Инженер Петра Великого – 12

Глава 4

Походный шатер казался склепом. Напротив, за заваленным картами столом, лицо Евгения Савойского стремительно теряло человеческие черты, превращаясь в живую карту катастрофы. Сначала маска высокомерия, которую он носил десятилетиями, дала трещину, сквозь нее проступила звериная ярость, затем — недоверие. И, наконец, его накрыло тем, с чем принц, вероятно, не сталкивался с самого детства — липкое осознание полного бессилия. Рядом с ним, сливаясь с белизной полога, застыл толмач.

— Пять.

Слово сорвалось с губ тихо. Толмач вздрогнул всем телом, и из его горла вырвался сдавленный хрип:

— Fünf.

Надо отдать должное Савойскому — его не парализовало. Мозг стратега лихорадочно перебирал варианты тактического отступления или контратаки. Взгляд принца метнулся к увесистому бронзовому шандалу на три свечи, стоящему на опасной близости к краю стола. Под дорогим камзолом напряглись дельтовидные мышцы. Он готовился. Опрокинуть столешницу, создать хаос, выиграть те самые двести миллисекунд, необходимых для рывка. Он все еще верил в возможность переиграть партию.

— Четыре.

— Vier… — голос переводчика дал петуха, сорвавшись на визг.

Палец на спусковом крючке выбрал свободный ход, натягивая пружину до критической отметки. Механизм карманного пистолета, выточенный Нартовым с маниакальной ювелирной точностью, отозвался металлическим щелчком. В звенящей тишине этот прозвучал весомо. Это был единственный, но исчерпывающий аргумент против его невысказанного намерения.

Рука принца, уже начавшая движение к бронзовой подставке, остановилась на полпути. До него наконец дошло. Великий полководец, который привык двигать живыми фигурами по карте Европы, столкнулся с примитивной механикой. Баллистика пули плевать хотела на титулы, стратегический гений и фехтовальное мастерство. Физика оказалась быстрее рефлексов. Он скосил глаза на свою ладонь, лежащую рядом с эфесом парадной шпаги, осознавая всю бесполезность холодного оружия в этот конкретный момент.

— Три.

— Drei… — выдохнул толмач, хватаясь за воротник, словно тот внезапно стал удавкой.

У самой кромки напудренного парика Савойского, прокладывая дорожку через слой белил, поползла мутная капля пота. Вторая набухла на виске. Принц впился в мои глаза. Там плескался глубочайший когнитивный диссонанс. На кон была поставлена сама суть жизни. Гордыня, этот становой хребет любого аристократа, боролась в нем с инстинктом самосохранения. Капитулировать перед безродным выскочкой, варваром, явившимся из ниоткуда? Смерть казалась более приемлемым, даже романтичным выходом. Лицо его снова окаменело, приобретая черты посмертной маски. Он принял решение умереть.

Жаль. Но у меня и правда нет иного выхода. Какой-то фатализм. Я даже оскалился.

— Два.

— Zwei… — шепот переводчика неумолимо приближал конец.

В эту секунду стало ясно: я просчитался в психологическом портрете. Ведущим мотивом Савойского был не героизм воина, жаждущего славной гибели. Им двигал азарт Правителя. Игрока глобального масштаба. А мертвые, как известно, лишены возможности отыграться. Труп автоматически выбывает из турнирной таблицы истории. Эта простая логическая конструкция перевесила вековые наслоения дворянской спеси.

Кулак принца с грохотом обрушился на дубовую столешницу — жест отчаяния.

— Стой!

Голос сорвался. Это крик сломленного человека. Толмач затараторил перевод, глотая окончания, боясь, что я не успею остановить палец.

Ствол дерринджера продолжал смотреть в грудь собеседника.

— Я… согласен, — выдавил он, и каждое слово давалось ему с усилием, будто он выплевывал битое стекло. — Убери это.

Воздух со свистом вошел в его легкие.

— Ты…

Договорить он не смог. Слово «победил» видимо застряло в гортани. Савойский махнул рукой, разваливаясь в кресле и закрывая глаза.

Я выдержал паузу. Еще несколько секунд тишины. Затем, сохраняя спокойствие, я плавно вернул курок на предохранительный взвод и, не разрывая зрительного контакта, скрыл оружие во внутреннем кармане камзола.

— Я сожалею, что переговоры приняли столь… радикальный оборот, ваше высочество, — произнес я равнодушно, хотя в жилах адреналин скакал неслабо. Толмач, едва придя в себя, забормотал перевод. — Я предпочитаю силу логики, а не логику силы. Однако вы лишили меня альтернатив.

Принц открыл глаза. Руки его мелко дрожали, выдавая колоссальное нервное перенапряжение.

Победа была абсолютной. Она лежала в ментальном пространстве. Человек, привыкший дергать за ниточки европейской политики, на мгновение сам ощутил себя марионеткой. Инициатива была вырвана у него с мясом.

Демонстративно игнорируя этикет, я опустился в глубокое кресло визави — то самое, которое мне так и не предложили в начале аудиенции. Кожа обивки натужно скрипнула под моим весом. Пальцы сомкнулись на ножке бокала с нетронутым вином, содержимое которого давно успело согреться. Толмач, вжавшись в складки ткани у входа, превратился в соляной столб, явно не понимая протокола: продолжать переводить или попытаться раствориться в воздухе.

Евгений Савойский будто выпал из реальности. Его взгляд остекленел, упершись в невидимую точку пространства где-то за моим левым плечом. Внешне он пытался держать лицо, но пальцы, судорожно вцепившиеся в бархатные подлокотники, выдавали мелкий тремор. Адреналиновый откат — штука неприятная, особенно для тех, кто привык контролировать судьбы империй, а не собственную физиологию.

— Я прощаю вам этот дешевый балаган с генералами, — произнес я ровно, вращая вино в бокале.

Переводчик вздрогнул, словно от пощечины, и забормотал, проглатывая немецкие окончания.

— Это была игра, я понимаю. Грубо, топорно, но в полевых условиях допустимо. Прощаю и попытку подкупа. Стандартный дипломатический инструмент, пусть и примененный без всякого изящества.

На скулах принца проступили пунцовые пятна. Удар достиг цели — я бил по его компетентности.

— Всё это, ваше высочество, укладывается в рамки правил. Жестоких, циничных, но правил. Я их знаю, я их изучал. Однако, поставив на кон мою жизнь, вы перешли границу допустимого риска. Вы загнали меня в тупик, как крысу. А в таких случаях у крысы остается только один вектор движения — прыжок на горло. И я этот прыжок совершил.

Звон стекла о дерево столика прозвучал финальной точкой.

— А теперь, — я понизил голос до доверительного шепота, — масштабируйте ситуацию. Разве не в том же положении оказалось все наше посольство? Разве не тот же выбор вы навязали целой стране?

Савойский моргнул, стряхивая оцепенение. Уголки его губ дернулись в кривой усмешке.

— Не я загнал вас в угол, генерал. Вы сами туда зашли. Ваша варварская гордыня, ваше вопиющее пренебрежение кодексом войны…

— Кодексом, который вы же и написали, чтобы всегда оставаться в выигрыше? — перебил я, не давая ему перехватить инициативу. — Нас предали. Нас окружили. Нас объявили вне закона, лишив дипломатического иммунитета. Нас, как и меня пять минут назад, прижали к стене. И мы, следуя неумолимой логике выживания, сделали единственный возможный ход.

Подавшись вперед, я поймал его взгляд.

— Лавина, ваше высочество, — это не черная магия и не колдовство шведских ведьм. Это мое оружие, приставленное к вашему лбу, только в масштабах политики. Это ответ крепости, которую приговорили к сносу. Она подрывает собственные пороховые погреба, обрушивая стены на головы осаждающих. Асимметричный ответ.

Я вздохнул.

— Вы можете называть нас варварами, скифами, кем угодно. Но таковы мы. Русский мужик долго терпит. Его инерция огромна. Но когда систему выводят из равновесия, когда на горизонте маячит полное уничтожение, включается режим, который вам, европейцам, кажется безумием. Режим ярости отчаяния. И в этом состоянии плевать он хотел на законы вашей стратегии, логистики и гуманизма.

Я повернулся к нему спиной, разглядывая богатую вышивку на стенах шатра.

— Вспомните Смутное время, принц. Ваши историки наверняка упоминали этот период хаоса. Когда поляки сидели в Кремле, казалось, партия сыграна. Государство демонтировано, элиты присягнули врагу. И что мы сделали? Мы сожгли собственную столицу. Мы превратили Москву в пепелище, чтобы выкурить их оттуда. А потом простые мужики, торгаши и землепашцы, скинулись последними деньгами, собрали ополчение и вышвырнули вон одну из лучших армий Европы. Вот о каком ресурсе я говорю. О силе, которая не поддается математическому анализу ваших штабных офицеров.

Савойский не шевелился. Он сидел, словно громом пораженный, переваривая информацию. Дрожащая рука принца потянулась к графину. Горлышко звякнуло о край кубка, и темная жидкость, перелившись через край, пятном расплылась по стратегической карте, заливая позиции австрийских войск кроваво-красным озером. Он не обратил на это внимания, сделав большой, жадный глоток, словно это была вода в пустыне.

Прошла минута. Другая. Наконец он поднял на меня глаза, в которых читалось усталость и недоумение.

— Скажите, генерал… — его голос звучал тихо. — А у вас есть дети?

Вопрос, выбивающийся из контекста переговоров, застал меня врасплох. Перед глазами на долю секунды мелькнули образы другого мира, другой жизни, оставшейся за гранью веков.

— Нет, — ответил я сухо. — Наследниками я не обзавелся.

Он медленно кивнул, словно подтверждая какую-то свою внутреннюю гипотезу.

— А у меня есть. И я бы не хотел, чтобы они жили в мире, где горы сходят с ума по прихоти одного человека.

Лед тронулся. Он начинал понимать.

До него наконец дошло, что перед ним не эмиссар классического европейского государства, связанный политесом и родственными связями монархов. Он понял, что имеет дело с силой, которая не играет по правилам, потому что в ее системе координат существует только одна аксиома — выживание. Любой ценой. И если для этого потребуется обрушить небо на землю — мы это сделаем, не задумываясь.

Я сменил амплуа подсудимого на роль антикризисного управляющего, проводящего жесткий аудит.

— Итак, давайте сведем все вместе. — Я поднял руку, загибая пальцы. — Фактор первый. Ваша армия сломлена суеверным ужасом. Ваши гренадеры, прошедшие огонь и воду, теперь боятся не картечи и не штыков. Они боятся гор. Они боятся, что сама твердь земная восстала против них. Этот страх не лечится дисциплиной.

— Я смогу навести порядок, — перебил он, но в голосе не было стали. Лишь инерция привычки.

— Порядок — да. Шпицрутены творят чудеса с телом, но дух ими не поднимешь. Вы не вернете им веру в правоту вашего дела. Фактор второй. Моя группировка растет. Каждый день простоя работает на меня: отливаются новые пушки, обучаются рекруты, накапливаются ресурсы. Фактор третий — геополитика. Франция. Пока мы здесь ведем светские беседы, там разгорается пожар гражданской войны. Ваш ключевой союзник, на которого вы опирались, выбывает из игры, превращаясь в пороховую бочку.

Подавшись вперед, я впился взглядом в его переносицу:

— Весь ваш грандиозный Крестовый поход рассыпался, даже не выйдя на маршевую скорость. Механизм заклинило. Вы проиграли, ваше высочество. Партия окончена.

— Я проиграл битву, генерал, а не кампанию, — огрызнулся он, цепляясь за остатки гордости. — У меня за спиной сто тысяч штыков. Империя не прощает слабости.

— У вас сто тысяч перепуганных людей, которые боятся Гнева Господня больше, чем трибунала, — парировал я жестко. — И единственный вопрос, который сейчас имеет значение: как именно вы упакуете свое поражение для Вены.

Поднявшись, я подошел к развернутой на столе карте Европы. Палец прочертил линию от Женевы на северо-запад.

— Существует сценарий «А» — линейный, тупой и кровавый. Я возвращаюсь в Женеву, заключаю полноценный военный альянс с Филиппом Орлеанским, и мы единым фронтом, усиленным моей артиллерией, идем на Париж. Версаль превратится в щебень за пару недель. И к Рождеству у границ вашей драгоценной Империи встанет не разрозненная, слабая Франция, а монолитная, злая франко-русская военная машина, накачанная технологиями, которые вам и не снились. Вам нужен такой сосед?

Я слышал, как скрипят шестеренки в голове великого стратега, просчитывающего варианты. В его глазах отразился подлинный ужас — перспектива увидеть казаков и французских мушкетеров с моими винтовками под стенами Вены была вполне реальной.

— Но есть сценарий «Б», — я понизил голос до заговорщического шепота, склоняясь над картой. — Куда более изящный. И чертовски выгодный лично для вас. Вы, признанный защитник веры, возвращаетесь в Вену не как побитый пес, а как пророк и спаситель. Вы заявляете двору, что Господь явил свою волю. Он покарал нечестивых крестоносцев за гордыню, обрушив на них скалы. Ваша армия спасена только благодаря вашему гению и божественному провидению. Чудо, не иначе.

Савойский смотрел на меня, не моргая. В глубине его зрачков медленно разгорался огонек понимания. Он начинал видеть картину целиком.

— Папа Римский, благословивший это безумие, будет дискредитирован полностью. Кто пойдет против явленной воли небес? — продолжал я, нажимая на самые больные точки. — А вы, воспользовавшись хаосом во Франции и временной слабостью Ватикана, получаете карт-бланш. Вы наконец-то сможете решить главную проблему Габсбургов. Установить полный, безраздельный контроль над Северной Италией. Очистить эти авгиевы конюшни от мелких князьков и папских легатов.

Идея была чудовищна в своем цинизме и гениальна в простоте.

— Генерал, вы — больший иезуит, чем сам Черный Папа, — наконец выдохнул он, и в этом звуке промелькнуло что-то похожее на смех висельника. — Вы предлагаете мне спасти свою репутацию, совершив величайшее предательство в истории христианского мира.

— Я предлагаю вам новую Цель, ваше высочество. Цель, достойную вашего масштаба.

Лицо принца окаменело, маска сарказма сползла, обнажив глубокую, старческую усталость.

— Всю сознательную жизнь я воевал с одним человеком. С Людовиком, — произнес он тихо, глядя сквозь карту. — Это была великая дуэль. Я ненавидел его, но я его уважал. Он был титаном. Но Король-Солнце закатился. А с кем воевать теперь? С кучкой фанатиков, грызущихся за власть в Версале? С лондонскими лавочниками, которые воруют мою славу, подсчитывая барыши? Я — цепной пес Империи, генерал. И я смертельно устал лаять по команде тех, кто не стоит моего мизинца.

Его палец скользнул по карте, очерчивая контур Италии.

— То, что вы предлагаете… это аннексия. С другой стороны, это наведение порядка в борделе. Создание… идеальной государственной машины.

Он нашел новую, великую миссию, способную оправдать любые средства.

— Но интересы Императора… — хрипло возразил он, скорее по инерции. — Я давал клятву…

— Вы и будете действовать в высших интересах Империи, — оборвал я его сомнения. — Вы подарите Вене величие, о котором ваш император, сидя на мягких подушках, не смел и мечтать. Мне не нужны пергаменты с печатями, ваше высочество. Бумага все стерпит, а в огне она горит еще лучше. Мне достаточно слова Евгения Савойского. Вы не мешаете нам. Мы уходим во Францию разбираться с нашими проблемами. Вы разворачиваете колонны и идете в Италию решать свои. Мы просто расходимся, как два хищника, поделившие охотничьи угодья.

Он поднял на меня тяжелый, свинцовый взгляд.

— Вы предлагаете мне сделку с дьяволом. Предать идею единого христианского мира ради политической выгоды.

— Я предлагаю вам выбор между красивыми иллюзиями и жесткой реальностью, принц, — отчеканил я, не отводя глаз. — Между проигранной священной войной, которая похоронит вашу карьеру, и блестяще выигранной имперской кампанией, которая впишет ваше имя в историю золотыми буквами. Выбор за вами.

Я молчал, сохраняя покерфейс. Принц подошел к кованому дорожному сундуку в углу. Щелкнул замок. Крышка откинулась, явив на свет длинноствольный дуэльный пистолет. Изящная рукоять слоновой кости, тонкая гравировка — произведение искусства, предназначенное для одного единственного акта. Убийства.

Толмач, вжавшийся в полог у входа, издал сдавленный звук. Моя ладонь во внутреннем кармане рефлекторно легла на теплую рукоять дерринджера. Указательный палец нащупал спуск.

Савойский не стал целиться сразу. Он положил оружие на стол и начал ритуал. Медленно, с педантичностью аптекаря, он откупорил роговую пороховницу. Черные зерна легли на ладонь точной дозировкой — ни граном больше, ни граном меньше. Порох перекочевал в ствол. Следом из кожаного кисета появилась свинцовая пуля, аккуратно обернутая в промасленный пластырь. Шомпол с мягким скрежетом прогнал смерть на дно канала ствола.

Щелк.

Звук взводимого курка в замкнутом пространстве ударил по нервам сильнее, чем крик. Воздух в шатре сгустился до состояния желе, пропитанного электричеством.

— Смерть бывает разной, — произнес Савойский, взвешивая заряженный пистолет в руке. — Быстрой. И почти… рыцарской.

Он двинулся на меня. Оружие в опущенной руке, ствол смотрит в пол. Никакой агрессии. Неумолимость рока.

Я не шелохнулся. Зрительный контакт — единственное, что сейчас удерживало ситуацию от взрыва. Я ждал.

Он остановился в двух шагах. Я видел расширенные зрачки, видел пульсирующую жилку на его шее.

— Жаль, — проронил он почти с сожалением.

Резким, смазанным движением рука с пистолетом взлетела вверх. Но ствол смотрел не на меня. Корпус принца довернулся вправо.

Переводчик успел лишь жалко взвизгнуть, инстинктивно вскидывая руки.

Грохнул выстрел.

В тесном пространстве звук ударил по перепонкам кузнечным молотом. Клубы густого, едкого дыма, пахнущего сгоревшей серой, мгновенно заполнили шатер. Толмача отшвырнуло назад, словно тряпичную куклу. Он сполз по ткани шатра, бессмысленно тараща глаза, пока его руки судорожно пытались зажать расползающееся на груди багровое пятно.

Савойский стоял неподвижно, сжимая дымящийся пистолет. Дым медленно таял вокруг его фигуры.

— Теперь, — произнес он на безупречном французском, не сомневаясь, что я пойму каждое слово, — у нашей беседы нет лишних ушей. И свидетелей.

Пистолет с грохотом упал на стол.