Инженер Петра Великого – 12

Глава 21

Нависая над картой, Петр хранил тяжелое молчание. Его тень, изломанная неверным светом огарков, плясала по столешнице, накрывая чернотой половину Франции. Царские пальцы, те самые, что играючи гнули серебряные талеры, побелели, впиваясь в край стола. На виске у него, словно готовый лопнуть жгут, отчаянно билась синяя жилка. Доводы перемолоты, шансы взвешены — выбор предстоял адский, менялись лишь декорации преисподней.

Наконец он вскинул голову. Взгляд мутный, расфокусированный — так смотрят люди, которых чудом выдернули из ледяной проруби.

— Идем, — слово упало в тишину тяжелым булыжником. — Идем на соединение.

Де Торси, нервно мерявший шагами тесное пространство шатра, застыл на полушаге.

— Государь, нас ведут на убой, — выдохнул я. — Враг ждет именно этого маневра, самоубийства.

Я говорил и понимал, что не могу предложить альтернативный вариант. Из двух зол, он выбрал меньшее. Наверное.

— А гнить здесь, в грязи, ожидая конца — это, по-твоему, жизнь? — Петр сверлил меня взглядом, в котором выгорел страх. — Раз ждут — значит, боятся. Тем лучше. Мы идем ломать их планы, генерал. Пусть готовят свой котел. Поглядим, хватит ли у этих стратегов дров, чтобы довести воду до кипения.

Ставка сделана. Безумная, иррациональная, абсолютно в его стиле: отбросить оборону, забыть о хитрости и переть буром, выясняя, у кого нервы сдадут первыми.

— Трубите сбор, — голос царя вновь налился металлом. — Через час выступаем.

Армия снималась с места тяжело, с обреченной покорностью огромного зверя. Сапоги и колеса снова месили проклятую бургундскую глину, но воздух теперь вибрировал от фатализма. Мы лезли прямиком в пасть дракону, и каждый — от сопливого барабанщика до убеленного сединами полковника — ощущал это кожей.

Я устроился на броне головного «Бурлака». Холодный металл мелко дрожал, передавая в позвоночник ритмичный гул паровой машины. Эта вибрация успокаивала, возвращая ощущение контроля над реальностью. Рядом, примостившись на ящике с инструментами, угрюмо молчал Нартов, а чуть поодаль, намертво вцепившись в поручень, затравленно озирал окрестности Орлов.

Мой взгляд скользнул к соседней машине. Там, восседая на ящиках с порохом, словно на походном троне, расположился Петр. Он что-то оживленно втолковывал де Торси, энергично рубя воздух ладонью и указывая на карту. О ловушке царь уже забыл, с головой уйдя в новую забаву — перекраивание геополитики и «создание королей».

— А с герцогом-то как, с Орлеанским? — Орлов нарушил молчание, кивнув назад, где в сыром тумане растворялись очертания аббатства. — Так и бросили?

— Оставили, — я сделал глоток из фляги. Вода была теплой и отдавала ржавчиной. — Под надежным присмотром.

Нартов криво усмехнулся:

— В очень надежных руках. Федька постарался на славу.

Андрей аж светился мрачной гордостью за работу своего ученика.

— Настоятель, как выяснилось, нашему маркизу приходится седьмой водой на киселе, чуть ли не троюродным дядей, — охотно пояснил он. — Поклялся на распятии, что принц келью не покинет. А чтобы у Его Высочества соблазна не возникло нос наружу казать… мы ему лицо-то и спрятали.

— Спрятали? — не понял Орлов. — Мешок на голову, что ли?

— Маску, — в голосе Нартова прозвучало удовлетворение ремесленника, решившего сложную задачу. — Железную. Петр Алексеевич подсказал.

Я кивнул.

— Ну вот. Федька за ночь такую штуку сработал — закачаешься. Больше, чем шлем — настоящая инженерная ловушка. Вороненая сталь, хитрая система пружинных замков, поддающихся лишь уникальному ключу, и глухая клепка. Наружу смотрят только узкие прорези для глаз да отверстие у рта — ровно такое, чтобы просунуть трубку с похлебкой. Герцог Орлеанский кончился. Вместо него в келье теперь обитает призрак, живая легенда, закованная в металл. Пусть сидит и замаливает грехи.

Я отвернулся, вглядываясь в унылый, размытый дождем пейзаж. Черт бы побрал эти парадоксы. Железная маска. Доигрался, занимаюсь косплеем Дюма-отца в декорациях реальной истории. Сам ведь ляпнул про этот способ, как про самое простое и циничное решение проблемы изоляции VIP-персоны. И вот теперь, в этой глуши, я своими руками воплотил литературный миф в плоть и сталь.

Ритм марша сбился, захлебнулся в вязком бургундском киселе — колонна встала. В авангарде, намертво вгрызшись колесами по самые ступицы в жирную, чавкающую субстанцию, засел двенадцатифунтовый единорог. Чугунная туша высокомерно игнорировала и хрип надрывающихся лошадей, и отчаяние артиллеристов, тщетно пытавшихся подсунуть под скользкие обода чахлый хворост. Люди, черные от грязи и злости, цедили сквозь зубы проклятия, но орудие стояло насмерть. Очередной, до зубовного скрежета привычный эпизод нашей бесконечной логистической агонии по пути на север.

Не успел я махнуть Орлову, чтобы тот выделил в помощь пехотный взвод, как мимо, обдавая нас брызгами, пронеслась тень. Арабский скакун, взрывая копытами месиво, осадил у застрявшего орудия. Легко, с мальчишеской удалью спрыгнув с седла, Меншиков приземлился прямо в жижу. Дорогие, шитые серебром ботфорты мгновенно исчезли под слоем грязи, но его это заботило меньше всего.

— Что стоим, орлы⁈ — зычный бас накрыл поле, перекрывая шум дождя. — Кого ждем⁈ Второго пришествия?

— Не идет, ваше сиятельство, — прохрипел усатый фейерверкер, размазывая по лбу смесь пота и копоти. — Глина, будь она неладна. Держит, как клещ.

— Глина у них держит! — передразнил Меншиков, хищно раздувая ноздри. — В портах у вас глина, вот что держит! А ну, взялись! Разом!

Никаких команд с высоты седла, никакой барской дистанции. Расшитый золотом камзол полетел прямо под ноги, в грязь, а следом к лафету метнулась мощная фигура светлейшего. Уперевшись плечом в спицу огромного колеса, Меншиков взревел:

— Навались!!!

В этом рыке клокотала такая первобытная ярость, такой заряд животного электричества, что солдат, до этого вяло ковырявших землю, словно пробило током. Вздрогнув, они единым организмом рухнули на рычаги и вцепились в лафет.

— Тащи, черти! Тащи! За Русь! За Государя!

Чугун дрогнул, застонал и подался — на дюйм, на два. Колеса с омерзительным, влажным чавканьем начали выползать из глиняного плена. Александр Данилович орал, толкал, матерился так виртуозно и многоэтажно, что краска заливала лица даже бывалых рубак, прошедших огонь и воду. Но в этой брани не было спеси. Была работа. Грязная, тяжелая работа, в которую он погрузился с головой, заражая людей своей бешеной, неуемной витальностью.

Минута — и пушка, лязгнув, встала на твердый грунт.

— Вот так-то, божьи дети! — выпрямился фаворит, отряхивая ладони. Тонкая голландская рубаха прилипла к могучей спине, лицо лоснилось от пота и дождя. — А теперь — марш! Шевелись!

Заметив меня в стороне, он расплылся в улыбке — широкой, обезоруживающе простой, лишенной привычного второго дна.

— Застоялись, Петр Алексеевич? Вот, кровь разогнали, размялись малость.

Глядя на него, я с трудом верил своим глазам. Куда исчез холеный, капризный вельможа, не способный ступить и шагу без свиты лакеев? Передо мной стоял уставший, перемазанный глиной, но абсолютно живой и, что самое удивительное, настоящий мужик. Драйвер, который, наконец, нашел применение своей гиперактивности.

— Гляди-ка, — тихо хмыкнул подошедший Орлов, скептически щурясь. — Наш-то Алексашка совсем очеловечился. Грязь месит, пушки тягает. Того и гляди, кашу с нами из одного котла хлебать начнет.

— А ты зубы не скаль, — осадил я его. — Пока он солдат вином поит да артиллерию на горбу тащит, пусть хоть с рук ест, хоть с копыт. Нам этот полевой командир куда нужнее, чем тот придворный змей, что по углам яд в уши лил. Эффективность, Василь, измеряется результатом, а не чистотой манжет.

— Это да, — неохотно согласился Орлов, но сомнение из его голоса никуда не делось. — Только вот, Петр Алексеич, надолго ли запала хватит? Девка, не дай бог, преставится — он же всех нас тут перегрызет. Или, наоборот, очухается она — и вернется наш старый добрый Алексашка. Не верю я в чудесные перерождения. Горбатого, сам знаешь, что исправит.

В центре ползущей колонны, в темном провале окна кареты, мелькнули два женских силуэта. Анна что-то с жаром рассказывала, жестикулируя, а Жаннет, укутанная в кокон из пледов, смеялась. Тихо, еще слабо, но это был живой смех, а не предсмертный хрип. Поравнявшись с экипажем, Меншиков придержал коня. Ни слова не сказал. Просто посмотрел на нее. И в этот миг его лицо, жесткое, обветренное, напоминающее грубо высеченный камень, вдруг разгладилось, став пронзительно беззащитным. Секундная слабость. Мгновение спустя он снова нацепил привычную маску железного фельдмаршала, ударил шпорами и рванул вперед, к голове колонны.

Наблюдая за этой метаморфозой, я пытался сопоставить факты в своей карте мира. Человек, еще неделю назад готовый продать меня за мешок золота, теперь демонстрировал лояльность уровня личного телохранителя. Оказалось, валюта изменилась. Мы больше не торговали золотом или титулами. Мы торговали надеждой. И курс этой валюты на нынешнем рынке был заоблачным.

Эта странная, хрупкая дружба, выросшая на почве животного страха и запаха хлорки, стала единственным светлым пятном в нашем беспросветном марше. Меншиков превратился в тот самый социальный клей, который не давал нашей разношерстной банде рассыпаться на атомы. Его бешеная энергия, талант доставать из-под земли фураж или лишнюю бочку вина, этот его командирский бас — все работало на систему. Он стал функционален. И, к собственному удивлению, я поймал себя на мысли, что мне нравится этот новый Меншиков — грубый, деятельный, лишенный византийской хитрости, но чертовски полезный.

Война — отличный пилинг. Она сдирает с людей социальную шелуху, оставляя только суть. И иногда эта суть оказывается сюрпризом даже для опытного циника. Я всегда считал Александра Даниловича хищником, акулой в человеческом обличье. А он оказался… просто человеком. Человеком, который до дрожи в коленях боится потерять то единственное, что делает его лучше, что поднимает его над собственной жадностью. Эта уязвимость делала его самым опасным, но и самым замотивированным союзником, какого только можно пожелать. Весь наш альянс висел на одной-единственной тонкой ниточке — пульсе девушки в карете.

Безымянный ручей, петляющий в небольшой, надежно укрытой лесистыми холмами долине, стал нашим временным приютом. После бесконечной грязи, чавкающей под сапогами, и въедливой сырости, сухая земля под ногами воспринималась как непозволительная курортная роскошь. Солнце, наконец прорвавшее блокаду рваных облаков, щедро заливало поляну теплым, янтарным светом. Армия выдохнула и растеклась по лугу: солдаты дремали, лениво латали истрепавшуюся амуницию или просто сидели, застыв в прострации и гипнотизируя взглядами пляшущие языки костров.

Поваленный бурей дуб заменил мне скамью. Устроившись на шершавой коре, я прихлебывал из жестяной кружки горячий, вяжущий рот отвар шиповника. Солдатский сухарь, твердостью напоминающий силикатный кирпич, крошился на зубах, но в этот момент он казался мне верхом гастрономического изыска.

Чуть поодаль, там, где среди пожухлой травы дерзко пробивались первые осенние крокусы, пестрели два женских платья. Анна и Жаннет, заливаясь смехом, собирали букет. Француженка, на удивление быстро окрепшая, даже пыталась бегать, и на ее щеках, еще недавно пугающе бледных, теперь играл здоровый румянец. Она напоминала хрупкий цветок, который чудом уцелел под гусеницами танка и теперь тянулся к свету. Эта простая, пасторальная картина, столь дикая на фоне военного похода, вызывала невольную улыбку. Система сдержек и противовесов войны дала временный сбой, позволив жизни взять свое.

Солнце вдруг померкло — на землю легла широкая тень. Меншиков. Он опустился на бревно рядом со мной бесшумно, с неожиданной для его медвежьей комплекции кошачьей грацией. В руках светлейший держал не помятый солдатский котелок, а изящный серебряный кубок, до краев наполненный густым, темно-рубиновым вином.

Некоторое время мы хранили молчание, наблюдая за женщинами. Солнечные лучи путались в волосах Анны, превращая их в подобие золотого нимба. Жаннет, споткнувшись о кочку, звонко рассмеялась, и этот звук, чистый, как хрусталь, долетел до нас, смешиваясь с журчанием воды.

— Живая, — глухо произнес Меншиков. Это прозвучало как молитва атеиста, вдруг увидевшего чудо.

Я кивнул, пряча глаза за краем кружки.

Он не отрывал взгляда от Жаннет. В его прищуре смешался такой дикий коктейль — животный страх потери, нежность и какая-то болезненная, почти отеческая гордость, — что мне стало не по себе. Словно я взломал чужую почту и читаю слишком личные письма.

— Знаешь, Петр Алексеевич, — начал он, так и не повернув головы. — Я тут давеча ревизию в бумагах наводил. Расписки, контракты, векселя… целые сундуки макулатуры. И мысль в голову ударила, страшная: вот помру я завтра, и что останется?

— Наследство, Александр Данилович. И весьма солидное.

— Свора, — кривая, злая усмешка исказила его губы. — Они перегрызут друг другу глотки за мое барахло еще до того, как на могильном холме дерн приживется. Растащат все: поместья, золото, влияние — по кирпичику, по монете. Пройдет десять лет, и никто не вспомнит, что был такой князь Меншиков. Останется только пыль да сухие строчки в архивах.

Он сделал жадный глоток, словно пытаясь смыть горечь слов вином.

— А ты… ты строишь. Я гляжу на твои заводы, на эти машины, на твои чертовы самоходные колесницы. Это ведь фундамент. На века. Настоящее дело, которое можно руками потрогать, и оно гудит, работает, железо плавит, пользу приносит. Я тебе, сказать по чести, завидую. У тебя есть «Дело» с большой буквы. А у меня? Суета. Всю жизнь кручусь, интригую, а толку? Золото оттягивает карман, титул давит на шею. А внутри —пустота.

Его монолог был как холодный аудит собственной жизни. Анализ, который он, похоже, проводил впервые.

— Власть… она как ржавчина, — продолжал он, вращая кубок в пальцах. — Думаешь, ты ею управляешь, вертишь, как хочешь. А на деле — она тебя жрет. Заставляет лгать, изворачиваться ужом, наживать врагов на ровном месте. И в итоге ты сидишь на вершине горы, один, как перст. А вокруг — не люди, а тени. И каждая тень только и ждет, когда ты оступишься, чтобы подтолкнуть.

Тяжелый вздох вырвался из его груди, похожий на звук кузнечных мехов.

— А потом… появляется вот она. — Кивок в сторону Жаннет был едва заметным. — И смотрит на тебя. Не на светлейшего князя, не на фельдмаршала империи. А просто на человека. На того, кто вытащил ее из пекла. И ей плевать с высокой колокольни на твои ордена и на то, сколько миллионов у тебя в голландских банках припрятано. Ей важно, что ты существуешь. И рядом с ней ты… — он на секунду запнулся, подбирая слово, — … ты сам вспоминаешь, что ты не функция. Что ты тоже живой, из плоти и крови.

Он наконец повернулся ко мне. В глазах, обычно холодных и колючих, как осенний лед Ладоги, читалось что-то новое. Глубокая усталость. И странная, пугающая своей новизной искренность.

— Спасибо тебе, Петр. За нее. Ты мне… ты мне зеркало поднес. Показал то, про что я в своей гонке за властью давно забыл.

Серебряный кубок качнулся в мою сторону.

— Выпей со мной. Не как генерал с фельдмаршалом, без чинов. По-простому, по-людски. За жизнь, настоящую.

Я молча принял тяжелую, холодную емкость. Вино оказалось терпким, густым, с отчетливым привкусом дыма. Мы выпили, не чокаясь, как пьют за тех, кого боятся потерять.

— Держись за нее, Александр Данилович, — тихо сказал я, возвращая кубок. — Такие люди — редкость. Их не купишь и не завоюешь.

Он ничего не ответил. Просто продолжил смотреть на двух девушек, чьи силуэты четко вырисовывались на фоне закатного солнца.

Эта трансформация Меншикова сбивала с толку, заставляла мои логические схемы искрить. Я не ожидал такого от человека, чья операционная система была заточена под алчность, интриги и борьбу за место у трона. Тот, кто еще вчера из зависти готов был стать моим палачом, вдруг перепрошился. Неужели женское влияние действительно работает как самый мощный хак реальности? И ведь не скажешь, что эта Жаннет — какая-то роковая женщина или великий манипулятор. Обычная девчонка, сносно щебечущая по-русски. Но власть, которую она получила над «полудержавным властелином», пугала и восхищала одновременно.

Невольно мой взгляд скользнул к Анне. Есть ли у нее такая же административная панель к моему разуму? Вряд ли. Я слишком циничен, слишком забронирован знаниями будущего. Но отрицать очевидное было глупо: она перестала быть просто девушкой.

Спустя двое суток, когда ресурсы человеческой выносливости были вычерпаны до дна, долина Луары наконец открылась перед нами. Утренняя дымка на горизонте скрывала лагерь союзников, но даже сквозь туман проступали масштабы: десятки знамен лениво полоскались на ветру, а холмы были усеяны белой сыпью сотен палаток.

Встреча больше напоминала явление Христа народу, чем подход тактических резервов. Тишину разорвала канонада восторженных воплей, беспорядочная пальба в зенит и надрывный звон походных колоколов. Де Торси, мгновенно растеряв весь свой министерский лоск и чопорность, с почти мальчишеским визгом повис на шее у соратников.

Началось стихийное, неуправляемое братание. Сюрреалистичная картина: наши преображенцы, черные от дорожной копоти, в просоленной потом форме, похожие на выходцев из преисподней, передавали фляги напудренным, пахнущим лавандой французским мушкетерам. Пробки из бочек, выкаченных прямо на тракт, вылетали с пушечным хлопком, и сидр лился рекой. Воздух, еще минуту назад пропитанный запахом мокрой шерсти и усталости, теперь густо замешивался на ароматах жареного мяса, дешевого вина и безграничного, пьянящего облегчения. Казалось, кто-то наверху щелкнул тумблером, и война кончилась.

Я не разделял этой эйфории. Оставив Петра и маркиза купаться в лучах славы и дофамина, я незаметно выскользнул из толпы и поднялся на пологий холм, господствующий над левым флангом. Отсюда диспозиция читалась как на ладони. За спиной, словно бесшумные тени, выросли Орлов и Ушаков.

Оптика подзорной трубы приблизила идиллию, мгновенно превратив ее в моих глазах в кошмарный сон уставника. Лагерь, живописно раскинувшийся в пойме между рекой и густым лесом, выглядел как декорация к пасторальной пьесе, а не как укрепленный военный объект. Дымили костры, звенели кости, гремел смех. Все было правильно, красиво и опасно.

— Твой вердикт, Василь? — спросил я, не отрываясь от окуляра.

— Рай земной, Петр Алексеевич, — с глубоким, плотоядным вдохом пробасил Орлов, ловя ноздрями запах полевой кухни. — Люди отдыхают, жир нагуливают. Кони на траве. Караулы выставлены, хоть и стоят вполсилы. Благодать же.

— Вот именно, — я медленно повел трубой вдоль кромки леса, фиксируя одну брешь за другой. — Слишком много благодати.

То, что вызывало умиление у простого солдата, у меня вызывало ярость. Система безопасности отсутствовала. Часовые игнорировали периметр, стоя вполоборота к лесу и с завистью косясь на бурлящий праздник внутри лагеря. Субординация отсутствовала как класс: офицеры накачивались вином вперемешку с рядовыми, нарушая все мыслимые протоколы. Но хуже всего были кони. Расседланные, без присмотра, они беспечно паслись на дальнем лугу. В случае внезапной тревоги время сбора кавалерии — нашей главной ударной силы — стремилось к бесконечности. Час, не меньше.

Это была не армия.

— Они ведут себя так, будто подписали капитуляцию врага, а не просто разбили лагерь, — процедил я сквозь зубы. — Полная потеря инстинкта самосохранения.

— Может, верят в нашу силу, Петр Алексеевич? — предположил Орлов, но в голосе уже звучала неуверенность. — Мы пришли, теперь, дескать, сам черт не брат. Можно и расслабиться.

— Или кто-то очень убедительно нашептал им, что бояться нечего, — тяжелым, глухим голосом добавил Ушаков. Его глаза-буравчики не отрывались от темной полосы леса на том берегу. — Слишком тихо.

— Они беспечны, — резюмировал я, складывая трубу с резким щелчком. — Преступно беспечны.

Размышления прервал нарастающий топот. По склону, скользя сапогами по траве, к нам карабкался посыльный в зеленом мундире Преображенского полка. Лицо красное, дыхание сбито.

— Ваше превосходительство! — рука взлетела к треуголке. — Государь требует вас на военный совет! Немедленно! В главном шатре, у господина де Торси!

Мы с Ушаковым обменялись короткими взглядами. Ему не нужны были долгие объяснения. Едва заметный кивок подтвердил прием информации.

— Усиль личную охрану Государя, — тихо, чтобы не слышал посыльный, приказал я. — Чую, это добром не кончится.

Андрей Иванович молча коснулся эфеса шпаги — жест более красноречивый, чем клятва.

Я начал спуск с холма, погружаясь в атмосферу всеобщего праздника, как водолаз в мутную воду. Из шатров неслась бравурная музыка, пьяный хохот, звон кружек. Они уже делили шкуру неубитого парижского медведя.

На ходу поправляя перевязь, я мысленно репетировал речь. Придется выступить в роли злого полицейского и испортить господам союзникам вечеринку. Не на пикник все же приехали. У нас тут война вообще-то.