западных границ.

Я замолчал, хотя далеко не исчерпал свой список. Пожалуй, зря я ляпнул про Урал и Сибирь. Насторожится вождь. Кабинет заполнился густым дымом из его трубки. Сталин медленно подошел к столу, положил трубку в пепельницу.

— Вы предлагаете не план наступления, а программу перевооружения всей армии, — произнес он наконец, ровным, словно лишенным эмоций голосом. — Это требует времени. Даже за год мы не уложимся. А японцам необходимо ответить сейчас.

— Товарищ Сталин, — я сделал шаг вперед. — Мы можем нанести японцам чувствительный удар и сейчас, но для полного разгрома Квантунской армии и удержания территорий… Без этих мер мы рискуем повторить судьбу царской армии в 1905 году. Имея храбрость бойцов, но проигрывая из-за отсталой техники и тактики.

Он снова взял трубку, смотря на карту Маньчжурии.

— Ваши предложения… они уже звучали. Но не от тех, кто только что вернулся с победоносной войны. Тухачевский тоже говорил о танках… — он бросил на меня быстрый, испытующий взгляд.

Я невольно сглотнул. Он проверял меня на лояльность, проводя параллель с врагом народа.

— Речь идет не о теориях, товарищ Сталин, — четко сказал я. — Речь идет о том, что я видел своими глазами на поле боя. О том, что уже доказало свою эффективность в ограниченном масштабе. Моторизованные стрелки, поддержанные танками и авиацией, решают исход боя. Артиллерия, управляемая по радио, — пробивает любую оборону. Это не теория. Это практика.

Сталин снова повернулся ко мне. В его глазах, казалось, мелькнуло уважение.

— Хорошо. Подготовьте подробный доклад. С конкретными предложениями по срокам и ресурсам. Мы его рассмотрим. Что касается японцев… — он снова ткнул трубкой в карту, — мы нанесем удар. Ограниченный. Чтобы напомнить им об их месте. А ваши предложения… они могут пригодиться для более масштабных задач. Вы свободны, товарищ Жуков.

Я откозырял и вышел. Спина была мокрой от напряжения. Я предложил ему не просто военную реформу. Я предложил стратегический курс. И он его… принял к рассмотрению. Это был первый, самый опасный шаг. Впереди была борьба с косностью аппарата, с нехваткой ресурсов, с инерцией мышления. Вот только дверь была открыта. И я был готов в нее войти.