Жуков. Халхин-Гол

Глава 23

Меня вовсе не удивил этот вопрос. Разумеется, вождь обо всем знал. И спрашивал он не из праздного любопытства. Это был тест. Проверка на лояльность и честность. Я медленно развернулся, снова встал по стойке «смирно». Взгляд Хозяина был тяжелым и пристальным.

— Разрешите доложить, товарищ Сталин?

— Докладывайте, — кивнул он и откинулся в кресле, сложив руки на столе.

Поза его была с виду расслабленной, но во взгляде чувствовалась полная сосредоточенность.

— Лейтенант Сафронов совершил попытку покушения на меня в поезде. Перед этим он застрелил человека в форме железнодорожника, а потом был сам убит проводником Терентьевым. Перед смертью Сафронов успел сказать, что действовал под угрозой расправы над женой и дочерью. Он назвал адрес. Я счел своим долгом проверить эту информацию и предупредить женщину об опасности.

В кабинете повисла тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов. Сталин не моргал.

— И что же вы обнаружили?

— Что Ольга Сафронова — приемная дочь профессора Виноградова, вашего личного врача. И что на ее квартиру почти одновременно со мной явился вооруженный мужчина. Вероятно, чтобы ликвидировать ее, как и было обещано Сафронову. Мне удалось его обезвредить и передать органам.

Я сделал паузу, глядя прямо на вождя. Он кивнул.

— Я действовал по своему усмотрению, товарищ Сталин. Возможно, превысил полномочия, но не мог поступить иначе. Оставлять женщину и ребенка в качестве мишени для вражеской агентуры я счел недопустимым.

Сталин медленно достал свою знаменитую трубку и папиросную коробку. Доставая папиросы, он разламывал их, а табаком набивал трубочную чашу. Его движения были размеренными и точными.

— Вражеская агентура… — протянул он, чиркая спичкой о коробок. — Вы уверены, что это именно вражеская агентура, товарищ Жуков?

Дымок поплыл к потолку.

— Сафронов перед смертью произнес первые буквы фамилии «Су…». Ранее начальник особого отдела армейской группы майор госбезопасности Суслов предупредил меня о возможном покушении в поезде. Вот и все, что мне известно, товарищ Сталин.

Я не стал говорить о своих сомнениях. Прямо заявить вождю о том, что я подозреваю в заговоре против меня сотрудника органов государственной безопасности, значит запустить процессы, на которые я не смогу влиять.

Сталин выпустил струйку дыма, его лицо скрылось в легкой дымке.

— Вы прямолинейны, товарищ Жуков. Слишком прямолинейны. Иногда это — хорошо. Иногда — опасно. — Он раскурил трубку. — Семья профессора Виноградова будет защищена от любых посягательств. Об этом лично позаботится товарищ Берия.

Мне показалось, что при упоминании имени Берии, в голосе вождя прозвучала тонкая, ледяная ирония. Вот только непонятно, в чей адрес.

— А что касается майора Суслова… — Сталин взял со стола какой-то листок, бегло просмотрел его и отложил в сторону. — Он будет заниматься другими вопросами. Более подходящими для него.

Это прозвучало, как приговор. Опять же, непонятно — кому? Хозяин помолчал еще несколько минут, попыхивая трубкой, затем продолжил:

— Вы поступили как настоящий командир, товарищ Жуков, который отвечает за своих людей. Даже за тех, кто оступился. — Он снова посмотрел на меня, и в его взгляде появилась тень чего-то, что можно было принять за уважение. — Это весьма ценное качество. Однако не забывайте — на войне, а мы всегда на войне, иногда приходится жертвовать малым ради большого.

— Понимаю, товарищ Сталин.

— Я надеюсь, что понимаете. Ибо цена ошибки будет расти. С каждым вашим новым назначением. Кстати, о назначении… Есть мнение, что вам нужно поработать в столице. В Наркомате обороны. Для начала займитесь подготовкой к совещанию с представителями нашей доблестной Красной Армии и советской промышленности. Вам выделят кабинет и штат сотрудников. Кроме того, я наделяю вас самыми широкими полномочиями по привлечению к работе всех, кто вам понадобится. Вопросы есть?

— Только один, товарищ Сталин.

— Слушаю вас.

— Кому я должен передать командование пятьдесят седьмой армейской группой?

— Об этом можете не беспокоиться, товарищ Жуков. Штерн уже принял соответствующие меры. А у вас нет времени мотаться туда сюда и задерживать диверсантов по поездам… До свидания, Георгий Константинович. Приступайте к своим новым обязанностям.

— До свидания, товарищ Сталин!

Я вышел, чувствуя, что спина под рубашкой и кителем намокла от холодного пота, словно только что прошел через минное поле, где один неверный шаг мог стоить если не жизни, то свободы. И все-таки — прошел. Выжил.

Более того, кажется, заработал нечто большее, чем просто одобрение. Я получил кредит доверия, выплачивать который придется с немалыми процентами. И теперь мне предстояло готовиться к новому сражению, противниками в котором будут не японские генералы, а свои же маршалы и наркомы.

Номер, в который я вернулся спустя полчаса, тонул в полумраке. Я стоял у окна, глядя на огни ночной Москвы, но не видел их. Перед глазами стояло невозмутимое лицо Сталина, его испытующий взгляд.

«Цена ошибки будет расти. С каждым вашим новым назначением…»

Эти слова висели в воздухе, как запах грозы. Он не просто принял мой доклад. Он проверил меня на прочность, на лояльность, на способность действовать в серой зоне, где враги и союзники меняются местами. И, кажется, остался доволен.

Раздался тихий стук в дверь.

— Войдите.

Вошел Воротников с подносом в руках.

— Георгий Константинович, чай.

— Спасибо, Миша. Я бы еще поужинал. Закажи что-нибудь в ресторане.

— Хорошо.

Снова оставшись один, я сел за стол, взял стакан в подстаканнике. Отхлебнул чаю. Мысли невольно возвращались к предстоящему совещанию в Кремле. Я понимал, что оно будет нелегким, даже при явном покровительстве вождя.

Наверняка там соберутся Ворошилов, Буденный, Кулик — мастодонты Гражданской войны, для которых кавалерийская лава была священной коровой. Им я должен буду доказывать необходимость танковых корпусов, массовой моторизации, превозносить роль авиации, реактивных минометов и нового обмундирования.

Они будут сопротивляться, увидев во мне выскочку, опасного новатора, помня о том, что недавно был ликвидирован такой же новатор, по фамилии Тухачевский, военачальник куда более популярный в народе, нежели скромный комкор Жуков.

А с другой стороны — Берия. Его «плодотворное сотрудничество» вполне могло оказаться удавкой на шее. Не он ли продемонстрировал, что может дотянуться до меня, где угодно. Его поддержка была нужна, но она же могла сделать меня заложником.

Я развернул газету. Моя фотография. «Герой Гражданской и Халхин-Гола». Народная любовь, которая, как показала судьба того же Тухачевского, не может защитить, если слова разойдутся с делами. Вернулся Воротников, но не с ужином, а с пакетом.

— Георгий Константинович, вам пакет. С курьером из НКВД.

Он протянул мне небольшой плотный конверт без каких-либо опознавательных знаков. Я взял его. Конверт был тяжелым.

— Курьер ждет ответа?

— Нет, сразу уехал.

Я вскрыл конверт. Внутри лежала папка с грифом «Совершенно секретно» и маленькая, изящная коробочка. В папке — краткое досье на участников предстоящего совещания: Ворошилов, Буденный, Тимошенко, Шапошников, Кулик. Не сухие биографии, а разные любопытные детали, слабые места, связи. Подарок от Берии.

Я открыл коробочку. Внутри на бархате лежал портсигар из темного металла. Я щелкнул замком. Внутри, на белой эмали, была выгравирована лаконичная надпись: «Победителю от Л. Б.»

На первый взгляд — изящный сувенир, но в его тяжести, в холодном блеске металла читалось иное послание: «Я всегда рядом. Помни о наших договоренностях». Я отложил портсигар, второй подарок от Лаврентия Павловича. Он обжигал пальцы.

— Миша, достань мою полевую форму. Ту, что с Халхин-Гола.

— Собирайтесь выйти?

— Да. Передумал ужинать в номере. Лучше — в ресторане. И ты составишь мне компанию.

Харбин, штаб-квартира Кэмпэйтай

Кабинет был затянут сигаретным дымом. За столом напротив Танаки сидел не Масато, а незнакомый полковник, лицо которого, казалось было высечено из гранита. На столе лежала папка с грифом «Совершенно секретно».

Танака сидел прямо, его поза была безупречной, но внутри все сжалось в ледяной ком. Он уже понимал, что его вызвали не для отчета. Его вызвали на допрос, который еще неизвестно, чем кончится.

— Капитан Ватанабэ, — голос полковника звучал ровно, безразлично, будто скрип двери в морге. — Ваша работа по выявлению недостатков в перевозках впечатляет. Поистине, у вас орлиный глаз.

— Служу Императору, — отчеканил Танака.

— Служите? — полковник медленно открыл папку. — Интересно. Очень интересно. Вот, к примеру, ваше донесение о странностях в перемещении 18-го полка перед последним наступлением. Вы отметили, что это может указывать на подготовку вражеской агентуры к диверсиям.

— Это была одна из версий, господин полковник.

— Версия… — полковник перелистнул страницу. — А вот сводка из отдела сигнализации. В день, когда вы составили это донесение, в условленном месте была замечена подозрительная активность. Некий человек, похожий на китайского торговца, оставил пакет. — Он поднял глаза на Танаку. — Вы ничего не знаете об этом?

Ледяная игла вошла в сердце агента советской разведки. Неужели, их выследили? Во всяком случае, старый канал связи был скомпрометирован. Вот только сумеет ли он сообщить об этом резиденту?

— Нет, господин полковник. Не знаю.

— Странное совпадение, не правда ли? — тот откинулся на спинку стула. — Ваша служебная деятельность и активность вражеской агентуры идут рука об руку. Как будто кто-то предупреждает их о наших планах.

В кабинете повисла тягостная пауза. Танака чувствовал, как капли пота стекают по спине под кителем. Он знал, что любое неверное движение, любая тень волнения на лице могут для него стать приговором.

— Господин полковник, — сказал он, глядя прямо в холодные глаза следователя, — если бы я был предателем, разве я стал бы указывать на несоответствия, которые могли бы вывести на след наших истинных планов? Это было бы самоубийственно. Я добросовестно выполняю свою работу, ищу иголки в стоге сена. Если враг использует мои отчеты в своих целях, это означает лишь одно — у него есть доступ к служебной документации. И это вопрос к нашей внутренней безопасности.

Он сделал ставку на контр-обвинение. Единственный возможный ход. Полковник несколько секунд молча смотрел на него, негромко постукивая пальцами по столу.

— Разумное замечание, капитан. Весьма разумное. — Он закрыл папку. — Возможно, я поторопился с выводами. И все-таки учтите, капитан… — его голос теперь звучал еще тише и опаснее, — орел, который летает слишком высоко, рискует ослепнуть от солнца. И упасть. Вы поняли меня?

— Так точно, господин полковник.

— Вы свободны. И… продолжайте вашу полезную работу. Мы внимательно за ней следим.

Танака встал, откозырял и вышел, чувствуя, как взгляд полковника кэмпэйтай жжет ему спину. Он прошел по длинному коридору, его шаги отдавались эхом в пустоте. Он понимал — это не победа. Это отсрочка. Охота началась. Кэмпэйтай вышла на след «Сокола». Его легенда дала трещину.

Выйдя на улицу, он на мгновение закрыл глаза, подставив лицо холодному ветру. Где-то там, в Москве, русский комкор Жуков, вероятно, получал свои награды. А он, Юсио Танака, его тайный союзник, стоит на краю пропасти.

Впрочем, он не чувствовал ни страха, ни отчаяния, лишь — холодную решимость. Если контрразведка начала охоту, значит, он на правильном пути. И он будет драться. До конца. Как самурай, у которого за спиной обрыв.

У него не было пути назад. Только вперед. Сквозь тьму и подозрения. Пока либо он, либо его преследователи не окажутся на дне этой пропасти. А еще лучше — покуда на дне не окажется вся эта погнившая империя.

Мне выделили в наркомате обороны кабинет и секретаря. И назначили «Уполномоченным по вопросам реорганизации оборонной промышленности», по крайней мере, так значилось в выданном мне удостоверении, подписанном самим Сталиным.

Вождь прекрасно понимал, что только его росчерк открывает в нашей стране любые двери. Понятно, что это накладывало на меня колоссальную ответственность. Едва ли не большую, нежели командование ходом боев на Халхин-Голе.

Я занимался пока что подготовкой к совещанию, суммируя и анализируя поступающие отовсюду данные. Они напоминали донесения разведки — порой четкие, а порой словно нарочно запутанные.

Приходилось гонять для уточнения сведений секретаря, молодого лейтенанта по фамилии Иконников. Он оказался расторопным малым, хотя я предпочел бы Воротникова, с которым пришлось расстаться. Он вернулся в Монголию. В свою танковую часть.

Раздался телефонный звонок. Я снял трубку.

— Товарищ комкор! — раздался голос секретаря. — Срочная шифровка из Генерального штаба!

— Принеси.

Я отложил вечное перо, которым правил черновик доклада о необходимости формирования механизированных корпусов. Открылась дверь, вошел Иконников. По лицу лейтенанта можно было подумать, что случилось что-то из ряда вон. Хотя он не мог знать содержания шифровки.

Я взял у него конверт, вскрыл.

«15 октября 1939 года в 16:00 по московскому времени в г. Москве подписано соглашение между СССР, МНР и Японией о прекращении всех военных действий в районе реки Халхин-Гол с 13:00 16 октября. Командующему фронтовой группой Штерну Г. М, тем не менее, предписано привести войска в состояние повышенной боеготовности, с целью не допущения провокаций. Начальник Генштаба Шапошников.»

Я перечитал текст еще раз. Простое, сухое, казенное сообщение. Война окончена. Три месяца адского напряжения, тысячи жизней, черт знает, сколько убитых нервов — и все это уместилось в пять строчек сухого текста.

Не знаю, что у меня творилось с лицом в этот момент, но секретарь все еще стоял навытяжку, по-моему, даже не дыша. Понятно, он не мог знать содержимого пакета, но понимал, что такого человека как я, Генштаб по пустякам дергать не станет.

— Вы свободны, Иконников, — проворчал я.

Он щелкнул каблуками и вышел. Я подошел к окну. Внизу, на улице, текла обычная жизнь. Люди спешили по своим делам, не подозревая, что где-то далеко на востоке только что завершилась маленькая, но жестокая репетиция большой войны.

Полный разгром милитаристской Японии. Такие или подобные заголовки появятся уже завтра во всех газетах. Жаль, что никто не напишет, какой ценой дался этот разгром. Хотя, почему — жалко. Статистика потерь вещь опасная.

Одних она может испугать, лишив воли к сопротивлению в грядущей войне. Других — настроить против власти. Предатели и паникеры тоже не на пустом месте появляются. Не надо давать им повода чувствовать себя правыми.

Для меня сейчас главное, чтобы те, кто принимает решения, усвоили урок войны на Халхин-Голе, который доказывал мою правоту. Расстались с иллюзиями Гражданской войны, когда исход боя мог решить лихой кавалерийский натиск.

Теперь у меня был железный аргумент в предстоящих спорах с Ворошиловым и Буденным. Сейчас я мог требовать ресурсы, изменения, реформы, приводя данные анализа боевых действий и цифры понесенных потерь.

Я снова взял перо. Теперь каждый абзац доклада звучал иначе. Не как предположение теоретика, а как требование практика, знающего цену ошибки и цену победы. «На основании опыта боевых действий на реке Халхин-Гол считаю необходимым…»

Снова звонок. Взял трубку.

— Георгий Константинович, поздравляю! — послышался в трубке голос с мягким кавказским акцентом. — Япошки выкинули белый флаг…

— Спасибо, Лаврентий Павлович, это наша общая победа.

— Вот и подъезжай ко мне вечерком. Отметим, а заодно поговорим.

Комната отдыха, расположенная за кабинетом наркома внутренних дел, была погружена в полумрак, лишь настольная лампа отбрасывала резкий свет на полированную столешницу, за которой сидел хозяин. Сизые пласты дыма от дорогого табака висели в воздухе.

— Нет-нет, не скромничай, Георгий Константинович, — сказал Берия, улыбаясь своей знаменитой, обезоруживающей и пугающей улыбкой. — Разгром японцев… Подписание перемирия… В Древнем Риме ты бы въехал на колеснице, перед которой гнали бы пленных. Теперь никто не усомнится в твоей правоте, даже Штерн.

Он отпил из хрустального бокала, делая паузу, чтобы дать мне оценить подтекст.

— Авторитет на фронте — одно, — ответил я, тоже отпивая глоток «Киндзмараули». — А здесь, в тылу, я, порой, чувствую себя как на минном поле. Два покушения в поездах, молодчик с пистолетом в квартире Виноградова… Не слишком ли густо?..

Мой вопрос был с намеком. Берия поставил бокал, отщипнул ягодину от виноградной грозди.

— Густо, говоришь? — переспросил он с усмешкой. — Нет, Георгий Константинович. Не слишком. Государство — организм. И как всякий организм нуждается в гигиене. А мы, выявляя вредные для его здоровья элементы, очищаем его от них.

— И меня использовали, как приманку для таких элементов?

Нарком развел руками.

— Этот Сафронов тот еще тип был… — снова заговорил он. — Его отец, поручик царской армии, был ликвидирован органами ЧК в двадцать втором году. А сынок оказался падок на сантименты и слаб нервами. Им воспользовались.

— И кто им воспользовался? — спросил я прямо. — Кто стоит за «РОВС» здесь, в Москве?

Берия внимательно посмотрел на меня, будто оценивая, сколько правды я могу вынести.

— Ты задаешь очень опасные вопросы, Георгий Константинович. Предположим, я скажу, что некие… высокопоставленные товарищи… недовольны твоей стремительной карьерой и твоими идеями. Они видят в тебе угрозу своему положению. И, видимо, решили использовать старые, проверенные каналы, чтобы устранить угрозу. — Он усмехнулся. — Однако теперь эти каналы… пересыхают.

Я понял. Нарком внутренних дел не просто защищал меня. Он использовал покушения как предлог для зачистки своих политических оппонентов в армии и госаппарате. Я был для него одновременно и мишенью, и орудием.

— Значит, эта «охота» на меня закончена? — спросил я.

— На тебя? — Берия снова улыбнулся, и в его глазах вспыхнул холодный огонь. — Дорогой Георгий Константинович… Это была не охота на тебя. Это была… разминка. Пристрелка. Настоящая охота только начинается. И на ней… — он наклонился вперед, и его шепот был отчетливо слышен в тишине комнаты, — … тебе предстоит стать не дичью, а охотником. У нас с тобою общий враг. Куда более опасный, чем японские самураи или белогвардейское старичье. И имя этого врага…

Нарком откинулся на спинку кресла, его лицо снова скрылось в тени, и только огонек папиросы ярко светил в полумраке.

— … ты узнаешь совсем скоро. Может быть даже, на том самом совещании в Кремле. И тогда тебе придется сделать выбор. Окончательный.