Жуков. Халхин-Гол

Глава 19

А ведь что-то похожее уже было со мною… Афган… Горящая колонна с боеприпасами. И Вовка Демидов, наш санитарный инструктор, рванувший к пылающему грузовику, с брезентовым верхом.

«Куда ты? — крикнул я ему. — Сейчас же рванет, дурак!» А он в ответ: «Вот именно! Отраву по всему ущелью разнесет!..»

Разбомбить цистерны — значит выпустить джинна из бутылки. Чуму или какую иную заразу разнесет ветер, не разбирая, где свои, где чужие. Он засеет бациллами землю, воду, воздух на десятки километров. Мы сами навлечем на себя «черную смерть».

— Вам плохо, товарищ комкор? — спросил обеспокоенный Кущев.

Я лишь отмахнулся. В штабе повисло ошеломленное молчание. Присутствующие командиры смотрели на меня с неподдельным изумлением. Ах да, они же не знают, что могут означать цифры 731! Для них это все равно что тройка, семерка, туз у Пушкина.

Я не стал тратить время на объяснения, тем более, что в блиндаж вбежал начмед — военврач второго ранга Мелентьев. Высокий, сухопарый, с умными, усталыми глазами. Он был в халате, накинутом поверх майки — видимо, подняли с постели. В руках саквояж.

— Товарищ комкор, что случилось?

Я протянул ему радиограмму.

— Прочтите. Ваше мнение, как специалиста.

Мелентьев пробежал глазами по тексту.

— «Особый груз»… — пробормотал он. — И что это значит, Георгий Константинович?

— Это другое название секретного японского подразделения, так же известного, как «Главное управление по водоснабжению и профилактике Квантунской армии», — произнес я.

— Которое, возможно, занимается выведением опасным штаммов болезнетворных бактерий, — подхватил начмед.

— Не возможно, Виктор Сергеевич, а именно — занимается! — сказал я. — Занимается созданием бактериологического оружия… Чумой, холерой, сибирской язвой и прочими милыми зверушками… Товарищ Мелентьев, предположим, мы обнаружили автоколонну с маркировкой этого отряда. Если нанести по ней авиаудар… Каковы последствия?

Военврач покачал головой.

— Я не бактериолог, но я бы не советовал этого делать. По сути, вы сами произведете его боевое применение.

Остальные командиры, затаив дыхание, прислушивались к нам.

— Существуют ли меры защиты? — спросил я, уже зная ответ.

— Разумеется, они предусмотрены уставом и другими нормативами, — врач покачал головой. — Однако, лучшее противоэпидемическое средство — это карантин. Полный или частичный. В зависимости от того, какие подразделения попадут в зону заражения, будем выводить их из района боевых действий и изолировать.

Я закрыл глаза на секунду, собираясь с мыслями. Снимать с фронта подразделения и черте сколько держать их в карантине — это как раз то, что нужно противнику. Нельзя ему дарить такие подарки.

— Спасибо, товарищ военврач второго ранга, — кивнул я Мелентьеву. — Готовьте необходимые мероприятия.

Он откозырял и покинул штабной блиндаж. Я повернулся к Коневу и дежурному командиру.

— Новый приказ, товарищи командиры. Поднять по тревоге все группы «охотников» Горшкова. Плюс отдельный инженерно-саперный батальон. Цель — перехватить и захватить колонну с «особым грузом» до подхода к линии фронта. Захватить любой ценой, но не повредить груз. Никакой авиации и артиллерии.

— Товарищ комкор, это же… Это же разведовательно-диверсионная операция в тылу врага! Без тщательной подготовки и огневой поддержки! — проговорил Конев.

— У нас нет выбора, — отрезал я. — Или мы остановим их тихо, или мы они нам серьезно осложнят жизнь. Кроме того, нам нужно добыть доказательства того, что японские вояки готовы применить бактериологическое оружие.

Я подошел к карте, разглядывая узкую лощину в двадцати километрах за линией фронта — единственное вероятное место для скрытного движения такой колонны. Туда и должны были уйти «охотники».

Информация пришла, как всегда, с двух сторон одновременно, подтверждая друг друга. Ее принес — Конев. Он отсутствовал пару часов, но когда вернулся в штабной блиндаж, то разложил на столе карты и аэрофотоснимки.

— Георгий Константинович, картина вырисовывается однозначная. — Он застучал карандашом по схемам дислокации. — Сюда, к озеру Узур-Нур, стягивается 7-я пехотная дивизия. Сюда, в район горы Зеленая — 23-я, усиленная полком тяжелой артиллерии. На аэродромах — массовая подготовка техники. Они готовят удар. Очень мощный.

Я изучал снимки: четкие ряды самолетов, скопления артиллерийских орудий, длинные колонны грузовиков.

— Направление?

— Все указывает на центральный участок. Здесь. — Карандаш ткнул в узкий коридор между нашими двумя дивизиями. — Цель — разрезать наш фронт пополам, выйти к Хамар-Дабе и отсечь плацдарм.

Я кивнул. Логично. Классический таранный маневр. Расчет на подавляющую силу первого удара. Начальник разведки тут же добавил второй, решающий фрагмент мозаики — шифровку, переданную через резидентуру «Фукуды». Текст был краток, как выстрел:

«Подтверждаю. Главный удар — центральный участок, стык 5-й и 6-й СД. Цель — выход к переправам у Баин-Цагана. Начало — утро, после часовой артподготовки. Задействованы 7-я и 23-я ПД, 1-я ТБр. Командующий Камацухара.»

Я отложил листок. Теперь не было сомнений. Они собирались повторить свою июльскую попытку, но с удвоенной силой и на том же, уже единожды прощупанном направлении. Самоуверенность? Или расчет на то, что мы не ждем повторения?

Наклонился к карте. Медленно провел пальцем по линии нашего фронта, затем — по тыловым рубежам.

— Они хотят тарана? — тихо проговорил я, больше для себя. — Что ж. Таран требует разгона. А при разгоне… — я подчеркнул ногтем несколько высот в глубине нашей обороны, — … он может напороться на наш клин.

План, отточенный знанием истории и тактики двух эпох, начал выстраиваться в голове с холодной, неумолимой ясностью. Они ждут, что мы будем уплотнять оборону на направлении удара. Мы же сделаем наоборот. Мы пропустим этот удар вглубь, подставив под него не фронт, а фланги.

Я повернулся к Коневу и дежурному.

— Никишева и Богданова ко мне. Немедленно. И передайте Штерну: «Противник начал операцию по дезорганизации нашего тыла. Приняты контрмеры. Прошу ускорить переброску резервов согласно схеме 'Багратион».

Дежурный удивленно взглянул на меня, но бросился к аппарату. Я же снова посмотрел на карту. Они готовились бить кулаком. А я готовился сомкнуть клещи на запястье. Хрусть — и пополам. Тоже не самый свежий прием, но рабочий.

Радиограмма от Горшкова пришла на рассвете, когда я уже пятый час сидел над картой, вгрызаясь в мельчайшие детали предстоящего сражения.

«Задание выполнено. Колонна перехвачена. Охрана нейтрализована. Захвачено три спецгрузовика с маркировкой „731“. Два специалиста-японца взяты живыми. Потерь нет. Груз не поврежден. Жду дальнейших указаний. Горшков.»

Я медленно положил листок на стол, испытывая злорадство от осознания того, что удалось предотвратить самый подлый выпад противника и предчувствие поворота истории, всех последствий которого пока было трудно представить.

— Воротников! — окликнул я адъютанта. — Принять к исполнению. Первое: выделить для сопровождения трофеев взвод охраны штаба. Взвод должен быть в полном составе, с пулеметами. Второе: колонну под усиленной охраной немедленно перегнать в Баин-Цаган. Место стоянки — отдельный пустой ангар у старого монгольского монастыря. Оцепить периметр в радиусе пятисот метров. Никого не подпускать. Самим не входить. — Я сделал паузу, подбирая слова для третьего, самого важного пункта. — Третье: подготовить шифрованное сообщение для немедленной передачи в Москву, на имя Народного комиссара внутренних дел СССР товарища Берии. Лично.

Миша замер с блокнотом в руках, понимая всю необычность приказа — отправлять донесение в обход командования фронтом и Генштаба прямо в НКВД.

— Текст, товарищ комкор?

Я продиктовал медленно, следя за каждой буквой:

«Товарищу Берии Л. П. По каналу вашей резидентуры „Фукуда“ получены сведения о спецоперации отряд 731. Принятыми контрмерами колонна с „особым грузом“ перехвачена, груз и два специалиста захвачены. Образцы и пленные доставлены в Баин-Цаган, взяты под усиленную охрану. Ввиду особой природы груза и рисков его применения противником, прошу ваших указаний и срочной отправки компетентной экспертной группы для эвакуации и изучения. Комкор Жуков.»

Я перечитал про себя. Коротко, по-деловому, без эмоций, но в словах «вашей резидентуры» и «прошу ваших указаний» был четкий, неозвученный посыл: «Я действую в рамках нашей договоренности. Дело слишком серьезное для того, чтобы доверять обычным каналам.»

— Передать немедленно, — отрезал я, и Воротников ринулся исполнять.

Я вышел из блиндажа. На востоке занимался багровый рассвет. Где-то там сейчас пылили по степи японские грузовики, набитые такой дрянью, перед которой меркла вся огневая мощь Квантунской армии.

Я их перехватил, но теперь эта бомба замедленного действия была на моей территории. И единственным человеком в стране, кто мог бы ее обезвредить — или решить использовать — был тот, кому я только что отправил депешу.

Вечером по всему фронту началось движение, которое любой наблюдатель с той стороны мог счесть лишь за хаотичную суету. Специально выделенные для этого «паникеры» — молодые лейтенанты с громкими голосами — появлялись на КП полков, требуя «немедленно доложить комкору о срочном отводе частей».

Участились переговоры по полевым телефонам, о которых мы знали, что японцы их прослушивают. Передавались открытым текстом номера несуществующих частей, упоминались вымышленные населенные пункты в тылу.

Главный спектакль разыгрался на стыке 5-й и 6-й дивизий, куда, по нашим данным, и был нацелен главный удар. Туда, под покровом темноты, отправился начальник оперативного отдела штаба корпуса с полным комплектом карт.

Его «броневик» был тщательно «подставлен» под огонь японского диверсионного отряда — несильный, чтобы машина не сгорела, но достаточный, чтобы экипаж, отстреливаясь, мог «в панике» отступить, «случайно» обронив планшет с документами.

На этих картах наши резервы были «отведены» на сорок километров к северу, в безводную степь, а на направлении главного удара зияла брешь, которую якобы планировалось заткнуть лишь двумя обескровленными полками.

Пока этот фарс шел своим чередом, настоящая работа кипела в полной тишине. Без единого радиосообщения, с затемненными фарами, по заранее разведанным проселочным дорогам шли колонны.

11-я танковая бригада Яковлева, 7-я мотоброневая, свежий 24-й стрелковый полк — все, что было у нас отборного и мобильного. Они занимали позиции не на переднем крае, а в складках местности в пятнадцати километрах за ним, готовые стать молотом, который нависнет над наковальней нашей обороны.

Я объезжал эти части глубокой ночью, проверяя маскировку лично. Никаких костров, никакого шума. Танки стояли под маскировочными сетями в специально выкопанных углублениях. Бойцы спали в окопах, не снимая сапог.

— Главное — выдержка, — сказал я Яковлеву, глядя на темный силуэт его БТ-7. — Пропустишь удар раньше времени — раскроешь замысел. Опоздаешь — не успеешь. Час «Х» я сообщу.

Возвращаясь на КП под утро, я видел, как первые лучи солнца освещали пустынные, казалось бы, степи перед нашим фронтом. Там, у японских командиров, сейчас лежали наши карты. Они изучали их, потирая руки, уверенные, что застали нас врасплох.

Пусть думают так. Чем увереннее они будут в своем успехе, тем яростнее бросятся в расставленную ловушку. Вся эта грандиозная работа по дезинформации была лишь темной подводкой для того удара, который мы готовили.

И я знал — они уже почти в клетке. Оставалось лишь захлопнуть дверцу. И перед самым началом японского наступления, Штерн вызвал меня к себе на КП.

Командный пункт 1-й армейской группы встретил меня гробовой тишиной, нарушаемой лишь потрескиванием раций и скрипом двери. Командарм 2-го ранга Григорий Михайлович Штерн стоял спиной, изучая огромную оперативную карту. Его поза была красноречивее любых слов — напряженная, недовольная.

— Жуков, — обернулся он, не предлагая сесть. Его взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по мне с ног до головы. — Объясните. Что за самодеятельность?

Я не стал притворяться непонимающим.

— Вы о передислокации 11-й бригады и 24-го полка, Григорий Михайлович?

— О всей этой свистопляске! — он резко ткнул пальцем в карту. — Я получаю донесения о движении наших частей в тыл, без согласования со штабом фронта! Вы ослабили центральный участок ровно в том месте, где, по данным разведки, японцы сосредоточили ударную группировку! Вы хотите подарить им прорыв?

В его голосе звучала не просто ярость начальника, чьи приказы игнорируют. В нем слышалось глухое раздражение человека, которого снова заставили сомневаться в собственной компетенции. Сначала мой доклад в Москве, теперь это.

— Центральный участок не ослаблен, Григорий Михайлович, — ответил я ровно. — Он преобразован. Мы не будем встречать их удар лоб в лоб. Мы пропустим его вглубь.

Штерн смерил меня взглядом, полным неверия.

— Пропустите? Вглубь? Вы слышите себя, Георгий Константинович? Это… это — Сухомлиновщина какая-то! Вы предлагаете добровольно отдать территорию, за которую мы платили кровью все эти месяцы?

— Я предлагаю отдать пустое пространство, чтобы забрать потом вместе с вражеской группировкой, — парировал я. — Они идут на таран. Лобовая оборона, даже усиленная, будет смята. Они бросили на это лучшие дивизии. Мы должны позволить им вложиться в удар, исчерпать его силу, и тогда…

— Тогда вы их окружите? — Штерн язвительно усмехнулся. — Блестящий план. Если бы не одно «но». А что, если они не исчерпают силу? Что если их удар окажется сильнее, чем вы предполагаете? Они прорвут оборону, выйдут к переправам, и отрежут всю вашу группировку! Вы ставите на кон весь фронт, Жуков! На кон всю нашу оборону на Дальнем Востоке!

Он подошел вплотную. От него пахло дорогим табаком и нервным потом.

— На чем основана ваша уверенность? На смутных предчувствиях? На донесениях ваших «охотников»? Москва уже в курсе ваших игр с этим… отрядом 731. Берия, конечно, в восторге, но мы с вами воюем, а не ставим эксперименты!

Значит, Суслов все же успел настучать. Или Кущев. Неважно.

— Моя уверенность основана на анализе их тактики, Григорий Михайлович, — сказал я, стараясь сохранять спокойствие. — Они упрямы. Они бьют в одну точку, пока не пробьют. Июльская операция у Баин-Цагана, да и последующие попытки прорыва нашей обороны — тому подтверждение. Они попробуют повторить его, но с большими силами. На том же направлении.

— Вы строите стратегию, основываясь на догадках! — взорвался Штерн. — Вы видите повсюду заговоры и гениальные планы противника! Мне кажется, ваша… кипучая деятельность, ваши ночные вылазки и покушения, в конце концов, довели вас до паранойи, товарищ Жуков!

Его слова повисли в воздухе, тяжелые и обжигающие, как пощечина. В этот момент я чувствовал себя не Героем Советского Союза Жуковым, а капитаном Алексеем Волковым, которого уличают в гигантской, не по рангу, авантюре. Однако теперь я — не капитан.

— Это не паранойя, товарищ командарм, — тихо, но отчетливо произнес я. — Это расчет. Я не прошу вас довериться мне. Дайте мне сорок восемь часов. Если мой расчет не оправдается, отдавайте под трибунал.

— Ни одного часа! — отрезал Штерн. — Немедленно верните части на передовую! Я подпишу приказ. Что касается вас… Я вынужден буду поставить вопрос перед наркоматом обороны о вашей дальнейшей пригодности к командованию. Новый рапорт будет отправлен сегодня же. Ваша самодеятельность закончена. Вы поняли меня?

Мы стояли друг против друга, два советских командира, два сильных человека, воле которых предстояло определить судьбу десятков тысяч бойцов. Он — представитель предыдущей генерации командиров, здравомыслящий, осторожный, верящий в уставы и отчеты. Я — чужак, пришелец, играющий ва-банк с единственной козырной картой — знанием будущего, которое с каждым часом все больше расходилось с реальностью.

— Понял, — кивнул я. — Разрешите идти?

— Идите! И убереги вас бог от неподчинения…

Больше ему, видать, нечего было сказать. Я повернулся и вышел, чувствуя на спине его взгляд — гневный, торжествующий и… испуганный. Он боялся моего провала больше, чем моего же неподчинения. Потому что за моим провалом последовал бы и его.

Ночь с двадцатого на двадцать первое сентября была черной и беззвездной. Я сидел в своем блиндаже на основном КП, курил одну папиросу за другой, слушая неестественную, гробовую тишину. Приказ Штерна о возврате частей лежал у меня в столе, неподписанный с моей стороны.

Это было прямое неповиновение. Военный трибунал. Разжалование, а может — и расстрел. Воротников дремал, прислонившись к стене, но я видел — он не спит, а ждет. Все в штабе ждали. И дождались.

Ровно в 03:15 ночную тишину разорвал звук, похожий на одновременный разрыв тысячи бомб. Земля под ногами содрогнулась, заходила ходуном. Со стола посыпались карандаши, с треноги упала стереотруба.

Я выскочил из блиндажа. Весь восточный горизонт, там, где был центральный участок, полыхал багровым заревом. Это был не бой. Это был конец света. Сплошная стена огня и грохота. Казалось, сама земля вскрылась и изрыгала адское пламя. Японская артиллерия начала свою генеральную артподготовку.

Ко мне подбежал дежурный.

— Товарищ комкор! Связь с пятым и шестым участками… прервана! Сплошной огонь!

Я стоял и смотрел на это огненное месиво. Внутри не было страха. Была леденящая ясность. Япошки пришли. Именно так, как я и предполагал. Со всей своей мощью. Со всей своей яростью. И… недальновидностью.

— Ничего не предпринимать, — сказал я, и мой голос прозвучал странно спокойно на фоне всеобщего хаоса. — Ждать.

Я вернулся в блиндаж, подошел к рации.

— Соедините меня со штабом армейской группы. С командармом 2-го ранга Штерном.

Потребовалось несколько долгих минут, пока на том конце не взяли трубку. Я услышал его дыхание — тяжелое, прерывистое.

— Жуков? — его голос был чужим, сдавленным.

— Григорий Михайлович, — сказал я, глядя на пляшущие тени на стене от близких разрывов. — Вы слышите музыку? Кажется, дирижер вышел к оркестру. Генеральное сражение началось.

Он ничего не ответил. Лишь через мгновение я услышал короткий, сухой щелчок — он бросил трубку. Я аккуратно положил свою на рычаг. Теперь все было решено. Приказ Штерна был не выполнен. Теперь нас рассудит только развитие событий.

— Воротников! — крикнул я. — Передать Яковлеву и Терехину: «Молот на наковальне. Ждать команды „Ураган“. Ни шагу назад».