Император Пограничья 15

Глава 17

Первый месяц в Кадетском корпусе превратился для Артёма в череду бесконечных испытаний. Каждый день начинался одинаково — резкий свисток дежурного инструктора в шесть утра, сонные проклятия товарищей по казарме, торопливое натягивание формы и выбегание на плац для построения. Опоздавшие получали наряд вне очереди, и после первой недели никто больше не рисковал задерживаться.

Утренняя пробежка стала настоящим кошмаром. Три круга вокруг территории корпуса за десять минут — норматив казался непосильным для истощённых улицей детей. Артём задыхался уже на втором круге, ноги становились ватными, в боку кололо так, что хотелось остановиться и рухнуть на землю. Но останавливаться нельзя было — если хотя бы один кадет не уложился в норматив, весь взвод наказывали дополнительным кругом.

Гришка Кадетский, с которым Тёма дрался неделю назад, оказался одним из самых выносливых в их казарме. После стычки и совместного наказания между ними установилось странное перемирие, переросшее в нечто похожее на товарищество. Когда Артём на третьем круге совсем выдохся и начал отставать, именно Гришка притормозил рядом, схватил его за локоть и потащил за собой:

— Давай, умник, едрить тебя в дышло! Ещё двести метров! Не вздумай остановиться, а то всем влетит!

Тёмка сжал зубы и побежал дальше, цепляясь за поддержку старшего товарища. Они пересекли финишную линию вместе, за две секунды до истечения времени. Мальчик согнулся пополам, хватая ртом воздух, но в груди теплилось странное чувство — он не подвёл взвод.

На следующий день ситуация повторилась с Колькой, восьмилетним худым мальчуганом, который начал отставать на втором круге. Гришка снова притормозил, но на этот раз к нему присоединился Артём — они взяли малыша под руки и буквально дотащили до финиша. Инструктор Фильченко промолчал, но в его глазах мелькнуло одобрение.

Руководство корпуса прекрасно понимало психологию беспризорников и бездомных. Директор Чаадаев и старшие инструкторы с первого дня начали постепенно выстраивать систему, исключающую неуставные отношения и попытки завести тюремные порядки, и вскоре их результаты принесли свои плоды.

Во-первых, они дали новобранцам противника в лице себя — жёсткие, требовательные, безжалостные к слабости офицеры стали той силой, против которой объединились все мальчишки. Ничто так не сплачивает, как общий враг. Во-вторых, когда дети немного отъелись и окрепли после первых двух недель, нагрузки резко увеличили — тренировки стали длиннее, нормативы жёстче, требования выше.

Энергии на конфликты, выяснение отношений и тюремные игры в «кто тут главный» просто не оставалось. Те, у кого всё-таки находились силы на драки и разборки, получали в наказание дополнительные тренировки — и очень быстро переставали чувствовать себя героями.

Так постепенно налаживалась взаимопомощь. Кто-то был силён в беге, но слаб в подтягиваниях — его страховали на турнике, не давая сорваться. Кто-то плохо понимал грамоту — ему объясняли после занятий. Система круговой поруки работала жёстко: если один проваливал задание, страдали все. Это заставляло тянуть друг друга, помогать слабым, прикрывать оплошности товарищей.

Однажды во время утренней проверки казармы инструктор Цаплин обнаружил испачканные сапоги у одного из кадетов — парнишки по имени Степан, который накануне упал в грязь по дороге с плаца. Касьян Петрович поднял обувку, демонстрируя засохшую грязь:

— Чьи?

Степан побледнел, потому что знал, какое наказание ему грозило — три дополнительных круга. Мальчишка сглотнул — он еле-еле укладывался в норматив на обычных трёх кругах. Дополнительные три его просто убьют.

В этот момент Гришка шагнул вперёд:

— Это мои сапоги, господин инструктор. Не успел почистить.

Цаплин медленно перевёл взгляд на старшака. Секунду изучал его лицо, затем посмотрел на побелевшего Степана. Инструктор явно понимал, что происходит, но промолчал:

— Твои?

— Так точно, господин инструктор.

— Значит, ты получаешь три дополнительных круга.

— Слушаюсь, господин инструктор.

После ухода Цаплина Степан виновато посмотрел на Гришку:

— Спасибо… я сам бы…

— Заткнись, хлюпик, — оборвал старшак, но в его голосе не было злости. — Ты бы уже на втором кони двинул, а мне не впервой, — он усмехнулся. — К тому же, ты мне вчера с задачкой помог. Значит, квиты.

— Квиты, — эхом откликнулся Степан, и в его глазах блеснула благодарность.

Артём наблюдал за этим и понимал: корпус меняет их. Медленно, незаметно превращает стаю уличных волчат в нечто большее — в команду, в братство.

Учёба давалась Тёме легко. Слишком легко. На уроках грамоты он читал тексты быстрее остальных, на арифметике решал задачи в уме, пока другие мучились с грифельными досками. Отец Лаврентий, бывший семинарист с добрыми глазами и вечно испачканной чернилами одеждой, быстро заметил способности мальчика.

На уроке истории, когда речь зашла о войнах Содружества с Ордой, учитель перечислил несколько дат: битва при Воже в 1378 году, Куликовская битва в 1380-м, стояние на Угре в 1480-м. Через неделю, когда тема сменилась на устройство княжеств, отец Лаврентий неожиданно спросил:

— Проверим, как хорошо вы меня слушаете. Кто помнит, в каком году произошло стояние на Угре?

Артём поднял руку и, не задумываясь, ответил:

— В 1480 году, отец Лаврентий. А битва при Воже была в 1378-м, Куликовская — в 1380-м.

Учитель удивлённо поднял брови:

— Верно. А кто командовал русскими войсками в Куликовской битве?

— Князь Дмитрий Донской. Вы говорили, что он получил это прозвище именно после той победы.

— И это верно, — отец Лаврентий медленно обошёл класс, не сводя взгляда с Артёма. — А сколько воинов, по преданию, участвовало в битве с обеих сторон?

— Вы сказали, что точных данных нет, но историки называют цифры от ста до трёхсот тысяч с каждой стороны, хотя современные учёные считают эти цифры многократно завышенными.

Тишина. Остальные кадеты с изумлением смотрели на Тёмку. Гришка хмыкнул с одобрением. А отец Лаврентий подошёл ближе, всматриваясь в лицо мальчика с каким-то особым вниманием:

— Ты помнишь всё, что я говорю на уроках? Дословно?

— Почти, — честно ответил Артём. — Особенно даты, имена, события… да, помню.

Учитель качнул головой и негромко, почти себе под нос, пробормотал:

— Талант… Господи, да у мальчика Талант…

Тёмка не понял, что это значит, но в животе ёкнуло от тревоги. Таланты — это было что-то особенное, что-то магическое. А быть особенным среди сирот и беспризорников означало привлекать внимание. Нежелательное внимание.

После урока он помогал Гришке с арифметикой — старшак путался в задачах с умножением, и Артём терпеливо объяснял ему правила. Взамен Гришка тренировал Тёму на турнике, показывая, как правильно распределять нагрузку, чтобы подтягиваться не руками, а спиной.

— Ты слишком напрягаешь бицепсы, — объяснял старшак. — Надо включать спину. Вот здесь, чувствуешь? — и он болезненно ткнул пальцем Артёма пониже лопатки.

Мальчик напрягся, пытаясь понять ощущение, и медленно подтянулся.

— Во-о-от! А то хрипишь, как суслик, того и гляди, сдохнешь.

Такой обмен устраивал обоих. Гришка понемногу начал понимать арифметику, Артём — набирать силу и выносливость.

В пятницу, после обеда, Тёмка вышел из трапезной и направился к казарме, когда краем глаза заметил повозку у хозяйственного двора. Поставщики привозили продукты — мешки с мукой, бочки с солониной, ящики с овощами. Ничего необычного, такие повозки приезжали каждую неделю.

Но один из возчиков обернулся, и сердце Артёма провалилось в ледяную яму.

Кривой нос, плохо сросшийся после драки. Шрам через всю щёку. Маленькие злые глазки. Семён по прозвищу Крот — один из людей старика Сердцееда, тот самый, кто водил детей к «богатым господам». Тот самый, кто однажды сломал руку Мишке, когда тот отказался идти.

Мужчина ещё не заметил Тёмку. Он разговаривал с кладовщиком, проверяя накладные, смеялся над какой-то шуткой. Обычный поставщик продуктов. Никто не мог подумать, что этот человек причастен к чему-то столь грязному.

Артём замер, прижавшись к стене казармы. Дыхание сбилось. Руки задрожали. В голове металась единственная мысль: «Он меня найдёт. Старик Сердцеед знает, где я. Они придут. Ночью. Убьют».

Всё, что он пытался построить здесь — хрупкое спокойствие, медленно налаживающаяся жизнь, товарищество с другими кадетами — всё это рухнуло в одно мгновение. Прошлое настигло его. Оно было здесь, в десяти шагах, разгружало мешки с мукой и могло в любой момент обернуться.

Рядовой Денисов выскочил из-за угла дома, увидел меня и рванул в мою сторону:

— Ваша Светлость! На западном посту…

Его слова оборвали выстрелы и крики. Я сорвался с места, выхватывая меч на бегу. Федот и Гаврила бежали рядом, к месту столкновения уже стягивались ближайшие патрули. Западный пост — там стояли Климов и его люди.

Добежав до края площади, я увидел картину боя. Три Стриги-человека рвали оборону постовых. Широкоплечий мужчина средних лет с бородой, чью грудную клетку и лицо покрывали извивающиеся щупальца, вместо глаз в обезображенном лице зияли чёрные провалы. Рядом — пожилая женщина с седыми волосами, её кожа вернула себе цвет, но этот цвет был неправильным, багрово-серым, а из-под рваного платья торчали те же мясистые отростки. Третья — молодой парень, некогда, возможно, красивый, теперь с искажённым ликом, где щупальца прорастали сквозь щёки и подбородок. Все трое обладали противоестественной массивностью и силой — Стриги всегда крупнее и опаснее простых Трухляков, их тела словно налиты тяжёлой, чуждой жизнью.

Один из бойцов лежал неподвижно в луже крови, ему походя разорвали горло, и теперь две другие твари высасывали из него остаточную энергию, стремясь вернуть в строй.

Зато сержант находился на земле под широкоплечим Стригой-мужчиной, вонзив штык автомата прямо в грудную клетку твари и расстреливая её в упор. Чёрная кровь фонтанировала из пробоин, заливая и сержанта, и землю вокруг, но Климов не отпускал спуск — оглушительные выстрелы почти в притык к телу противника превращали внутренности монстра в месиво. Сержант не растерялся, молодец.

Заметив нас, две другие Стриги бросили павшего бойца и метнулись вглубь лагеря, но далеко не ушли. Сбежавшиеся Стрельцы открыли огонь. Очереди из автоматов прошили одну тварь, отбросив её назад. С колокольни церкви грохнул выстрел снайперской винтовки — вторая Стрига, уже в прыжке, дёрнулась и рухнула, пробитая насквозь.

— Прекратить огонь! — рявкнул я. — Добить раненых, остальные — в боевую готовность!

Гвардейцы подошли к конвульсирующим Стригам и методично добили их, отделив головы взмахами топоров из Сумеречной стали. Я подбежал к Климову — тот с трудом выбирался из-под тела монстра. Помог ему встать. Сержант тяжело дышал, лицо забрызгано чёрной кровью твари.

— Цел? — коротко спросил я.

— Так точно, Ваша Светлость, — выдавил он. — Господи, ну и мерзость! — в сердцах бросил он, вытирая лицо рукавом.

Климов присел на колени возле тела убитого Столярова, закрыл мёртвому глаза и поднялся, глядя на меня мрачным взглядом.

— Докладывай, — приказал я.

— Из темноты вышли три девушки, Ваша Светлость, — голос сержанта звучал глухо. — Просили помочь, говорили, что их выбросили из конвоя. Я не поверил, послал Денисова за офицером. Потом они… прыгнули. Превратились в этих тварей прямо на глазах.

Я подошёл к телам монстров. Обычные Бездушные — чёрные провалы глаз, щупальца, сетка набухших вен. Ничего примечательного. Однако Климов и его люди видели девушек — молодых, замёрзших, измазанных грязью. Значит, иллюзия работала до последнего момента.

— Ты тоже видел девушек? — уточнил я у Денисова.

— Так точно. Блондинка и две тёмненькие. В рваных платьях. Дрожали от холода… — он запнулся, глядя на трупы монстров.

Я выпрямился, обдумывая информацию. Скверно, очень скверно. Кощей использует либо магические иллюзии, либо ментальные внушения. И учитывая то, что я наблюдал раньше — детский смех, тени в пустых домах, запах тухлого мяса, которого не было, — скорее всего, дело именно во внушениях. Древний Бездушный пробирается в сознание людей и подсовывает им ложные образы. Такую же тактику применял тот Кощей, что атаковал Угрюм во время Гона. Тогда маги видели призраки прошлого.

— Василий Евгеньевич! — окликнул я полковника, который уже бежал к месту боя. — Передать по всем постам: стрелять во всех, кто приближается к лагерю, без предупреждения. Даже если это женщины, дети, старики — не важно. Любой, кто идёт из темноты, — враг. Никому не верить на слово. Никаких переговоров. Это край Бздыхов, с ними разговор короткий.

Полковник кивнул, его льдистые глаза сузились:

— Понял, Ваша Светлость. Приказ будет доведён.

— И удвоить патрули. Хочу, чтобы между постами не было значительных промежутков. Часовым стоять спиной друг к другу, чтобы видеть всё вокруг.

— Слушаюсь!

Огнев отдал распоряжения, и через несколько минут по лагерю прокатилась волна команд. Бойцы заняли позиции, удвоили бдительность. Я обошёл периметр лично, проверяя расстановку. Костры горели ярко, освещая подходы. Где-то вдали завыл ветер — протяжно, тоскливо.

Около полуночи начались звуки.

Сначала тихо — из одной из разрушенных изб донёсся детский смех. Высокий, звонкий, беззаботный. Потом скрип качелей — размеренный, монотонный. Женское пение колыбельной — нежное, убаюкивающее. Лай собаки. Мычание коровы. Звуки нормальной деревенской жизни.

Но в мёртвой деревне не было ни детей, ни качелей, ни скота.

Солдаты заёрзали на постах. Младшие бойцы оборачивались на звуки, напряжённо вглядываясь в темноту. Один из рядовых шагнул было в сторону избы, из которой доносился детский плач, но сержант схватил его за плечо:

— Стоять! Это ловушка!

— Но там ребёнок плачет…

— Никакого ребёнка там нет! Оставайся в строю!

Звуки становились громче, отчётливее. Спать в таких условиях было совершенно невозможно. Теперь слышались конкретные голоса — знакомые, родные. Женский голос звал кого-то из бойцов:

— Ванечка, родной, вернись домой… Мне так страшно одной…

— Папа, где ты? Мне холодно… — детский голосок, надрывный и жалобный.

— Милый, я так скучаю… Вернись, пожалуйста…

Несколько солдат дёрнулись с мест. Один рядовой, совсем молодой парень лет восемнадцати, сделал шаг к развалинам, откуда звал его детский голос. Товарищи едва успели схватить его за руки, оттащить обратно к костру. Парень вырывался, на глазах блестели слёзы:

— Отпустите! Это моя сестра! Она заблудилась!

— Там никого нет! — рявкнул сержант, встряхивая его. — Приди в себя, идиот!

Голоса продолжали. По всему лагерю раздавались призывы — десятки, сотни. Каждый боец слышал что-то своё, личное, сокровенное. Кто-то имя жены, кто-то плач ребёнка, кто-то предсмертный стон умирающего товарища. Кощей бил точно, в самое сердце.

Я увидел, как у южного поста двое Стрельцов одновременно сорвались с места, побежали к лесу. Их товарищи кинулись следом, повалили на землю, удерживали силой.

Чёрт побери, так продолжаться не может.

Я сосредоточился, призывая магическую энергию в Крепость духа. Девяносто пять капель потекли из резерва, формируясь в сложный узор защиты. На ранге Магистра я мог накрыть этими чарами существенно большую площадь, чем раньше. Серебристое сияние вспыхнуло вокруг меня, расширяясь во все стороны волной. Оно прокатилось по лагерю, касаясь каждого бойца, создавая ментальный щит.

С противоположной стороны деревни, там где разместился Магистр Аронов, донеслось аналогичное плетение. Проделав работу над ошибками по итогам последнего Гона, я научил всех Магистров этому заклинанию. Кому-то оно давалось легче, кому-то сложнее, но так или иначе маги смогут защитить некоторое количество бойцов.

Голоса не прекратились, но их воздействие ослабло. Бойцы моргали, словно просыпаясь от дурного сна. Рядовой, которого удерживали товарищи, перестал вырываться, обмяк. Сержант осторожно отпустил его.

— Что… что это было? — пробормотал парень, растерянно глядя вокруг.

— Ментальная атака, — ответил я, подойдя ближе. — Кощей лезет вам в головы. Но теперь вы защищены. Держитесь, бойцы. Ночь будет долгой.

Около двух часов начались визуальные галлюцинации.

Крик разнёсся от центра лагеря, где располагалась полевая кухня. Я обернулся — двое Стрельцов сцепились в драке возле котла с кашей. Один, жилистый рыжий парень, вцепился в воротник второго и тряс его, орал:

— Ты что подсыпал⁈ Яд! Я видел! Видел своими глазами!

— Ты спятил⁈ Какой яд⁈ — второй пытался вырваться, замахивался кулаками.

Офицер кинулся разнимать, но не успел — рыжий ударил товарища в челюсть, тот рухнул на землю. Вокруг сбежалась толпа.

Не прошло и минуты, как с другого конца лагеря донёсся ещё один крик. Третий. Четвёртый. По всей территории вспыхивали стычки, словно по команде. Я побежал к ближайшей — двое бойцов катались по земле, пытаясь задушить друг друга. Рядом стоящие солдаты смотрели в шоке, не понимая, что происходит.

— Разнять их! Живо! — рявкнул я.

Гвардейцы схватили дерущихся за плечи, оттащили друг от друга. Один из них, молодой парень с разбитой губой, задыхаясь, тыкал пальцем в товарища:

— Он… он хотел меня зарезать! Я проснулся, а он над мной с ножом!

— Какой нож⁈ — второй боец растерянно смотрел на свои пустые руки. — У меня ничего не было!

Я огляделся. Хаос нарастал как снежный ком. Возле повозок с припасами трое солдат избивали четвёртого, обвиняя в воровстве. У восточного поста двое офицеров едва удерживали бойца, который пытался выстрелить в стоящего рядом сержанта. Альбинони метался между дерущимися, размахивая руками:

— Fermatevi! Остановитесь! Они же убьют друг друга! Это безумие! Pazzia completa!

Но итальянец сам был бледен, его руки дрожали — похоже, и его накрывали иллюзии.

Огнев стоял у церкви, держа автомат на изготовку. Его немигающий взор был устремлён на Панкратова, который стоял в двадцати шагах, тоже с оружием. Полковник медленно, очень медленно поднимал ствол.

— Василий! — рявкнул я, подбегая. — Опустить оружие!

Он не отреагировал, продолжал целиться. Панкратов смотрел на него непонимающе, не поднимая собственное оружие.

— Огнев! — я схватил его за плечо, выпуская магию. — Это иллюзия! Кузьмич не целится в тебя!

Полковник моргнул, зрачки расширились. Ствол дрогнул, опустился. Огнев тяжело выдохнул:

— Я… я видел… он вскинул автомат…

— Нет. Ты видел то, что хотел показать тебе Кощей.

Федот подбежал ко мне, хватая меня за рукав:

— Воевода, гвардейцы! Они шепчутся о заговоре против вас! Я слышал!

Я посмотрел туда, куда указывал телохранитель. Трое гвардейцев стояли у стены, напряжённо оглядываясь по сторонам.

— Федот, это не заговор. Это иллюзии.

— Но я слышал… они говорили…

— Кощей, — просто произнёс я.

Лагерь был на грани полного хаоса. Солдаты дрались друг с другом, офицеры пытались их разнять и сами становились жертвами чужой воли. Ещё немного — и армия перебьёт себя сама, без участия врага.

Массовая ментальная атака и была рассчитана именно на это. Кощей не просто пугал — он натравливал нас друг на друга, превращая товарищей во врагов в глазах каждого.

— Черкасский! — рявкнул я, находя взглядом командира магов. — Собрать всех Магистров! Живо!

Тимур кивнул и побежал. Через минуту ко мне подбежали Карпов, Игнатий Платонов, Аронов, Ярослава, Крестовский и сам Тимур. Все выглядели измождёнными, но держались.

— Синхронное применение «Крепости духа», — бросил я. — Накрываем всю деревню. По моей команде. Три… два… один… сейчас!

Мы одновременно призвали магию. Серебристое сияние вспыхнуло от каждого из нас, волны защиты прокатились во все стороны, пересекаясь, усиливая друг друга. Часть внутреннего резерва опустела, но эффект был мгновенным.

Я активировал Императорскую волю, вкладывая в голос всю силу:

— Стоять! Это приказ! Прекратить драки! Вернуться в строй! Немедленно!

Невидимая волна прокатилась по лагерю. Солдаты замерли, словно их окатили ледяной водой. Дерущиеся разжали руки, отшатнулись друг от друга. Те, кто поднимал оружие, опустили стволы. Защитный купол Крепости духа окутал почти всю деревню, отсекая ментальное воздействие Кощея.

Бойцы моргали, оглядывались. На лицах читался шок. Рыжий Стрелец, который обвинял товарища в отравлении, смотрел на него с ужасом:

— Серёга… я же… чуть не убил тебя…

Несколько человек всё ещё дрались — находились на краю купола, где защита была слабее. Гвардейцы кинулись туда, силой оттащили их внутрь зоны действия заклинания. Один из дерущихся сопротивлялся, пока Федот не влепил ему оглушительную затрещину.

Альбинони, придя в себя, кинулся осматривать раненых. Его помощники разбежались по лагерю, оценивая ущерб. Через четверть часа доктор доложил, сняв окровавленные перчатки:

— Четверо тяжело ранены. Двенадцать — лёгкие и средние ранения. Uno è morto — один умер. Ему проломили череп прикладом.

Огнев стоял рядом, его лицо было мрачнее тучи:

— За тридцать лет службы не видел ничего подобного…

— Теперь видели, — отрезал я. — Передать всем: оставаться в зоне защитного заклинания до рассвета. Никому не покидать купол.

Солдаты сбивались в кучи, жались друг к другу, боялись смотреть товарищам в глаза. Никто не ложился спать. Моральный дух армии был подорван — я видел это по ссутуленным плечам, по дрожащим рукам, по бегающим взглядам.

Около четырёх часов ночи, когда все были измотаны донельзя и потеряли остатки бдительности, началась новая атака.

Из леса, из непроглядной тьмы, донёсся зов.

Не голос — что-то большее. Ментальное принуждение, облечённое в форму мелодии. Протяжное, тоскливое, манящее пение, от которого сжималось сердце и хотелось встать и идти, идти, идти туда, в темноту, где ждут…

Я сразу же вспомнил слова Степана Корнеева, ветерана Стрельцов, с которым беседовал перед самым Гоном. Он рассказывал про своего товарища, который выжил в детстве после нападения Бездушных и с тех пор чувствовал их приближение задолго до всех остальных. Во время последнего Гона тот несколько раз говорил, что слышит какую-то «песнь» или «зов». А потом посреди ночи ушёл в лес. И не вернулся.

Теперь я понимал, что именно уловил тот несчастный. И понимал, насколько сильным было это принуждение, если человек, знавший об опасности, всё равно пошёл на зов.

— Не слушать! — рявкнул я. — Это ловушка!

Но некоторые уже поднимались, делали шаги к краю купола. Офицеры хватали их, оттаскивали назад. Кто-то вырывался, кричал:

— Отпустите! Они зовут! Они нуждаются в помощи!

Молодой Стрелец, паренёк лет девятнадцати, друг одного из бойцов, погибших утром, вдруг застыл. Его глаза расширились, лицо исказилось от шока и радости одновременно:

— Это же Гришка! Он жив! Я его узнаю! Гриша!

Он рванул к краю купола, бросив на землю автомат. Двое товарищей попытались схватить его, но парень был силён — вырвался, оттолкнул их и выбежал из-под защиты.

— Стой! — крикнул офицер. — Вернись немедленно!

Но юноша не слышал. Он бежал к опушке леса, туда, откуда доносился зов. Я увидел его силуэт в предрассветной мгле — он добежал до первых деревьев, протянул руки…

«Хозяин, Стриги», — коротко сообщил Скальд.

Из темноты метнулись фигуры. Четыре. Схватили беглеца, потащили в глубину леса. Донёсся короткий крик — и тишина.

— Мрази! — сдавленно прошипел Федот рядом.

Ещё несколько солдат попытались последовать за погибшим товарищем — их удержали силой. Федот встал у края купола с гвардейцами, держа в руках дубинку:

— Кто попытается выйти — вырублю. Для его же блага.

Зов продолжался. Час. Полтора. Он становился жалобнее, отчаяннее, переходил из мелодии в плач, из плача — в мольбы о помощи. Несколько солдат с детьми давили слезу, но оставались на месте. Их держали товарищи, офицеры шептали успокаивающие слова.

Я стоял в центре лагеря, и моё присутствие — просто сам факт, что воевода здесь, с ними — укрепляло людей. Они смотрели на меня, и в их глазах читалась немая мольба: «Скажи, что всё будет хорошо. Скажи, что мы не сошли с ума».

Первые лучи солнца коснулись верхушек деревьев.

Голоса стихли. Растворились, словно их и не было. Наступила тишина — абсолютная, давящая.

Армия была измотана, деморализована, напугана. Бойцы сидели на земле, опустив головы, обнимая колени. Некоторые пустым взглядом уставились куда-то в себя.

Я смотрел на лес, на рассветное небо, и понимал: Кощей не просто пытается убить нас. Он пытается сломать морально, превратить армию в толпу безумцев, неспособных держать оружие. И действует он ровно так же, как я сам действовал против войска Сабурова, когда заманил их в деревню, а потом поджёг, устроив западню и кошмар.

Только теперь я был по другую сторону этой тактики. И, чёрт побери, мне это совсем не нравилось.