Инженер Петра Великого – 12

Глава 18

Мушкетный ствол клюнул носом в землю, однако Меншиков с места не сдвинулся, перекрывая собой проем. В наброшенной на плечи шубе, он нависал подобно готовой обрушиться скале. Стоящие за его спиной денщики пальцев с курков не убирали, ловя каждое движение хозяина.

— Заходи, — прохрипел Светлейший, сверля взглядом пространство где-то над моим плечом. — Только ежели навредишь…

— Принято, Александр Данилович.

Скрипнула подножка, под моими ногами. Из темного нутра кареты, словно из печи, пахнуло тяжелым, влажным зноем. К аромату дорогого церковного воска и приторной лавандовой воды примешивался иной дух — тошнотворный запах переваренной пищи, пробивающийся сквозь любые заморские благовония.

В углу, утопая в горе бархатных подушек, лежала девушка.

Красивая, лет восемнадцати-девятнадцати, не больше. Лихорадка заострила тонкие черты, превратив миловидное личико в восковую маску. Темные волосы, пропитавшиеся потом, прилипли к вискам черными змеями. Несмотря на тяжелую соболью шубу, укрывавшую ее по самый подбородок, тело била крупная дрожь.

Стоило мне опуститься на край обитой сукном лавки, как Меншиков тут же навис сверху, заполняя собой все свободное пространство. Дышал он тяжело, с присвистом, словно загнанный конь.

— Ну? Что с ней? — в его голосе звенела плохо скрываемая тревога. — Лекарь наш плел про горячку. Ланцет доставал, кровь пустить хотел. Я его взашей вытолкал.

— И верно. Крови в ней сейчас — кот наплакал.

Тыльной стороной ладони я коснулся ее лба. Горячий. Температура за тридцать девять, не меньше. Система охлаждения организма вышла из строя.

— Жаннет… — позвал Меншиков, и столько нежности было в этом хриплом басе, что стало не по себе. — Потерпи, маленькая.

Ответа не последовало. Глубокое забытье, граничащее с комой.

Откинув край тяжелой шубы, я осторожно положил ладонь на живот пациентки. Впалый, мягкий, без признаков вздутия. При пальпации девушка страдальчески поморщилась, однако сил вскрикнуть у нее уже не осталось. Меншиков чуть ли не рычал от недовольства. Я не лекарь, но простейшие вещи знаю.

— Рвота часто? — спросил я, тщательно вытирая руки платком.

— Всю ночь выворачивало. И… — Меншиков запнулся, отводя взгляд. — Нутром слаба. Не держится в ней ничего, все насквозь пролетает.

Взгляд мой упал на стоящее в углу ведро с плотно пригнанной крышкой. Источник зловония находился там.

Картина складывалась скверная. Рвота, диарея, высочайшая температура. Критическое обезвоживание.

Перехватив тонкое запястье, я сжал кожу на тыльной стороне ладони, формируя складку. Кожа, потерявшая упругость, расправлялась пугающе медленно, будто старая глина. Гидравлика организма отказывала. Жидкость уходила быстрее, чем поступала, превращая кровь в густой кисель, неспособный пробиться через капилляры.

Мозг лихорадочно перебирал варианты. Тиф? Характерной сыпи не видать. Отравление ядами? Сомнительно, кому она нужна. Оставался самый прозаичный и самый убийственный вариант. Вода.

— Что она пила?

— Воду и пила. Жажда ее сушит страшная. Бочонок уж, почитай, выдула, а все просит и просит.

— Откуда вода?

— Из ручья набирали, как мост переезжали. Студеная, ключевая. Сам пробовал, добрая вода.

Ругательство застряло в горле. «Добрая». Понятие относительное, особенно в восемнадцатом веке, до изобретения микробиологии. Выше по течению в этот кристальный ручей могла свалиться дохлая крыса или справить нужду рота солдат. Крепкий мужик промается животом пару дней, выпьет штоф водки с перцем и забудет, зато для изнеженной барышни такой бактериологический «коктейль» равносилен мышьяку.

— Дизентерия это, князь. Или холера, черт ее разберет. Кишечная инфекция. Болезнь грязных рук и сырой воды.

Судя по его лицу, он ничего не понял.

— Кровавый понос? — лицо Меншикова посерело.

Он прекрасно знал этот термин. В походах от «животной болезни» полки таяли быстрее, чем от пуль.

— Весьма вероятно. Зараза пришла с водой. Глотая, она надеется на спасение, пытается напиться. На деле же с каждым глотком заливает в себя новую порцию яда.

— И как быть? — Голос всесильного фаворита дрогнул, дав петуха. — Спиртом? Вином?

— Спирт сейчас сожжет ей желудок окончательно. Она обезвожена, сухая, как пустыня. Ей нужна вода. Литры воды. Но… мертвой.

— Мертвой? — переспросил он, суеверно округлив глаза.

— Очищенной. Такой, в которой ни одна микроскопическая тварь не выживет. Как же объяснить… Кипятить нужный объем долго — дров уйму сожжем, да и остужать времени нет, пить ей надо сию секунду.

Я выпрямился, упираясь головой в низкий потолок кареты. Решение было рискованным, на грани фола, но других карт на руках у нас не имелось.

— Есть мысль, Александр Данилович. Пройдем по лезвию, но шанс дает.

— Говори.

— Помнишь перевал? Когда мы шайтан-трубу мастерили?

— Вонь ту адову? — Меншиков невольно поморщился, вспоминая едкий химический ожог в носоглотке. — Помню. До слез продирало.

— Да. Если вдохнуть полной грудью — верная смерть. Однако, если растворить его в воде… самую малость… он выжжет любую заразу. Очистит воду за минуту. Жидкость станет вонючей, противной, но безопасной. Этим раствором мы вымоем здесь всё: пол, стены, твои руки, посуду. Меня теперь уже. Твоих солдат. Убьем инфекцию в самом логове. Иначе ты сам сляжешь следом, Данилыч. Эта дрянь пристает и пощады не знает.

— А внутрь? Ей пить эту отраву?

— Пить будем другое. Регидрон намешаем… то есть, кипяток с солью и сахаром. Чтобы вода в жилах задерживалась, а не вылетала трубой. Но сперва — тотальная дезинфекция.

Меншиков отшатнулся, словно я предложил ему продать душу нечистому.

— Ты хочешь притащить сюда, к ней, эту смерть?

— Я хочу выжечь болезнь. Другого пути наука не придумала. Оставим все как есть — к рассвету сердце остановится. Кровь станет слишком густой, насос не прокачает. Она просто высохнет изнутри.

Князь смотрел на Жаннет. На заострившийся носик, на запавшие глазницы, обведенные темными кругами. В его взгляде читалась такая беспросветная тоска, что цинизм мой дал трещину. Передо мной сидел простой перепуганный мужик, у которого костлявая отбирает самое дорогое.

Наконец он перевел тяжелый взгляд на меня.

— Ты уверен в своем чародействе?

— Никак нет. Я всего лишь инженер, Светлейший. У Господа свои чертежи. Но я знаю точно: без воды она обречена. А с грязной водой умрет еще быстрее. Это единственный шанс переломить ситуацию.

Молчание затянулось.

— Делай, — выдохнул он. — Делай. Но запомни, Смирнов.

Тяжелая ладонь легла на рукоять пистолета, пальцы побелели от напряжения.

— Ежели она преставится… ляжешь рядом. Крест целую.

— Уговор принят.

Я пулей вылетел из кареты. Холодный ночной воздух ударил в лицо, обжигая легкие после спертого духа болезни.

— Орлов! — гаркнул я, сбегая по ступеням. — Поднимай француза! Дюпре мне нужен, срочно, пусть тащит свои реагенты! И бочку воды ко мне. Самую чистую, хоть из-под земли достаньте. Соль, сахар несите. Будем химичить.

Палатка Дюпре ютилась на самом краю лагеря, в тени громады «Бурлака», от которого даже остывающим ночью тянуло угольной гарью. Рывком откинув полог, я ворвался внутрь, впуская холодный воздух в натопленное нутро.

— Подъем, Анри!

Реакция француза сделала бы честь любому гвардейцу: он подскочил на койке, инстинктивно шаря рукой под подушкой в поисках пистолета. Глаза лихорадочно бегали.

— Атака?

— Хуже, — оборвал я его. — Срочная лабораторная работа.

Выдернув француза на свежий воздух, я не дал ему опомниться. Дюпре трясся, пытаясь закутаться в тонкое суконное одеяло, зубы его выбивали дробь.

— Вводная следующая. Мне нужен газ, который мы добывали для шайтан-трубы.

Остатки сна слетели с химика мгновенно, сменившись ужасом.

— Вы собрались травить лагерь? Своих же солдат?

— Мне нужна вода. Насыщенная хлором. Для жесткой дезинфекции.

Дюпре замер, таращась на меня как на умалишенного.

— Вы хотите мыть этим… хлором? Что именно?

— Карету Меншикова. Там умирает девчонка. Инфекция, скорее всего, холера или дизентерия. Мне нужно выжечь заразу подчистую.

— Использовать ядовитое вещество в лазарете? — он покрутил пальцем у виска, забыв о субординации. — Это безумие, мосье генерал!

— Это единственный шанс, — отрезал я, пресекая дискуссию. — Сможешь собрать установку здесь и сейчас?

Химик обреченно потер лоб, понимая, что спорить бесполезно.

— Теоретически… возможно. Если… газ через воду…

Лабораторию развернули в считанные минуты. Роль химического реактора досталась пузатому керамическому горшку из-под масла. Пробив в крышке отверстие, Дюпре сноровисто приладил туда медный змеевик, безжалостно выломанный нами из какого-то трофейного самогонного аппарата. Герметичность обеспечили самым доступным герметиком эпохи — жирной, вязкой глиной, накопанной прямо под ногами и густо замешанной на слюне.

— Воды! — скомандовал я Орлову, наблюдавшему за нами с опаской. — Тащи бочку! Ставь подальше, с подветренной стороны, чтобы на палатки не понесло.

Установив импровизированную лабораторию на краю оврага, мы приступили к таинству. Дюпре, завязав рот и нос платком, засыпал пиролюзит в горшок и залил кислотой. Крышка с хлопком встала на место.

Реакция стартовала мгновенно. Керамика нагрелась, внутри зашипело, словно там проснулся рассерженный змей. Из медной трубки, опущенной в бочку, пошли пузыри — тяжелые, ядовито-зеленые, лопающиеся с тихим чавканьем.

— Накрой! — крикнул я, отступая на шаг. — Газ тяжелее воздуха, сейчас потечет по земле!

Орлов набросил на бочку мокрое суконное одеяло, оставив узкую щель для трубки.

Несмотря на предосторожности, едкий дух просачивался наружу. Резкий, удушающий запах хлорки поплыл над поляной. Лошади в коновязи, почуяв неладное, тревожно захрапели, забились, натягивая поводья.

— Отойди! — я рванул Дюпре за рукав, оттаскивая от эпицентра. — Не дыши этой дрянью!

Пять минут мы стояли в стороне, слушая зловещее бурление в бочке. Адская кухня работала исправно.

— Хватит, — скомандовал я, глядя на часы. — Перенасытим раствор — сожжем ей легкие вместо лечения.

Зажав нос, Дюпре подскочил к установке, выдернул трубку и щедро плеснул воды в реактор, гася процесс. Клубы белого пара вперемешку с остатками хлора повалили на пожухлую траву, заставляя ее мгновенно желтеть.

— Готово, — химик согнулся пополам, заходясь в кашле. — Лютая штука вышла, генерал.

Подойдя к бочке, я задержал дыхание и опустил в жидкость край грязной ветоши. Ткань побелела на глазах, словно по волшебству.

— Работает. Смерть микробам обеспечена.

Теперь — вторая часть марлезонского балета. Питье.

Разведя небольшой, бездымный костерок, я водрузил на него котелок с чистейшей ключевой водой, принесенной из дальнего родника. Кипятить пришлось долго, минут двадцать, чтобы гарантированно убить любую органику термически.

— Соль, — пробормотал я, перебирая припасы. — И сахар.

С солью проблем не возникло — солдатский паек. А вот сахар был роскошью, доступной лишь офицерам. Пришлось распотрошить аптечку Дюпре. Сахарная голова — твердый, как камень, белый конус — требовала усилий.

Орудуя щипцами, я наколол кусков, а затем рукояткой ножа растолок их в миске до состояния пудры.

— Строгая дозировка. Чайная ложка соли на литр. Две столовые — сахара. Ошибемся — почки откажут.

Кристаллы неохотно таяли в кипятке, кружась в мутном водовороте. Зачерпнув немного ложкой, я попробовал варево на язык. Вкус омерзительный — тошнотворно-теплый, приторно-соленый, способный вывернуть наизнанку здоровый желудок. Зато для обезвоженного организма этот электролит ценнее амброзии.

— Орлов, — позвал я верного товарища. — Хватай это ведро. И то, с хлоркой.

Перед выходом я зачерпнул пригоршню хлорной воды и плеснул себе на руки. Кожу тут же защипало, она пошла красными пятнами, но выдержала. Дезинфекция прошла успешно.

— Терпимо. Жжет знатно, но кожу не разъедает. Значит, и карету отмоем.

Я посмотрел на два ведра, стоящие на земле. В одном плескалась химическая смерть для всего живого. В другом — шанс на жизнь для одной маленькой девочки.

— Пошли, — кивнул я в сторону шатра Меншикова.

У кареты нас уже ждали. Меншиков, натянутый как струна, перегораживал вход, напоминая разъяренного медведя, охраняющего берлогу. Стоило нам подойти, как он шумно втянул воздух и тут же поморщился.

— Чем это несет? Словно в чумном бараке или в кожевне.

— Это запах абсолютной чистоты.

Ведро, в котором плескалась мутно-зеленая смерть для микробов, со стуком опустилось на подножку.

— Руки, — скомандовал я, кивая на емкость. — Сюда.

Светлейший застыл, недоверчиво косясь на бурлящую жижу.

— В этом? — переспросил он, брезгливо раздувая ноздри. — Ты меня в помоях искупать решил, инженер? Издеваешься?

— Это не помои, а защита. Твоя болезнь, Данилыч, — штука подлая. Она у тебя на ладонях, на манжетах, на дверных ручках. Ты вытираешь ей лоб, потом касаешься своего рта — и к утру ложишься рядом. Хочешь сдохнуть от кровавого поноса, оставив девчонку одну среди чужой армии?

Желваки на скулах князя вздулись каменными буграми. Он понимал, что крыть нечем.

Без лишних слов, пожертвовав драгоценными брабантскими кружевами камзола, он закатал рукава и сунул огромные ручищи в ведро. Послышалось шипение сквозь зубы — хлор безжалостно вгрызался в мелкие ссадины и заусенцы. Меншиков тер ладони яростно, до красноты, словно пытаясь содрать с себя вместе с кожей невидимую, но смертоносную грязь.

— Достаточно, — я бросил ему чистое полотенце. — Теперь второе ведро. Это топливо. Соль, сахар, кипяток. Заходим.

Внутри кареты царила атмосфера газовой камеры. Едкий дух хлорки смешался со спертым, сладковатым запахом болезни, создавая гремучую смесь, от которой слезились глаза. Жаннет лежала неподвижно, грудная клетка судорожно, рывками вздымалась под тяжестью собольей шубы.

— Ложку, — скомандовал я, переходя в режим инструктажа.

Под весом фельдмаршала жалобно скрипнул хлипкий стул. Зачерпнув ложкой мутный раствор электролита, он поднес его к губам девушки. Движения его, привыкшие к сабле и поводьям, стали неожиданно осторожными, почти робкими.

— Пей, — голос Меншикова сорвался на шепот, растеряв всю командную сталь. — Давай, маленькая. Глотай.

Реакции не последовало. Жидкость стекла по безвольному подбородку, оставляя мокрый след на подушке.

— Не глотает! — В глазах фаворита плеснулся животный ужас. — Она не может!

— Лей! — рявкнул я, не давая ему скатиться в панику. — По чуть-чуть. За щеку, на корень языка. Рефлекс безусловный, сработает. Не останавливайся, черт тебя дери!

Он снова поднес ложку. Капля за каплей. Горло девушки конвульсивно дернулось. Глоток.

— Еще. Каждые пять минут. Четко, как хронометр.

Схватив пропитанную хлорным раствором ветошь, я принялся за работу. Методично, сантиметр за сантиметром, я протирал ручки дверей, подлокотники, лакированный столик. Вонь стояла такая, что перехватывало дыхание, но я знал: мы выжигаем смерть. Проводим тотальную зачистку территории.

Меншиков сидел сгорбившись, превратившись в живой насос, перекачивающий жизнь в умирающее тело. Раз ложка. Два. Три.

— Знаешь, Петр, — вдруг произнес он, не оборачиваясь. Голос звучал глухо, словно из глубокого колодца. — Я ведь всегда думал, что все в этом мире можно купить. Или украсть. На крайний случай — отнять силой.

Он кивнул на бледное лицо Жаннет.

— А это не купишь. Ни за какие червонцы.

— Где ты ее нашел?

— В Женеве. Когда наши перепились, как свиньи, и пошли по дворам. Я ехал мимо… Вижу — тащат девку из лавки, юбки задирают. Отец ее там же лежал, у порога, с пробитой головой. А эти… ржут.

Он замолчал, гипнотизируя взглядом серебряную ложку в своей руке.

— Я их разогнал. Одного зарубил на месте, не сходя с коня. Она вцепилась в мое стремя… Трясется, глаза по пятаку, дикие. И смотрит. Не как на барина, не как на русского варвара. Как на… спасителя.

Меншиков усмехнулся — криво, зло, обнажая зубы.

— Я вор, Петр. Я знаю это, и ты знаешь, и Минхерц знает. Все знают. Но для нее я — Саша. Просто человек, который пришел и спас. Она не ведает про казну, про подряды, про интриги. Она видит только это.

Очередная порция воды исчезла за бледными губами.

— Я хочу сохранить это. Этот взгляд. С ней я чувствую себя… не знаю. Чистым, что ли. Будто всю грязь можно смыть и начать сначала.

Я перестал тереть стену, опустив ветошь. Передо мной сидел смертельно уставший мужчина, нашедший в кровавой грязи войны самородок и теперь до дрожи боящийся его потерять.

— Она выживет, Данилыч.

— Должна…

Время шло. Час сменялся другим. Мы работали молча, как слаженный механизм. Меншиков поил, я контролировал пульс и температуру.

Под утро, когда серый свет начал просачиваться сквозь шторки, дыхание Жаннет изменилось. Стало ровнее, глубже, без пугающих хрипов. Крупная дрожь, бившая тело, утихла, уступив место покою. Коснувшись лба, я почувствовал влагу — жар спадал, кризис миновал.

Меншиков замер с занесенной ложкой.

— Жаннет?

Ресницы девушки дрогнули, как крылья бабочки. Она медленно, с трудом открыла глаза. Взгляд был мутным, но осмысленным. Она сфокусировалась на огромной фигуре рядом.

— Александр… — прошелестело едва слышно. — Пить…

Ложка выскользнула из пальцев князя и со звоном ударилась об пол.

Он сполз со стула прямо на коврик, привалившись спиной к сиденью. Лицо скрылось в ладонях. Он растирал лицо от чудовищного напряжения, державшего его в тисках последние сутки и.

— Жива… — выдохнул он.

Подняв на меня глаза, он махнул головой.

— Смирнов… Я помню.

— Что именно, князь?

— Всё. Долг платежом красен.

Он протянул руку — властным, широким жестом, не терпящим отказа. Я сжал его ладонь. Жесткую, мозолистую, хранящую память о рукоятях сабель. И пахнущую едкой, больничной хлоркой.

Рассвет сочился сквозь полог леса серой, промозглой мутью. Дождя не было, но воздух напитался влагой настолько, что ее можно было пить. В низинах, цепляясь за кустарник, висел плотный туман, похожий на скисшее молоко.

Выбравшись из кареты, я с наслаждением вдохнул сырой холод, пытаясь вытравить из легких въедливый дух хлора. Голова гудела, словно после контузии, ноги налились свинцом, однако где-то в районе солнечного сплетения вибрировала странная легкость. Система выдержала перегрузку. Мы справились.

Гвардейцы Меншикова только закончили оттирать все вокруг, до чего касались. Сами умылись хлорной водицей и возле себя прибрались. По хорошему сжечь бы все вещи, к которым прикасались, но да ладно. Главное, теперь хлор — не яд, а лекарство. Парадокс.

Из сырой мглы материализовался ординарец.

— Петр Алексеич! — гаркнул он. — Государь требует. Срочно. В ставку.

— Что стряслось?

Вместо ответа я нагнулся, зачерпнул горсть ледяной росы с разлапистого лопуха и растер лицо, пытаясь вернуть мышцам тонус.

— Не почивали они, — понизил голос вестовой. — Гневаются. Говорят, вонь в лагере стоит несусветная. Да и суета ночная… Требуют объяснений.

Поправив перевязь, я кивнул. Пора держать ответ. Я заскочил к Дюпре, попросил и его промыть руки и вещи, которых касались, на всякий случай. Тот крякнул, но послушался.

У царского шатра замерли часовые-преображенцы, вытянувшись в струнку.

Петр сидел за походным столом, склонившись над картой при свете оплывшего огарка. Его лицо дергалось в нервном тике, глаза метали молнии.

— Явился, — буркнул он, не отрывая тяжелого взгляда от пергамента. — Докладывай, генерал. Что за алхимию вы там развели посреди ночи? Дух стоит, как в красильне, кони бесятся, часовые чихают.

— Санитарная обработка, Государь, — ответил я. — Проводили экстренную дезинфекцию периметра.

— Чего? — Петр наконец поднял голову, и в его взгляде читалось недоброе обещание. — Какая, к дьяволу, дезинфекция? У нас мор? Чума?

Полог шатра резко откинулся, впуская холодный воздух и новую фигуру. Меншиков.

Светлейший успел привести себя в порядок: свежий камзол сидел безупречно, парик завит, щеки выбриты до синевы. Лишь глаза — красные, провалившиеся в темные глазницы — выдавали бессонную ночь. И шлейф. Несмотря на литры французских духов, от фаворита отчетливо, резко несло хлоркой.

Петр прищурился, переводя взгляд на вошедшего.

— И ты здесь, Алексашка? — процедил он. — Тоже провонял этой дрянью. Вы что, сговорились за моей спиной?

Вместо привычного юления и театральных поклонов, Меншиков выпрямился во весь свой немалый рост. Его взгляд уперся в переносицу царя тяжелым, прямым вектором.

— Мин херц, — произнес он. — Дозволь слово молвить. Без утайки.

— Говори. Только без вранья. Я его сегодня за версту чую, хуже твоей вони.

— Без вранья так без вранья. Не мор у нас, Государь. И не заговор. У меня в обозе… человек. Больная.

Петр медленно откинулся на спинку скрипнувшего стула, барабаня пальцами по столешнице.

— Человек? В обозе? Кто таков?

— Девка, — выдохнул Меншиков, словно прыгая в прорубь. — Из Женевы. Сирота. Прибилась ко мне… Я не смог прогнать.

— Девка? — Петр хохотнул, но в этом смехе лязгнул металл. — Ты, Данилыч, совсем ум растерял на старости лет? На войну бабу тащить? В карете прятать, словно государыню?

— Не как государыню, — перебил Меншиков, и в голосе его звякнула сталь, заставившая царя удивленно вскинуть бровь. — Как душу свою. Захворала она. Животом маялась, при смерти была. Вот мы и… спасали. Петр Алексеич помог. Наукой своей… запах отбить, смерть отогнать.

Царь перевел взгляд на меня, буравя насквозь.

— Так вот оно что. Инженер, стало быть, в лекари подался. Вылечил?

— Кризис миновал, Государь. Жить будет. Угрозы эпидемии нет, гарантирую. Очаг локализован и зачищен.

— Вот за что я тебя не люблю, генерал, так за твои мудреные словечки. Будто колдуешь…

В шатре повисла тишина. Петр посмотрел на Меншикова, изучая его словно диковинный механизм. Он видел перед собой не привычного Алексашку — вертлявого, хитрого, готового на все. Он видел мужчину, который пришел защищать свое право на слабость.

— Она того стоит? — спросил Петр тихо, почти шепотом. — Стоит того, чтобы ты головой рисковал? Чтобы армию под удар подставлял?

Меншиков не отвел глаз.

— Стоит, мин херц. Для меня — стоит всего.

— Для тебя… Не ожидал… — Петр покачал головой, и в жесте этом скользнуло что-то похожее на понимание. — Ладно. Дело твое, князь. Бес с тобой. Хочешь — вези. Лишь бы службе не мешало. Но смотри мне: если из-за юбки хоть один приказ сорвешь, хоть одна пушка застрянет — шкуру спущу. И никакие былые заслуги не спасут.

— Не сорву, Государь. Крест целую.

— И спрячь ее подальше. Чтобы солдаты не видели и языками не чесали. Нечего разврат в войсках разводить. До Парижа довезем, а там… там видно будет.

— Спасибо, мин херц.

Меншиков поклонился — коротко, с достоинством равного. Затем бросил на меня быстрый взгляд. В нем читалась благодарность и признание. Мы теперь были повязаны.

— Свободны, — махнул рукой Петр, возвращаясь к карте. — Идите, проветритесь. Несет от вас, как от кожевников в слободе.

Мы вышли из шатра. Утро уже вступило в свои права, разгоняя туман. Лагерь просыпался: дымили походные кухни, ржали кони, слышалась перекличка. Обычная рутина войны.

Меншиков остановился, набрал полную грудь воздуха и с шумом выдохнул.

— Пронесло, — сказал он, вытирая испарину со лба. — Думал, взыщет по всей строгости.

— Он прагматик, Светлейший. Ему нужен дееспособный фельдмаршал, а не… кхм… Пока ты даешь результат — он закроет глаза на твои… обозные дела.

— Я буду давать результат, — жестко, с лязгом в голосе произнес князь. — Я эту землю грызть буду. Чтобы дойти. И чтобы она жила.

Он протянул мне руку.

— С меня должок, Петр. Большой должок.

Я пожал ему руку. Второй раз уже. Это вдвое больше чем за все предыдущее время в этом мире.

— Сочтемся.

Развернувшись, я побрел к своему «Бурлаку». Организм требовал перезагрузки. Хотелось упасть и выключиться. Хотя бы на час. Без снов, без анализа тактической обстановки.

Анна, наверное, уже проснулась. Надо сказать ей, что мы справились. И что Меншиков теперь — наш человек, до последней пуговицы на камзоле.