Император Пограничья 15

Глава 5

Проблема была в том, что владимирские судьи оказались либо арестованы сами, либо скомпрометированы связями с арестованными. Из тридцати двух судей Владимирского княжества четверо сидели в тюрьме по обвинению в коррупции, ещё пятнадцать были под следствием или подозрением. Оставшиеся тринадцать физически не могли охватить триста двенадцать дел.

Пришлось обращаться в Переславскую Палату Правосудия. Державина, текущий председатель коллегии, лично отобрала двадцать семь судей из разных княжеств Содружества — опытных, незаинтересованных, с безупречной репутацией. Я выделил средства на их проживание во Владимире, обеспечил охрану.

Суды шли параллельно, по несколько дел в день, и на каждом, где судили аристократов, требовалось моё присутствие. Выживал я только на горячем кофе и бутербродах, приготовленных заботливым княжеским поваром. Бедняга Жан-Пьер каждый раз морщился, как от зубной боли, когда слышал, что я не смогу отобедать во дворце и прошу собрать мне еды с собой. Человек, обучавшийся кулинарному искусству в Париже, мастер семи соусов и виртуоз фламбирования, был вынужден резать хлеб и накладывать сыр с ветчиной. Однажды он не выдержал и принёс мне «просто бутерброд» — на серебряном подносе, с художественно выложенными ломтиками копчёного лосося, перепелиными яйцами, каперсами и веточкой укропа для «баланса композиции». Я съел это произведение искусства за три минуты, не отрываясь от документов. Француз, чьи усы могли поспорить только с его кулинарнымм мастерство, ушёл, тяжело вздыхая.

Приглашённые судьи работали методично, профессионально, беспристрастно. Именно это и требовалось — чтобы никто не мог обвинить меня в подложном судилище. Я слушал показания, смотрел в глаза обвиняемым, изучал доказательства.

Газеты Содружества прислали журналистов — «Голос Пограничья», «Московский вестник», «Новгородские ведомости». Залы судов были набиты публикой. Родственники погибших. Простые горожане. Аристократы из других княжеств, приехавшие посмотреть на невиданное зрелище — суд над боярами за воровство.

Во время самих судебных процессов доказательств предоставили столько, что адвокаты подсудимых лишь вяло пытались отбиваться. Банковские выписки. Контракты. Свидетельские показания. Экспертизы. Крылов выстроил обвинение так, что каждое звено в цепочке подтверждалось тремя независимыми источниками.

Звенигородский пытался давить авторитетом. Кричал, что служил княжеству сорок лет, что его род — один из древнейших в Содружестве, что его нельзя судить как обычного преступника. Я холодно процедил:

— Закон не делает различий между древними родами и простолюдинами. Перед правосудием все равны.

Засулич держался тихо, смотрел в пол, бормотал про семью и детей. Но когда прокурор зачитал список погибших бойцов — сорок пять оборванных судеб, оборванных из-за его жадности — зал замер в тишине. Мать одного из погибших Стрельцов кричала с места, пока её не вывели.

Скоропадский оправдывался системой. Мол, все так делали, все брали, он не хуже других. Что воровство в медицине — норма, что без взяток ничего не работает. Выбранный нами прокурор хладнокровно разбил эту защиту: даже если все воруют, это не делает воровство законным. А тот факт, что министр считал хищение нормой, только усугублял его вину.

Приговоры всем троим я вынес, не тратя лишнего времени на размышления. Смертная казнь через повешение. Полная конфискация имущества. Члены семей, доказанно участвовавшие в схемах — жёны, оформлявшие фиктивные фирмы, сыновья, получавшие долю от откатов — каторга сроком от десяти до пятнадцати лет.

Казни назначили на площади перед дворцом во Владимире. Публично. Я велел организовать эшафот по всем правилам. Никаких импровизаций, никакой самодеятельности.

В день экзекуции на площади собралось несколько тысяч человек. Кто-то пришёл из любопытства. Кто-то — чтобы увидеть справедливость своими глазами. Родственники жертв стояли в первых рядах.

Я присутствовал. Стоял на балконе дворца, глядя на происходящее. Не скрывался, не отворачивался. Это была моя воля, моё решение, и я принимал ответственность за его последствия.

Звенигородского вывели первым. Боярин в белой рубашке, с гордо поднятой головой. Пытался сохранить остатки достоинства. Палач надел петлю, зачитали приговор, люк под ногами открылся. Хрустнули позвонки. Быстро. Профессионально. Без мучений.

Засулича — вторым. Полковник плакал, молился, просил прощения. Толку от этого не было. Приговор есть приговор.

Скоропадского — последним. Боярин кричал что-то про несправедливость, про месть, про то, что княжество об этом пожалеет. Его слова потонули в гуле толпы.

Когда петля затянулась на шее последнего приговорённого, толпа затихла. Не взорвалась ликованием, не закричала от восторга. Просто затихла.

Я видел лица внизу. Женщина в первом ряду стояла с закрытыми глазами и тихо плакала. Пожилой мужчина рядом с ней перекрестился. Кто-то тяжело выдохнул и опустил голову. Кто-то просто смотрел на эшафот с застывшим лицом.

Это не было кровожадностью. Толпа не ревела от восторга, не требовала ещё болье жертв. Люди пришли увидеть, что справедливость возможна. Что виновные могут ответить за свои преступления. Годами пострадавшие знали, кто убил их родных через взятки и воровство. И ничего не могли сделать — потому что преступники были неприкасаемы.

А теперь увидели: виновные ответили. Закон сработал. Не для богатых, не для знатных — для всех.

Толпа начала таять. Тихо, без суеты. Люди расходились молча — им больше не нужно было здесь оставаться. Они получили ответ на вопрос, который мучил годами: будет ли справедливость? Будет. Пусть и запоздалая.

Когда всё закончилось, я развернулся и вошёл во дворец. Особых эмоция не испытывал. Не радости, не удовлетворения. Просто сделал то, что должен был. Как ампутация охваченной гангреной конечности — больно, мерзко, но без этого пациент умрёт.

Владимир замер в шоке. Аристократия не верила своим глазам. Казнить боярина за взятки? Это немыслимо!

Веретинский расправлялся с аристократами за измену — пусть и сфабрикованную, пусть жертвы были невиновны — это понятно, это право государя, так было издревле. Отправить на эшафот боярина, который ничего не совершил, кроме того, что не угодил князю? Приемлемо. Это политика, это борьба за власть, это традиция. Более того, измена — это высокое преступление. Благородное, если можно так выразиться. Заговоры, политические интриги, борьба за власть — это достойно аристократа. Это игра равных. За такое и умереть не стыдно.

Но умереть за взятки? Хищения? Воровство? Это преступление простолюдинов! Карманников, мошенников, разбойников с большой дороги. Это низкое, грязное, недостойное благородного человека обвинение. Боярина можно казнить за несуществующий заговор против князя — и род запомнят с трагическим почтением. Но повесить за реальную кражу — это всё равно что приравнять его к уличному карманнику, обрезающему кошельки на базаре.

Для аристократии сама мысль была оскорбительной. Сфабриковать обвинение в государственной измене и казнить невиновного — это политика, это понятно. Но доказать воровство и повесить виновного — это унижение целого сословия. Как можно ставить боярина в один ряд с каким-то мелким жуликом?

Аристократам казалось, что мир перевернулся. Потому что я только что сказал им: вор — он и есть вор, неважно, украл ли он кошелёк на рынке или миллион из казны. И знатность не делает воровство благороднее.

Все они не понимали главного. Или не хотели понимать. Девятнадцать человек погибли из-за Звенигородского — прямо или косвенно, не имеет значения. Просто он отправил жертв на тот свет через взятки и закрытые дела. Засулич убил тринадцать Стрельцов, лишив их боеприпасов. Скоропадский убил сто семнадцать пациентов, украв деньги на лекарства. Все трое — убийцы. И тот факт, что они не держали оружие в руках, не делал их менее виновными.

Именно поэтому я велел их казнить. Справедливость требовала крови за кровь. А прагматизм требовал показательной устрашающей акции. Остальные триста с лишним арестованных должны были понять: времена изменились. Воровство больше не останется безнаказанным. Статус не защитит. Связи не помогут.

Паника началась на следующий день. Родственники арестованных осаждали дворец, умоляя о помиловании. Дорогостоящие адвокаты пытались найти лазейки в законах. Бояре, оставшиеся на свободе, шептались по углам, боясь, что за ними придут следующими. Те, кто был замешан в коррупции, но ещё не арестован, лихорадочно пытались спрятать следы, уничтожить документы, вывести деньги.

Бесполезно. Коршунов и его агенты следили за каждым подозрительным движением. Крылов перехватывал попытки уничтожения улик, реагируя на доносы, которые повалили массово. Стремянниковы блокировали счета через суды.

После казней «Голос Пограничья» вышел со статьёй «Справедливость свершилась». Листьев писал, что впервые в истории Владимира боярина повесили не за политические интриги или сфабрикованную измену, а за реальные преступления против народа.

Статьи перепечатывали другие газеты. По всему Содружеству люди читали о том, как в одном княжестве закон впервые за много лет начал работать по-настоящему.

Конечно, были и критики. Газета «Владимирский курьер», финансируемая боярством, назвала меня кровавым тираном. Однако их тираж был смехотворным по сравнению с «Голосом Пограничья», который резво набирал обороты. К тому же, когда выяснилось, что главный редактор «Курьера» сам получал взятки от пары подсудимых за заказные статьи, газета потеряла остатки доверия.

Смертные приговоры вынесли только троим самым одиозным преступникам — тем, у кого на руках была кровь, но и остальные не ушли от ответа. Их судили по мере готовности материалов.

Следующими в зале суда оказались сорок семь человек — чиновники и бояре, виновные в крупных хищениях, но без доказанных убийств. Им назначили от десяти до двадцати пяти лет каторги или тюрьмы. С полной конфискацией имущества. С лишением дворянских титулов и званий. С пожизненным запретом занимать государственные должности.

Боярин становился простолюдином. Министр — каторжником с кайлом. Судья — узником в полосатой робе.

Когда зачитывали приговор боярину Долматову — бывшему заместителю Торгового приказа, укравшему всего за полгода на своей новой должности двести тысяч рублей через серые схемы, тот упал на колени и рыдал. Умолял оставить хотя бы титул. Кричал, что его род существует четыреста лет, что нельзя лишать его имени.

— Ваш род пережил четыре века, — оборвал я его причитания, — но не пережил вас. Титул конфискован. Княжество приговаривает вас к пятнадцати годам каторжных работ.

Полковника Семибратова, воровавшего на поставках продовольствия в армию, лишили всех воинских званий и наград. Двадцать лет службы, три боевых ордена — всё вычеркнуто одним росчерком пера. Приговор — восемнадцать лет каторги. Когда конвоиры уводили его из зала, бывший офицер шёл ссутулившись, за час постарев на двадцать лет.

Судью Карпенко, выносившего приговоры по заказу за взятки, приговорили к двадцати годам тюрьмы. Ирония была в том, что отправят его в ту же тюрьму, где сидели многие из тех, кого он незаконно осудил. Когда зачитывали приговор, несколько человек в зале аплодировали — родственники осуждённых им заключённых, чьи дела ушли на пересмотр.

Я смотрел на этих людей — бывших бояр, министров, офицеров — и видел, как рушится старый мир. Мир, где титул был индульгенцией от ответственности. Где боярин мог воровать безнаказанно, потому что он боярин. Этот мир умирал на моих глазах.

И народ это видел. Газеты печатали фотографии. Боярин Долматов в кандалах. Полковник Семибратов без погон. Судья Карпенко в тюремной робе. Картинки разлетелись по всему Содружеству. Владимирские аристократы в ужасе шептались — князь посмел тронуть благородные роды. А простолюдины в трактирах поднимали кружки — наконец-то справедливость.

Этот масштабный процесс, безусловно, снизил мою поддержку среди боярства. Резко снизил. Половина аристократии теперь видела во мне угрозу своему благополучию. Но — и в этом была ирония ситуации — никто не мог сказать, что я узурпатор. Никто не мог обвинить меня в том, что я захватил престол силой или обманом. Потому что именно эти самые бояре меня и выбрали. Сами. Добровольно. По всем законам и процедурам.

Конечно, это не означало, что я защищён от кинжала в спину, яда в вине или наёмного убийцы. Политические покушения — это совсем другая история, и легитимность от них не спасает. Но в публичном поле, в официальных документах, в газетах и на собраниях — ни одна тварь не могла сказать, что я незаконный правитель. Не могла поднять знамя законного сопротивления тирану.

Я был законным князем, избранным по всем правилам. И именно это делало мою позицию неуязвимой для политических атак. Можно было ненавидеть меня. Бояться меня. Даже пытаться убить. Но оспорить моё право на престол? Невозможно.

Через три дня после казней я созвал экстренное заседание Боярской думы. Бояре собрались притихшие, напряжённые. Атмосфера была тяжёлой, как перед грозой.

Я вошёл в зал, занял место, окинул их взглядом. Пятьдесят человек. Кто-то смотрел с затаённым страхом. Кто-то с плохо скрытой ненавистью. Кто-то просто опустил глаза, не желая привлекать внимание.

— Господа бояре, — начал я без предисловий, — вы видели, что произошло несколько дней назад. Трое преступников понесли заслуженное наказание за свои преступления. Это не месть. Это не прихоть. Это справедливость и закон.

Помолчал, давая словам осесть.

— Однако я понимаю, что воровство в этом княжестве стало системой. Системой, в которую втянуты сотни, если не тысячи людей. Я могу, но не буду казнить всех. Хочу верить, что большинство из вас способны жить по закону, если дать вам шанс.

Увидел, как некоторые бояре выдохнули с облегчением. Рано радуются.

— Поэтому я объявляю амнистию, — продолжил я твёрдо. — Срок — две недели. Каждый, кто за последние тридцать пять лет украл из казны деньги, имущество, принимал взятки или участвовал в коррупционных схемах, может добровольно вернуть похищенное. Полностью. До последней копейки.

Амнистия направлена не на тех, кто сидит в камерах, и даже не на те сорок семь душ, что отправятся на каторгу. Они будут осуждены. Хотя и для них есть шанс — вернуть украденное и получить сокращение срока. Но на государственную службу эти люди не вернутся никогда. Их карьера закончена.

Амнистия в первую очередь направлена на остальных двести с лишним арестованных, чьи дела ещё не дошли до суда. И они тоже больше не будут чиновниками.

Но что важнее — амнистия для тех, кто избежал ареста. На мелких взяточников, которых мы не стали брать из-за нехватки людей. На писарей, бравших по десять рублей за справку. На приставов, закрывавших глаза за двадцать. На таможенников, пропускавших товары за мзду. Их сотни. Может, тысячи.

Вот они — смогут продолжить службу. Если вернут всё до последней копейки.

Я продолжил:

— Тот, кто полностью вернёт украденное добровольно в течение двух недель, получит условный приговор. Что это значит? Судимость будет. Наказание назначат — каторгу, тюрьму, в зависимости от тяжести преступления. Но наказание будет «заморожено» на десять лет. Вы не отправитесь за решётку. Не поедете в каменоломни рубить булыжники. Останетесь на свободе.

Я обвёл тяжёлым взглядом зал.

— Но запомните: если вас арестовали — на государственную службу вы не вернётесь. Никогда. Амнистия не отменяет этого. Вы останетесь на свободе, сможете заниматься бизнесом, торговлей, ремеслом — чем угодно, только не государственными делами. А вот если вас НЕ арестовали, если вы из тех мелких взяточников, кого мы просто не успели взять — у вас есть шанс продолжить службу. Вернёте украденное, получите условный срок, и сможете работать дальше. Под надзором. Под угрозой активации приговора. Но работать.

Поднял палец:

— Но! В течение десяти лет испытательного срока вы не имеете права нарушать закон. Ни один. Даже мелкий. Попались на даче взятки? Приговор активируется, отправляетесь отбывать наказание полностью. Украли хоть краюху хлеба? То же самое. Любое нарушение — и условный срок превращается в реальный. И тогда вы лишитесь не только права служить государству, но и свободы.

Выдержал паузу:

— Это не прощение. Это отсрочка. Я даю вам шанс доказать, что вы не звери, а люди, способные жить по закону. Десять лет под надзором. Десять лет на коротком поводке. Один шаг в сторону — и прежний приговор вступает в силу немедленно.

Боярин Селезнёв, всё тот же пожилой аристократ, медленно поднялся:

— Ваша Светлость… Тридцать пять лет — огромный срок. Многие документы утеряны. Как человек докажет, сколько именно он украл?

— Не переживайте так сильно, — я позволил себе холодную, мрачную улыбку, — у нас собрано досье на каждого подозреваемого. С суммами, датами, схемами. Мы знаем, кто, сколько и когда украл. Если человек вернёт сумму, указанную в досье, получит условный приговор, но если попытается нас обмануть… — обещание повисло в воздухе.

— Но откуда у людей возьмутся такие деньги? — воскликнул другой боярин. — Многие потратили украденное!

— Это их проблема, — жёстко отрезал я. — Продавайте имущество. Берите кредиты. Просите у родственников. Меня не интересует, откуда возьмутся деньги. Интересует только результат — полный возврат похищенного в казну.

Сел обратно в кресло:

— Две недели, господа. Отсчёт начинается с завтрашнего утра.

Тишина. Потом боярин Мстиславский, тот самый, что раньше кричал про клевету, встал и произнёс дрожащим голосом:

— А если… если кто-то физически не сможет вернуть всю сумму? Если денег просто нет?

Я посмотрел на него долгим многообещающим взглядом. Читалось в вопросе отчаяние — значит, есть за ним грехи. Немалые, судя по дрожи в голосе.

— Тогда этот человек вернёт столько, сколько сможет, и предоставит доказательства, что вернул всё имеющееся, — ответил я после паузы. — Суд учтёт это как смягчающее обстоятельство и срок сократят.

Правила были простыми.

Не можешь вернуть всё? Верни сколько сможешь. За каждые десять процентов возвращённого от украденного — минус десять процентов от назначенного срока. Вернул половину — срок сокращается вдвое. Вернул треть — скостят треть срока. Математика простая, понятная. И справедливая настолько, насколько может быть справедливой сделка с казнокрадом. И опять же — пожизненный запрет на госслужбу.

Я смотрел на них и думал о том, что многие на моём месте выбрали бы кровавую чистку. Перевешать всех триста двенадцать. Залить город кровью, как делал Веретинский. Продемонстрировать силу через массовые казни.

Это было бы глупо, а мной руководил лишь холодный расчёт.

Что я получил бы? Парализованное государство и бегство знати прочь из княжества. Суды без судей. Армию без офицеров. Пустые кресла в Приказах. Хаос. А кредиторы не будут ждать, пока я найду и обучу новых чиновников. Долги требуют решения сейчас.

Государство — это не только князь. Это система. Механизм из сотен людей, которые выполняют свои функции. Я могу убить их всех, но тогда мне придётся строить новую систему с нуля. Годы работы. Хаос. Развал.

Амнистия — это не милость. Это инструмент. Я возвращаю деньги в казну быстро, без многолетних судов и попыток вытрясти всё из зарубежных банков. Получаю худо-бедно работающий государственный аппарат. И что самое важное — сажаю всех этих воров на десятилетний поводок. Условные приговоры означают, что они будут ходить по струнке оставшиеся десять лет. Одно нарушение — и добро пожаловать в каменоломни. Самые законопослушные чиновники в Содружестве получатся не потому, что стали честными, а потому что боятся.

Три казни и десятки судебных приговоров показали, что я не блефую. Амнистия показывает, что я не маньяк, жаждущий крови. Я прагматик, который использует самый эффективный инструмент для каждой задачи. Для Звенигородского нужна была виселица — слишком много крови на руках. Для мелкого чиновника, укравшего пару тысяч, достаточно страха и условного срока.

Мне не нужна гора трупов. Мне нужно работающее государство, где воровать боятся. И я его получу.

Пора было заканчивать:

— Господа, я скажу это только один раз, и прошу вас запомнить мои слова. Если мне потребуется перевешать всех, кто долгие годы грабил это княжество, чтобы вернуть сюда закон — я это сделаю. Без колебаний. Без сожалений. Я пришёл сюда не для того, чтобы править ворами и казнокрадами. Я пришёл сюда, чтобы построить государство, где закон работает. Где чиновник служит народу, а не набивает собственные карманы. Где боярин защищает своих людей, а не грабит их.

Сделал шаг вперёд:

— Как раньше здесь больше не будет. Времена изменились. Либо вы примете новые правила, либо я сломаю вас всех. По одному. Медленно и методично. Я верю, что вы можете жить по закону, но эта вера не бесконечна. Выбор за вами.

Развернулся и вышел из зала, не дожидаясь реакции.