Инженер Петра Великого – 12

Глава 8

Лион напоминал взведенный курок перегретого мушкета. Днем город еще удерживал маску благопристойности: по брусчатке улицы Сен-Жан, где ароматы свежей выпечки смешивались с запахом речной тины Сон, деловито громыхали повозки шелкоторговцев. Однако стоило сумеркам сгуститься, поглощая шпили соборов, как настроение менялось. На перекрестках, кутаясь в драные плащи от сырого ветра, сбивались в мрачные стаи ткачи. Из рук в руки, словно запретная святыня гугенотов, переходил засаленный, отпечатанный на серой бумаге листок «Женевского вестника». Шум в тавернах стихал, уступая место выжидающему молчанию.

Стоя у окна комнаты над лавкой суконщика, Жан-Батист Кольбер, маркиз де Торси, наблюдал за площадью. Внизу, в грязи и полумраке, королевские гвардейцы прикладами вбивали покорность в толпу. Город замер в ожидании. Лион жаждал прихода Филиппа Орлеанского и его пугающих, диковинных союзников из далекой Московии.

Маркиз вернулся к дубовому столу, заваленному депешами. Бессонница, терзающая его третьи сутки, наполнила веки тяжестью, однако разум оставался кристально ясным. В неверном свете сального огарка карта Франции казалась живым организмом, испещренным шрамами чернильных пометок. Здесь плелась невидимая сеть. Ожидание — удел слабых; де Торси же собственноручно выковывал фундамент будущего королевства.

— Монсеньор, — скрип половицы возвестил о появлении секретаря.

На край столешницы легла свежая пачка корреспонденции — вести из Руана и Гренобля. Хрустнул сломанный сургуч с личной печатью коменданта гренобльской крепости. Старый служака, обиженный версальскими интриганами, выражал готовность присягнуть герцогу. Взамен требовались гарантии. Перо де Торси тут же заскрипело по бумаге, выводя обещание поста военного губернатора. Следом легло донесение из Марселя: генуэзский груз — три тысячи мушкетов и порох — благополучно выгружен. И, наконец, жалоба от нанятого памфлетиста.

— Кретин, — выдохнул маркиз, скомкав лист. — Отпишите этому словоблуду: пусть оставит кружева изящной словесности для парижских салонов. Мне нужны слова-булыжники. «Новый налог на соль введен, чтобы оплатить шлюх Людовика». Грубо? Безусловно. Зато народ поймет.

Отбросив перо, он потер виски. Игра шла на грани фола, подобно балансированию канатоходца над пропастью. Единственной опорой служило воспоминание, греющее душу холодной стальной уверенностью.

Пальцы сами нашли лежащие на столе простые деревянные четки — единственное, что оставил тот ночной визитер. Гладкие, отполированные бусины из оливы мерно защелкали в тишине, возвращая мысли в прошлое.

…Сырой склеп заброшенной часовни под Парижем, запах ладана. Человек в темном плаще. Посланник Вечного Города.

— Передайте Его Святейшеству, — произнес тогда де Торси, наблюдая, как пламя свечи пожирает папское послание, — его мудрый совет принят к исполнению. Франция и Святой Престол продолжат действовать в полном согласии.

План, доставленный папским легатом, поражал иезуитской простотой и циничным изяществом. Климент XI, осознав, что австрийцы его обыграли, предложил сделку. Де Торси обеспечивает восхождение герцога Орлеанского. Герцог, приняв корону, подтверждает союз с русскими варварами. А затем, уже в статусе законного «христианнейшего короля», обращается к армиям Крестового похода. Он берет «заблудших, но раскаявшихся» схизматиков-московитов под личную монаршую защиту.

Итог комбинации был безупречен. Русское посольство «спасено», но оказывается в полной зависимости от французской короны. Папа исправляет свое положение — неформально. Вена и Лондон остаются с носом, погрязнув в расходах. А он, маркиз де Торси, становится архитектором нового мирового порядка, где ось Париж—Рим—Петербург диктует свою непреклонную волю всей Европе.

Щелчок последней бусины прервал воспоминание. Уверенность вернулась. Нити заговора надежно лежали в его руках. Риски учтены, предатели подкуплены, герои назначены. Через пару дней армия герцога войдет в город. Неделя — и Париж падет к их ногам.

Маркиз не сомневался в триумфе. Победа казалась такой же неизбежной, как восход солнца.

Никто не мог сказать ему, что в безупречной паутине уже лопнула первая, самая важная нить.

Первый удар настиг его оттуда, откуда де Торси, привыкший смотреть на север и восток, ждал меньше всего. Из-за Альп. Его человек преклонил колено, едва переступив порог. Он был способен просочиться сквозь игольное ушко австрийских вояк. Человек дрожащими пальцами извлек из-за подкладки камзола узкую полоску бумаги. Новость, которую он принес, жгла руки.

— Перемирие? — Де Торси, щурясь, поднес донесение к огню. Взгляд скользил по строкам, в поисках ошибки, но смысл оставался прежним. — Три месяца тишины? Вы в своем уме, Леклерк? Евгений Савойский никогда не останавливается.

— Сведения верны, монсеньор, — прохрипел он, не смея поднять глаз. — Принц и русский генерал ударили по рукам. Имперцы сворачивают лагерь и отходят от Женевы.

Маркиз резко развернулся к карте, висевшей на стене. Его изящная, многоуровневая интрига, выстраиваемая неделями бессонных ночей, оказалась на грани развала. Кто-то невидимый просто дунул на него. Вся комбинация, где армия Савойского играла роль неумолимого молота, готового расплющить Женеву и загнать русских в спасительные объятия Орлеанского, рассыпалась в прах.

Зачем? Какой демон нашептал старому лису Евгению идею разжать пальцы на горле врага? Дать противнику драгоценное время на перегруппировку и ковку новых пушек — это опрокидывало все постулаты военного искусства. Де Торси мерил шагами комнату, и скрип паркета вторил его раздерганным мыслям. Деньги? Исключено, у русских казна пуста, а Савойский слишком богат, чтобы продаваться за копейки. Страх? Еще нелепее. Принц не кланялся даже Людовику. Значит… значит, за этим стоит иное.

Немного стало яснее, когда Леклерк сообщил о том, что Смирнов «призвал лавину» и уничтожил авангард австрийцев. Это уже немного проясняло позиции сторон.

Судьба не дала ему времени на анализ. Второй удар, нанесенный в спину, прилетел прямиком из Версаля.

На столе лежало письмо от его «глаз и ушей» при дворе — старого, подагрического царедворца, обязанного де Торси карьерой сына. С виду — невинная болтовня о здоровье королевских левреток. Но стоило подержать бумагу над жаром свечи, как между строк проступили рыжие буквы.

«Спасайтесь. Полиньяк и его клика святош переиграли вас. Они не стали тратить силы на усмирение Юга. Они заключили пакт. С англичанами».

Пламя свечи лизнуло край бумаги, но де Торси этого даже не заметил. С англичанами. С еретиками. С исконными врагами, терзающими Францию столетиями. Это выходило за рамки предательства. Это граничило с кощунством. Пока он, маркиз де Торси, плел сложнейшую паутину с Ватиканом, пытаясь сохранить суверенитет страны, эти фанатики, прикрываясь именем Господа, оптом продали королевство «Коварному Альбиону».

Армия герцога Мальборо, до сего дня топтавшаяся в Нидерландах, пришла в движение не по своей воле. Ее пригласили. Ей любезно распахнули ворота. И целью красных мундиров был Смирнов. Они маршировали сюда, к Лиону. Чтобы захлопнуть стальной капкан, в который, по иронии судьбы, де Торси сам призвал герцога Орлеанского и русских. Он, считавший себя пастухом, на деле оказался мясником, старательно сгоняющим овец на бойню.

Нужно бежать. Немедленно. Перехватить герцога на тракте, развернуть колонны, уйти в горы…

С улицы донесся ритмичный, нарастающий рокот. Барабаны. Четкая, зловещая дробь военной «шамады».

Де Торси прильнул к щели между ставнями. Внизу, по главной улице, ведущей к ратуше, текла река. Но вместо ожидаемого красного сукна английских интервентов, брусчатку заливала глубокая синева с серебром. Элитные полки Королевского дома. Мушкетеры. Они входили в город как карающая десница законного монарха.

В авангарде, на белом жеребце, выступала фигура, от вида которой у маркиза перехватило дыхание. Кардинал де Полиньяк. Главный идеолог «партии благочестивых», его личный враг. Тот, кого де Торси опрометчиво списал со счетов как салонного интригана, сейчас въезжал в Лион победителем, держа в кулаке лучшую пехоту страны.

Маркиз отпрянул в тень комнаты, подальше от предательских щелей. Картина была ужасна. Лионские лавочники, командиры ополчения, продажные чиновники — вся эта публика, готовая целовать подол герцогу Орлеанскому, при виде королевских штандартов мгновенно вспомнят о своей лояльности Версалю. Город, задуманный им как триумфальная арка для новых властителей, на глазах превращался в эшафот. Капкан захлопнулся.

В дверь деликатно и настойчиво поскреблись. Условный сигнал. На пороге возник секретарь — лицо цвета серое, губы прыгают.

— Монсеньор… квартал оцеплен. Гвардейцы кардинала выбивают двери в соседних домах. Крыши пока свободны, если мы поспешим…

— Оставьте суету, Жан. — Голос де Торси звучал пугающе спокойно. Он аккуратно расправил манжеты камзола, словно собирался на аудиенцию. — Беготня по черепице не пристала министру.

Он стоял посреди комнаты, окруженный картами несбывшейся империи. Вместо ярости пришла пустота. И унижение. Его, первого дипломата христианского мира, гроссмейстера интриги, обыграли грубо, по-мужицки просто. Все нити обрублены. Паутина, которую он плел с такой любовью, стала его саваном. Из вершителя судеб он в один миг превратился в загнанную дичь, обложенную флажками.

Уйти, к счастью, удалось. Переодевшись в робу простого торговца, он откупился от вояк. Последующие дни слились в грязную игру в прятки со смертью. Для человека, чей слух был настроен на шелест версальского шелка и учтивый шепот в Зеркальной галерее, реальность ткацкого предместья Круа-Русс стала изощренной пыткой. Вместо аромата амбры — едкая вонь шерсти и выливаемых на мостовую нечистот; вместо менуэтов — крысиная возня под гнилыми половицами и пьяный, гортанный ор за тонкой стеной. Всякий раз, когда на лестнице скрипела ступень, рука маркиза судорожно сжимала эфес шпаги. Глобальный мир схлопнулся до размеров сырой каморки с единственным мутным окном, упирающимся в глухую кирпичную кладку.

Бежать было некуда. Оставалось ждать. Через паутину сохранивших верность осведомителей к нему, подобно мусору в сточной канаве, стекались обрывки информации. Складывая их воедино де Торси с ужасом наблюдал, как вырисовывается уродливый лик его поражения.

Ночи напролет он занимался самобичеванием, препарируя каждое свое решение. Старый, напыщенный глупец! Гордыня ослепила его. Считая себя мастером европейской интриги, он попался в капкан, рассчитанный на тщеславного дилетанта.

Главный просчет касался стихии. Русские. В своих уравнениях маркиз отводил им роль бездумного тарана, инертной массы, ждущей указующего перста. Реальность же была иной: московиты оказались самостоятельными игроками. Их безумный марш, ломающий все каноны военной науки, не был тактикой. Это было отрицание правил. Пока европейские кабинеты расписывали партии по нотам, варвары просто действовали наобум.

Англичане тоже удивили. Вместо ожидаемого рыцарственного противостояния двух великих держав, «торгаши» цинично купили ключи от Франции у предателей в самом Версале. Но горше всего было разочарование в герцоге Орлеанском. Принц крови, надежда нации, на поверку оказался мелким оппортунистом, готовым сдать страну за гарантии личной безопасности. Это подсказывали последние вести.

В тот час, когда отчаяние, казалось, достигло дна, дверь каморки бесшумно приоткрылась. На пороге возник призрак из прошлой жизни — один из последних осведомителей, писарь из канцелярии.

Копия тайного протокола к англо-версальскому пакту.

Скользя взглядом по строкам, де Торси ощущал, как внутренности сковывает могильный холод. Герцог Орлеанский — тряпичная кукла. План был чудовищен в своем цинизме: как только русские корпуса будут перемолоты, союзные войска Англии и Австрии войдут в Париж «для восстановления законности и порядка». Трон займет марионетка, угодная Лондону и Вене. Франция, великая держава Людовика XIV, подлежит разделу и забвению.

Мозаика сложилась. Русские были наживкой. Идеальным куском мяса, брошенным, чтобы стравить всех со всеми, расколоть нацию и под шумок «священной войны» расчленить страну. И он, Жан-Батист Кольбер, патриот до мозга костей, всю жизнь положивший на алтарь величия Родины, своими руками смастерил эшафот для Франции.

Отпустив осведомителя, маркиз долго стоял у окна, вслушиваясь в гул чужого, враждебного города. Он проиграл. Партия сдана.

И именно в этой точке абсолютного, кристально чистого краха внутри что-то встало на место. Личная судьба, карьера, жизнь — все это больше не имело значения. На весах лежало существование Франции.

В обезумевшем мире оставалась лишь одна переменная, способная сломать уравнение союзников. Русские. Даже окруженные, даже обреченные на заклание, они оставались единственной силой, неподвластной логике лондонских банкиров и венских стратегов.

Добраться. Предупредить. Вручить им то, что жгло грудь под подкладкой камзола — личное послание Понтифика, последний козырь в рукаве шулера.

Это было безумием. Самоубийством. Для своих он — государственный преступник, для русских — подозрительный француз. Но выбора история не оставила.

Из тайника на свет появился грубый балахон странствующего монаха. Острая бритва прошлась по лицу, уничтожая холеные усы и эспаньолку — гордость маркиза. Из осколка зеркала на него смотрел чужой человек. Изможденный, с ввалившимися щеками и горящими глазами фанатика, которому больше нечего терять.

— Что ж, — прошептал брат Жан своему отражению, пряча письмо на груди. — Пора нанести визит вежливости нашим северным друзьям.

Попытка покинуть Лион напоминала стремление просочиться сквозь кирпичную кладку. Город кишел гвардейцами кардинала, которые сменили мушкетеров. Заставы перекрыты, патрули прочесывают каждый переулок. Время, отведенное судьбой, утекало, как песок сквозь пальцы.

На столе, прижатая огарком, развернулась карта городских коммуникаций. Дороги — верная смерть. Оставался единственный путь, о котором благородные господа предпочитали не знать. Вниз. В лабиринт древних, еще римских стоков.

— Монсеньор, вы отдаете себе отчет? — Жак, бывший контрабандист с лицом, исполосованным шрамами, с сомнением покачал головой. — Там крысы размером с бочку. А миазмы такие, что валят с ног.

— Я предпочитаю задохнуться в дерьме, чем болтаться в петле на площади Белькур.

Приготовления были короткими. Главный козырь — пакет с личной печатью понтифика — был надежно вшит в подкладку грубой рясы. Последний аргумент. Если он дойдет.

Вылазка началась под аккомпанемент ливня, превратившего улицы в бурные реки. Спуск через люк в подвале заброшенной таверны стал схождением в преисподнюю Данте. В нос ударил смрад тысячелетних нечистот. Ледяная жижа мгновенно залилась в сапоги. Стены туннеля, покрытые жирной слизью, давили, угрожая сомкнуться и похоронить беглецов заживо.

Легкие разрывало от спертого воздуха с привкусом тлена и аммиака. Ноги скользили по невидимым в темноте камням.

«Я, двигавший армиями одним росчерком пера, теперь ползу на брюхе по колено в фекалиях за беглым каторжником», — мысль была, но отрезвляющей.

Часы слились в бесконечную пытку. Когда мышцы уже отказывались повиноваться, а сознание начало мутиться, впереди забрезжил серый, размытый свет. Выход. Заброшенный водосброс в нескольких лье от городских стен.

Выбравшись на поверхность, они жадно глотали воздух. Дождь лил стеной, скрывая горизонт. Впереди раскинулось раскисшее, черное поле, но он знал, что там, вдалеке, сквозь пелену ливня, находится русский лагерь.

— Прорвались, монсеньор, — выдохнул Жак, утирая грязь с лица. — А теперь — бегом, пока нас не…

Договорить он не успел. Со стороны города, перекрывая шум дождя, долетел яростный крик, а следом — сухой треск мушкетного выстрела. Пуля чавкнула в грязь в шаге от ноги проводника.

— Взяли след! — взревел Жак. — Люди кардинала!

За спиной, в пелене дождя, заплясали желтые пятна. Лай гончих псов разорвал ночную тишину. Де Торси рванул вперед, не чувствуя ног, хрипя, как загнанная лошадь. Сапоги вязли в жирной глине, каждый шаг давался с боем. Спасительная кромка леса.

Они долго шли, обходя дозоры и притаившиеся армии врагов русского посольства. Наконец, из-за гребня холма, разрывая пелену дождя, выползла исполинская угловатая тень. Железный левиафан, не имеющий ничего общего с повозками или каретами.

Мгновение и с лязгом из тьмы материализовался корпус — хищный, скошенный, чернее самой ночи.

Десяток черных зрачков-стволов, торчавших из бортов этой адской колесницы, уставились прямо в грудь маркизу.

— Стой! Кто идет⁈ — Голос прогремел над полем, перекрывая гром и рев ветра. Это был глас иерихонской трубы, от которого хотелось вжаться в грязь.

Де Торси, полумертвый от усталости, поднял трясущиеся руки. Он набрал в грудь воздуха, чувствуя вкус дождя и закричал на том ломаном, варварском наречии:

— Я — де Торси! К генералу Смирнову! Срочно!