Как я провёл лето в Талморе

Глава 1

Снег лежал на камнях тонким слоем, похожим на изморозь, осевшую на сердце города. За окном уже темнело, и свет от кристаллических ламп в коридорах отражался в стекле узкими золотыми полосами. Маркрафт дышал холодом и металлом: отдалённый гул кузниц, редкий крик из таверны, шёпот ветра, скользящего по каменным уступам.

Сознание возвращалось рывками, будто кто-то дергал за ниточку, вытягивая из глубокой воды. Сначала пришло ощущение стола под ладонями: гладкое дерево, тёплое от долгого использования. Потом — тяжесть мантии на плечах, запах чернил, сухого пергамента и старого воска. Наконец — воздух, врывающийся в грудь резким, болезненным вдохом.

Кабинет проявился постепенно, как рисунок, проступающий на бумаге. Высокие стены из светлого камня, покрытые выцветшими гобеленами с тонкими золотыми нитями. Полки, заставленные свитками и книгами, аккуратно разложенными по отделам. На отдельной стойке — стеклянные сосуды с тёмной жидкостью, внутри которой медленно плавали тускло светящиеся руны. Лампы под потолком горели ровным, мягким светом, не отбрасывая резких теней.

Руки на столе были не свои. Слишком длинные пальцы, узкие ладони, лёгкая золотистость кожи. В сгибах пальцев — тончайшие линии, похожие на плетение рун. Двигались эти руки спокойно, размеренно, словно привыкли к кропотливой работе и отточенным жестам.

В зеркале, стоявшем на боковой тумбе, отражался молодой альтмер. Лицо точёное, аккуратное, почти правильное до бездушия. Высокие скулы, прямой нос, губы, будто всегда готовые к легкой ироничной усмешке. Глаза цвета тёплого янтаря — и в глубине их жила усталость, которой не должно быть в столь юных чертах. Волосы — светлые, собранные в аккуратный низкий хвост, несколько прядей выбились к вискам.

Тело помнило, как сидеть за этим столом. Сознание — нет.

На столе лежали пергаменты. Их было много, слишком много. Одни помечены синей печатью — текущие отчёты. Другие — красной, означающей наказания, взыскания и особые распоряжения. Были и чёрные метки — дела, в которые лучше не заглядывать без прямого приказа.

Символы в документах узнавались, но не складывались в цельную картину. Слова будто двигались внутри строк, перескакивали местами, отпрыгивали от взгляда. Смысл ускользал, и чем больше взгляд цеплялся за эти тексты, тем сильнее болела голова.

За дверью послышались шаги. Чёткие, размеренные, без суеты. Как у человека, привыкшего, что перед ним расступаются. Шаги остановились, и в следующую секунду по дереву коротко, но жёстко ударили костяшки пальцев.

— Илвасион Таэлис, — раздался голос, холодный, как вода в горной реке. — Почему дверь заперта?

Сознание словно споткнулось о имя. Илвасион. Память на этом месте была пустой. Ни лица детства, ни родного дома, ни звуков голоса. Только это имя, обнажённое и странное, как чужая одежда.

Рука сама потянулась к дверной ручке. Металл оказался ледяным, несмотря на тепло в комнате. Дверь открылась мягко.

Коридор тянулся вдаль, освещённый ровным светом встроенных в стены кристаллов. Каменные плиты пола были отполированы до лёгкого блеска. На стенах висели штандарты: золотистый знак Талмора — острый, как развернутое лезвие, вписанный в круг. Символ власти, контроля и бдительного надзора.

Перед дверью стоял высокий альтмер с резко очерченными чертами. Волосы убраны назад, мантия тёмно-синяя, с тонкой золотой оторочкой. На груди — знак старшего куратора Ведомства записей: два пересекающихся пера, окружённых рунами.

— Ты не ответил, — заметил он, не удостоив собеседника приветствием. — Я стучал дважды.

Губы сами сложились в привычную форму.

— Погружён в работу, господин Ардан, — прозвучало в ответ. Голос был звонким, чистым, с легкими металлическими нотами. Слова словно поднимались из чьей-то памяти, а не из настоящего понимания.

Куратор Ардан скользнул взглядом по лицу подчинённого. Янтарные глаза начальника были темнее, тяжелее, в их глубине читалась привычка замечать каждую мелочь.

— Твоё погружение в работу уже вызывало вопросы у надзорной группы, — произнёс он тихо. — Впрочем, сейчас не о том. Инспекционный отряд прибыл раньше. Через полчаса общее собрание младших писцов и сопровождающих. Ты в их числе. Надеюсь, объяснять причину не требуется?

В памяти, словно кто-то тихо перевёрнул страницу, возникла сухая формулировка: «умение работать с магическими печатями, фиксирующими волю». Илвасион значился среди тех, кто мог — при необходимости — превратить обычный документ в цепь, сковывающую человека сильнее железа.

Подчинившись, тело чуть склонило голову.

— Подготовлю необходимые бумаги.

Ардан кивнул, мельком заглянув в кабинет через приоткрытую дверь. Взгляд зацепился за стопку несортированных отчётов, задержался, но никаких комментариев не последовало.

— Через полчаса — в нижнем зале. Не опаздывай, Илвасион. Сегодня на нас смотрит не только Маркрафт.

Он развернулся и медленно пошёл по коридору, шлейф мантии мягко касался пола, не издавая ни звука. Казалось, стены сами наклоняются к нему, признавая власть.

Дверь захлопнулась тихо.

Кабинет снова наполнился тишиной, но теперь она давила. Взгляд упал на левую сторону стола. Там лежала тонкая тетрадь, куда прежний хозяин этого тела, судя по аккуратному почерку, вносил служебные заметки. По краю страницы, почти незаметно, было выведено: «Город не принимает нас. Присутствие — как шип в ране».

Ниже — короткая, почти стёртая фраза: «Маркрафт никогда не будет нашим».

Между строк всплыли обрывки чужой памяти. Узкий проход между серыми домами. Низкое небо, тяжёлое и свинцовое. Люди — крупные, широкоплечие, в шерстяных плащах. Глаза нордов. Они смотрели на золотокожего эльфа, сопровождаемого двумя талморскими стражами, с таким выражением, будто перед ними шло олицетворение болезни.

Презрение. Ненависть. Сдержанная ярость, зажатая за зубами.

«Поздно вы пришли, золотые. Этот город никогда не будет вашим».

«Пусть сидят в своих башнях и играют в бумаги. На улицах им не место».

Эти слова, сказанные полушёпотом, слышались так, словно были выкрикнуты на площади.

Снаружи стихли шаги. Время поджимало, но не спешило. Ведомство записей жило по своим ритмам: здесь текли не минуты, а строки. Каждое приказание проходило через десятки рук — и каждое имя, однажды попавшее в архив, уже никогда не исчезало полностью.

Система была выстроена безупречно.

Верхний уровень занимал Надзорный Совет, откуда приходили директивы, почти никогда не объясняющие причин. Ниже — Комиссариат, куда стекались сведения со всего побережья и внутренних провинций. Арканный отдел отвечал за чистоту магических практик и контроль за теми, кто отваживался использовать чары без разрешения. Ведомство записей — то самое, где работал Илвасион, — фиксировало реальность. Каждый арест, каждая проверка, каждый протест, каждое слово, сказанное в официальном порядке, попадало сюда.

Именно Ведомство записей делало власть вечной. Бумага помнила дольше человеческой памяти.

Илвасион — тот, прежний — судя по всему, был частью этого механизма. Скромный, но опасный шестерёнок, способный, при необходимости, подвести под приговор целый дом, улицу или квартал, просто расставив нужные акценты в отчётах.

Чужак, поселившийся теперь в этом теле, знал лишь одно: ошибаться здесь нельзя.

Стул мягко заскрипел, когда он — уже не прежний, ещё не новый — поднялся. Мантия скользнула по полу, подхваченная движением. Пальцы сами выбрали нужные пергаменты, сложили их в аккуратную папку, зафиксировали печатью с руной сопровождения. Едва заметный, но ощутимый щелчок магии прошёл по бумаге, оставив в ней отпечаток воли.

Коридоры Талморского представительства в Маркрафте были запутанными, но подчинялись строгой логике. Верхние этажи — для высоких чинов, чьи имена редко появлялись на слуху, но чьи решения чувствовал весь город. Средние — рабочие кабинеты писцов, архивариусов, аналитиков. Нижние уровни уходили в глубину горы: там располагались хранилища, допросные комнаты, комнаты для временного содержания тех, кто был «важен для разговора».

Сейчас путь лежал в низкий, широкий зал на границе между официальной частью и теми коридорами, куда обычных служащих не пускали.

Зал напоминал перевёрнутый щит: стены, выложенные серыми плитами, были гладкими, без украшений. Вдоль них — ряды скамей. У входа — высокий постамент, за которым уже стоял офицер в тёмной мантии инспекционного отряда. Его броня проглядывала из-под ткани, отливая тусклым золотом. Рядом — два стража в лёгких кирасах, с посохами, увенчанными символами солнечного круга.

Служащие собирались постепенно. Альтмеры в строгих мантиях, несколько босмеров и редкие данмеры, которым по каким-то причинам доверили работу с документами. Все они держались прямо, без лишних движений, стараясь не привлекать к себе внимания.

Когда Илвасион вошёл, несколько взглядов скользнули по нему и тут же оторвались. Взгляд начальства задержался чуть дольше.

— Таэлис, — окликнул его офицер-инспектор, чей мундир украшал знак внешнего наблюдения. — Стой ближе к постаменту. Тебе сегодня предстоит сопровождать нас. Маркрафт не любит лишних ушей, а ты, говорят, умеешь делать так, чтобы лишние уши замирали.

Он не стал возражать. Подошёл ближе, остановился чуть в стороне. В груди отозвалось странное чувство — смесь чужого профессионального холодка и собственного человеческого напряжения.

Офицер заговорил, когда все места были заняты.

— Сегодня ситуация в городе требует особого внимания, — его голос разносился по залу ровным, выверенным тоном, к которому привыкли слушать. — Норды позволяют себе слишком многое. Отказ от магических сборов. Скрытые собрания. Скверные песни в тавернах, в которых нас величают не теми словами, какие допустимы в цивилизованной речи.

Слабый смешок проскочил где-то на дальних скамьях, но быстро погас, наткнувшись на тяжёлый взгляд.

— Наше присутствие здесь — не милость, а порядок, — продолжил он. — Этот город добывает металл, который нужен всему побережью. Значит, он принадлежит не только тем, кто считает его своим родовым гнездом. Он принадлежит тем, кто умеет управлять.

Он сделал паузу.

— Мы — те, кто управляет.

В воздухе что-то дрогнуло — не от магии, от уверенности. В этих словах не было сомнения, только простая, как камень, убеждённость.

— Сегодня мы выйдем в нижние кварталы. Несколько домов, несколько лавок, одна таверна. Наша задача — напомнить, что Талмор не спит. Писарь Таэлис будет сопровождать меня, фиксируя всё, что будет сказано. Все, кто сегодня попадёт в отчёт, попадут туда надолго.

Взгляды вновь кратко скользнули по Илвасиону. Некоторым, кажется, было приятно, что это не их обязанность.

Когда собрание завершилось, отряд выдвинулся к выходу. Впереди — инспектор, рядом с ним — два стража. Чуть сзади — писарь, которому предстояло превращать произнесённые слова и увиденные жесты в формулировки, от которых может зависеть судьба человека.

Маркрафт встретил их холодом. Узкие улицы, упирающиеся в каменные стены. Высоко над головой — серое небо, а ещё выше — чёрные силуэты скал. Город был вросшим в камень, как шрам в плоть.

Норды на улицах отводили глаза. Кто-то сплёвывал в сторону, не глядя. Кто-то, наоборот, смотрел прямо, не скрывая неприязни. Дети жались к взрослым, когда мимо проходили талморские мантии.

— Смотри, небо опять золотых принесло, — шепнул, не слишком тихо, один из мужчин у лавки, поправляя меховой ворот. — Как крысы, только высокие.

— Тише, — одёрнула его женщина, держа за руку мальчишку. — Хочешь, чтобы твое имя в их бумагах оказалось?

— А что, — фыркнул он, но всё-таки сделал вид, что занят товаром. — Им только повод дай.

Инспектор словно не слышал. Шёл прямо, не сворачивая, как меч, направленный к цели.

Первая остановка — дом на углу, лавка под ним. Над входом висела вывеска, грубо вырезанная из дерева: молот и кувалда. Кузнечный дом. Металл чувствовался даже в воздухе: тяжёлый, терпкий запах, перемешанный с дымом.

Внутри было тепло и темно. Огни горна бросали рыжие отблески на стены и лица. Кузнец — широкий, с густой бородой, в кожаном переднике — поднял голову, когда талморцы вошли.

— Магистрат уже был, — сказал он хмуро. — Налоги заплачены. Что ещё нужно?

— Налоги, — спокойно произнёс инспектор, — это дело магистрата. Мы занимаемся другим.

Он сделал шаг вперёд. Илвасион остановился чуть в стороне, разворачивая пергамент, готовя перо.

— Нам нужно подтверждение участия в ночных собраниях. Было отмечено, что в этом доме свет долго не гаснет. Для простого кузнеца это слишком.

— Я работаю ночью, — отрезал норд. — Металл не ждёт, пока вашим господам будет удобно спать.

В голосе звенел металл — не тот, что плавился в горне, а тот, что отпечатывался в характере.

Инспектор чуть наклонил голову.

— В твоих словах слышится непочтительный тон, — ровно сказал он. — Записать.

Перо черкануло по пергаменту. Строчка легла ровно, без эмоций: «Кузнец Хролф, дом на углу северного спуска, допускает непочтительные выражения по отношению к представителям власти. Причина — скрытая неприязнь, возможно участие в несанкционированных собраниях».

Кузнец заметил движение руки.

— Пишешь? — спросил он, улыбнувшись криво. — Пиши, эльф. Пиши хорошенько. Бумага — это всё, что у вас есть. У нас есть камень, металл и память.

Его глаза сверкнули, но не страхом.

— Писарь фиксирует реальность, — ответил инспектор за Илвасиона. — А реальность такова, что твой дом попал в список. Если ты чист, проверка это покажет. Если нет…

Он не договорил. Не требовалось.

Когда отряд вышел обратно на улицу, воздух показался ещё холоднее. Илвасион чувствовал, как слова, сказанные внутри, уже начали жить собственной жизнью, становясь частью той самой бумаги, которая помнила дольше людей.

Они шли дальше. Несколько домов. Одна лавка, где продавали оружие. Таверна, из-за дверей которой доносились песни, слишком шумные для спокойного времени суток. В каждой остановке — одно и то же: страх, ярость, презрение, усталость. Норды видели в талморцах не правителей и не благодетелей, а чужаков, которые пришли, когда город и так уже был полон ран.

В какой-то момент взгляд скользнул по замусоленной стене, где неровной, но уверенной линией было выведено углем: «Мы помним». Надпись кто-то попытался стереть, но напрасно. След всё равно оставался.

Инспектор прошёл мимо, не замедлив шага. Но Илвасион почувствовал, как на периферии его восприятия дрогнула магия — тонкая, почти незаметная. В воздухе повисло ощущение наблюдения.

Маркрафт, казалось, смотрел на них своими каменными глазами.

Возвращение в представительство было похожим на погружение обратно под защиту магического купола. Внутри было светлее, теплее. Стены хранили порядок и привычную жесткость.

В кабинете, когда дверь закрылась, и городской шум остался снаружи, тишина оказалась почти оглушающей. На стол легли новые пергаменты, пахнущие свежим воздухом и дымом чужих домов.

Каждое слово, записанное сегодня, могло превратиться в приговор. Или — в оправдание, если очень постараться.

Рука замерла над строкой. Чернила чуть дрогнули на кончике пера.

«Кузнец Хролф…»

«Хозяин таверны Брюннар…»

«Неуточнённые лица, присутствующие при разговоре…»

Можно было сделать эти формулировки мягче. Можно — жёстче. Одно слово, поставленное не на то место, превращало простую беседу в «выражение неповиновения» или, наоборот, в «неосторожный оборот речи без вреда для порядка».

Талмор держал людей за горло не только цепями и посохами. Бумага душила надёжнее.

Сквозняк шевельнул край листа. За окном темнело; в небе медленно прорисовывалась бледная луна. Где-то далеко, внизу, под камнем, глухо стучали молоты. Город жил своей жизнью, не желая признавать чужую власть, но и не в силах её сбросить.

Рука опустилась. Перо коснулось бумаги.

Строчка за строчкой, чужая жизнь превращалась в текст.

Иногда казалось, что вместе с каждым именем, аккуратно выведенным на пергаменте, небольшая часть чужака, оказавшегося в теле Илвасиона, тоже остаётся здесь. Оседает в словах, в печатях, в свитках, которые будут храниться в архиве десятилетиями.

Но выбора не было.

Сопротивление здесь не выглядело как героический подвиг. Оно выглядело как неправильное слово в отчёте.

А неправильные слова Ведомство записей не прощало.