Как я провёл лето в Талморе

Глава 8

Обратно путь всегда кажется короче. Но только не тогда, когда возвращаешься оттуда, куда в здравом уме не должен был спускаться вообще.

Высокорожденный стоял над решёткой, ведущей ещё глубже, и слушал гул. Внизу работало что-то огромное. Там, за сваренными прутьями, начиналась та часть двемерского города, куда даже металлу было страшно смотреть. Он чувствовал, как вибрация поднимается по ногам к позвоночнику, как будто в него пытаются встроить чужой ритм. Ещё шаг, ещё один спуск — и он пропадёт. Не буквально, нет. Его тело, возможно, и вернётся на поверхность. Вот только голова останется здесь, между шестернями, схемами, светящимися формулами.

Эльф закрыл глаза.

Перед внутренним взглядом всплыли лица.

Калнор, вытягивающий губы в тонкую линию, когда слышит слово «инициатива».

Посланник у двери, вежливо намекающий, что «на одного жителя может стать меньше».

Придворный маг, говорящий мягко и очень ясно: «Двемерские механизмы — вопрос власти».

И — пустой стул в кабинете. Его собственный. За которым, в отличие от двемерских устройств, всегда найдётся тому, кто захочет занять место, если писарь вдруг «исчезнет».

Работа в Маркрафте не была мечтой. Не была призванием. Но она была удобной. Тёплое прикрытие. Законный доступ к документам, печатям, информации. Возможность копать, не вызывая вопросов, потому что по должности обязан копаться в чужих бумагах. Терять это — значило самому вырезать себе глаза и потом пытаться разглядывать мир пальцами.

Он выругался вполголоса, глухо, почти беззвучно, чтобы даже стены не услышали.

Таэлис провёл ладонью по холодному металлу решётки. Город под ним ждал. Не звал, не манил, не угрожал. Просто присутствовал. И это молчаливое присутствие казалось опаснее любого шёпота наверху. Двемерская система не торопилась. Она могла подождать хоть ещё тысячу лет. Чего точно не могла — так это терпеть хаотичные элементы внутри себя. Рано или поздно она его пересчитает.

Он сделает сюда ещё один спуск. Возможно, не один. Но не сейчас.

Сначала нужно закрепиться наверху.

Маркратфский писарь развернулся, оставив под собой решётку, как оставляют недописанную строку. Он шёл по уровням обратно, внимательно выслушивая каждый шорох. Сфера-страж где-то вдалеке вымеряла свой маршрут. Пауки-ремонтники мелькали на периферии зрения, но никто не пытался остановить его. Для города он всё ещё был случайной флуктуацией, всплеском на границе внимания. Временным.

Проходы, которые казались бесконечными по пути вниз, теперь складывались в цельную структуру. Вот — зал с формулами, где математика ломала мышление. Вот — ниша с пустыми цилиндрами, где чувствовался след чужой, современный магии. Вот — пульт, через который он открывал служебный лаз. Он остановился у панели, на миг задумавшись, не стереть ли след своего вмешательства. В конце концов, любой след — это уже информация.

Но затем передумал.

Пусть знают, что кто-то сюда попал. Пусть город зафиксирует его присутствие. Пусть наверху когда-нибудь спросят: «Ты был там?» Тогда у него будет ответ. И — возможность задать свои вопросы в ответ.

Он прошёл дальше, оставляя за спиной гул и ровный свет кристаллов. В переходе, где коридор сужался до неприятной тесноты, его вдруг накрыла мучительно трезвая мысль: наверху его сейчас считают живым. Рабочим. Утром спросят отчёты. Посмотрят, были ли внесены исправления в реестры, отвечены ли жалобы. Если он пропадёт, не явившись ни на одно совещание, не отправив ни одного документа, его сначала начнут искать. Потом обсуждать. Потом объяснять. И каждое объяснение будет хуже предыдущего.

«Слишком рьяный. Слишком любопытный. Слишком инициативный».

А дальше — «слишком мёртвый».

Работа в Маркрафте была не просто доходом. Это был щит. Ненадёжный, кривой, но всё-таки щит. Пока он сидит за столом с пером, с него меньше спроса, чем с того, кто бегает по катакомбам.

Он поднялся по лестнице, чувствуя, как меняется воздух. Двемерская стерильность постепенно растворялась в сыром запахе человеческих подвалов: влага, плесень, кислое вино, старый камень. Потом — уголь, дым, металл. Живой, грубый мир, где всё ломалось проще, чем там, внизу.

Люк встретил его холодом ночи. Маркрафт шатко висел между поздним и ранним часом. Где-то уже гасили фонари, где-то только зажигали. Эльф выбрался наружу, осторожно опустил тяжёлую плиту на место и задержался в тени между складскими ящиками. Сердце колотилось не от страха, а от слишком резкого контраста. После идеальной геометрии двемерского узла город казался бесформенным существом, которое живёт просто потому, что ещё не развалилось.

Он не спешил уходить. Прислушивался. Смотрел. Сверху по мосту прошёл стражник, лениво зевая. Вдалеке кто-то ругался у таверны. С улиц тянуло дымом, пивом, потом, жареным мясом. Здесь всё было грязным, неповоротливым, но в этой убогости была своя, очень живая логика.

Наверху у него не было власти. Зато были люди. Слабые, коррумпированные, трусливые — но люди. С ними можно было торговаться, пугать, убеждать, играть в бюрократию. Металл не торгуется. Металл просто запоминает.

Илвасион поправил плащ, убедился, что ничем не выдал недавний спуск, и двинулся к жилым кварталам. Шёл не торопясь, вписываясь в ночной ритм Маркрафта. По дороге несколько раз ловил себя на том, что мысленно рассчитывает, какой шаг надо сделать, чтобы его не услышала сфера-страж. И каждый раз приходилось напоминать себе: здесь нет сфер. Здесь другие хищники.

До комнаты он добрался, когда небо между скальными массивами только начинало сереть. Над лавкой зачарованных свечей было тихо. Лавочник ещё спал. Эльф закрыл дверь изнутри, прислонился к ней спиной и впервые за ночь позволил себе расслабить пальцы. Жезл он положил на стол. Металл инструмента отозвался тихим щелчком, словно тоже радовался возвращению в мир, где можно хотя бы сделать вид, что всё в порядке.

Он зажёг одну свечу. Потом вторую. Желтоватый свет вытеснил тень из углов. На стол легли карты, обрывки записей, выдранные из отчётов листы. Всё, что он принёс с собой из нижеуровней — не предметы, а структуры.

Маленький фрагмент кольца он положил отдельно. Деталь казалась ничтожной на фоне того, что он видел. Но именно такие «ничтожные» куски и позволяли строить механизмы. Собственный аппарат, личного слугу, систему защиты. Не сейчас. Не сразу. Но идея уже поселилась.

Сначала — работа.

Таэлис сменил плащ на более приличную одежду, поправил ворот, стянул волосы в аккуратный хвост. Лицо в отражении выглядело уставшим, но живым. Для чиновника этого города этого было достаточно. Он умылся холодной водой, промыл глаза, заставляя мозг переключиться с вибраций двемерского города на строки отчётов.

К утру магистрат оживал. Шум шагов в коридорах, шелест бумаг, стук печатей. Эльф шёл по знакомому пути к своему кабинету, и никто не задавал лишних вопросов. Писарь пришёл на работу, как полагается. Никаких следов подземных прогулок. Никаких легенд про двемерские кошмары. Только документы.

На стол лёг первый пакет — жалоба на задержку каравана. Второй — отчёт о пропавшем грузе. Третий — новый приказ, подписанный тем самым придворным магом. Формально — о перераспределении ресурсов в пользу ремонта нижних уровней. Фактически — ещё одна линия, ведущая туда, где вчера звенели шестерни.

Он взял перо.

То, что раньше было простой бюрократией, теперь стало фронтом. Каждый штамп, каждая поправка, каждая «случайная» ошибка могли или спрятать, или вытащить наружу следы работы тех, кто уже копается под крепостью. Его удобная должность превращалась в инструмент — и в маскировку одновременно.

Пока он сидит здесь, за столом, он жив. У него есть доступ. Есть время. Есть возможность планировать. Приземлённый, скучный щит в руках человека, которого почти признал двемерский город.

Пока он нужен Маркрафту как писарь, как маг, как тот, кто «разбирается с бумагами», никто не спишет его в расход просто так. А когда появится что-то собственное — пусть даже размером с ладонь, железное, послушное и немое — тогда правила игры наверху слегка изменятся.

Он поставил первую подпись под первым за день документом и уловил, как внизу, далеко под камнем, отзывается знакомое гудение. Или ему показалось.

Эльф чуть заметно улыбнулся, хотя никто этого не увидел.

Вниз он ещё вернётся.

Но сначала пусть весь город привыкнет к мысли, что Илвасион Таэлис — всего лишь писарь, который никогда никуда не пропадает.

В тот день Маркрафт напоминал не город, а забитый до отказа приёмный покой: всё шумит, гудит, но по сути никто никого не лечит. Коридор перед кабинетом писаря был забит людьми. И не только людьми. Там стояли, сидели, жались к стенам те, кого город предпочитал не замечать. Полукровки.

Илвасион задержался у двери, прислушиваясь. За тонкой перегородкой слышались голоса, сбивчивые, раздражённые, хриплые. Кто-то ругался, кто-то шептал, кто-то молчал так громко, что это молчание почти звенело. Эльф выровнял дыхание, поправил воротник и вошёл.

В кабинете, кроме письменного стола и двух стульев, места почти не было, но очередь всё равно ломилась внутрь. Первым, кого он увидел, был мужчина с тяжёлой челюстью и слишком широкими плечами для норда. Уши — чуть заострённые. Челюсть — будто вылепленная из чужой породы. Орочья кровь. За ним, ближе к двери, стояла девчонка лет шестнадцати с сероватой кожей и янтарными глазами — явно данмерские корни. Ещё дальше, в коридоре, маячили ещё двое: один с неровным ростом, другой с курчавыми волосами и слишком светлыми глазами. В них перемешалось столько линий, что сам Мара бы устал их распутывать.

— Мастер Таэлис, — чуть громче нужного произнёс дежурный писец из соседней комнаты, заглянув в дверь. — По вашему распоряжению… — он покосился на толпу, — …вопросы по полукровкам перенаправляем к вам.

Вот как это теперь называется. «Вопросы по полукровкам».

Высокорожденный сел, жезл положил в сторону, перо взял в руки. Лицо сделал таким, какое полагается чиновнику: усталым, внимательным и максимально нейтральным.

— Кто первый? — спросил он, хотя и без того видел, кто сюда прорвался раньше остальных.

Мужчина с тяжёлой челюстью шагнул вперёд.

— Меня зовут Хродгар, — представился он, как будто это что-то меняет. — Работал на рудниках. Три года. Потом… — он дёрнул головой в сторону, — …мастер сменился. Сказал, что «таких», как я, он на сменах видеть не желает. Мол, люди жалуются. Глаз, говорит, режет. Детей пугает. Документы мне не выдали. Расчёт урезали. На новое место не берут. «Полутварь», говорят.

Чиновник записал имя, место работы, имя прежнего мастера. Слова «таких, как ты» отдельно, жирно, будто это новый вид преступления.

— У тебя есть отметка от старшего стражника? — спросил он.

— Он сказал, что это не его дело, — сдержанно ответил Хродгар. — «Ты жив, тебя не убили — иди гуляй». Я гуляю.

Писарь кивнул, записывая. Взгляд скользнул по рукам полукровки — мозоли, рубцы, старая орочья татуировка, грубо выжженная и так же грубо перекрытая. Работать такой может. Работать долго. Работать там, где обычный человек сдохнет за полсезона. Но город предпочитает держать его в подвешенном состоянии: не раб, не гражданин. Удобная серая зона.

— Садись там, — он кивнул на стул у стены. — Я тебя вызову.

Следующей вошла девчонка. Смотрела не сверху вверх на эльфа, а прямо, с каким-то настороженным упрямством.

— Имя?

— Мила, — сказала она. Сомневаясь, добавила: — По отцу — Фарвин. Он из данмеров был.

«Был», отметил про себя маг. То есть либо мёртв, либо ушёл туда, где проще стать мёртвым.

— Жалоба?

— Меня гнали из четырёх лавок, — быстро заговорила она, будто боялась, что её сейчас тоже выкинут. — Я умею считать, писать, могу вести записи, мне сама хозяйка одной лавки говорила, что у меня голова лучше работает, чем у её сына. Но как только кто-то узнаёт, что мать моя — из рыбацкой, да ещё… — она на секунду прикусила губу, — …не от мужа, сразу говорят: «нам тут не нужны проблемы». Я не прошу много. Я просто хочу работать. А не стоять в доках, слушать, как меня зовут «ошибкой».

Слово «ошибка» зацепилось за что-то внутри. Двемерские схемы, демонтированные механизмы, архив «неудачных деталей», которые он видел в городе под городом. Там ошибки складывали слоями. Здесь ошибки ходят по улицам и сами пытаются понять, зачем родились.

Он выслушал ещё троих. Один жаловался, что стража берёт у него «налог на воздух», как только видит смесь орочьих и бретонских черт. Другой говорил, что его не записали в дружину, потому что «полкровь не выдержит дисциплины», хотя он служил до этого в отряде, где выжили единицы, и у него были раны, которые не выдумать. Третья — худенькая служанка с ушами, слишком гладкими для чистой нордки — рассказала, как хозяйка обвинила её в воровстве без доказательств, а судья даже не стал слушать, только сказал: «полукровки всегда врут лучше остальных».

Талморский чиновник заполнял строки, ставил номера дел, отмечал фамилии тех, кто выносил решения, и постепенно внутри него собиралась другая карта, не менее чёткая, чем схема двемерских уровней. Карта человеческой гнили. Здесь — мастер рудников, которому проще потерять крепкого работягу, чем выслушивать жалобы тупых подчинённых. Там — стражники, чей заработок давно состоит не из жалования, а из поборов. Тут — лавочники, боящиеся скандала сильнее, чем собственной совести. И везде между ними — эта серо-пёстрая масса тех, кого удобно пинать, потому что никто за них всё равно не впишется.

— И что вы от меня хотите? — наконец спросил он, когда поток жалоб чуть иссяк. — Конкретно. Что для вас будет считаться решением?

В кабинете повисла тишина. Полукровки переглянулись. Такие к вопросам не привыкли. Привыкли к приказам. К отказам. К тому, что их желание вообще никого не интересует.

— Работу, — первым сказал Хродгар. — Чтобы без плевков в спину и «вали туда, откуда вылез». Я могу тащить руду, ставить подпорки, работать в шахте. Могу биться. Но я не хочу биться за тех, кто плюёт мне под ноги.

— Чтобы нас не могли выгнать просто так, — добавила Мила. — Без причины. Чтобы хоть кто-то не смотрел на нас, как на ходячую ошибку.

Кто-то сзади буркнул: «Чтобы перестали писать в реестры «нежелательные» рядом с нашими фамилиями». Это уже было ближе к настоящей сути.

Писарь вспомнил двемерских пауков. Идеальные, безличные единицы функции. Те не спорили и не жаловались. Но они были встроены. Имели место в структуре. В Маркрафте же полукровки были как обломки, лежащие не на той полке архива: всем мешают, но никто не решает, куда их определить.

Можно было бы сделать, как принято у его сограждан: задвинуть проблему поглубже, назвать её «естественным порядком вещей», выдать пару пустых обещаний, поставить печать и забыть. Но тогда с каждым таким визитом город становился бы ещё ближе к тому подземному механизму, где всё решают не люди.

Эльф отложил перо.

— Слушайте внимательно, — сказал он, не повышая голоса. — Я не могу переписать законы Маркрафта. Не могу заставить каждого мастера любить ваше происхождение. Не могу сделать так, чтобы стражники стали честными. Но я могу сделать другое.

Он повернул к себе одну из папок, достал оттуда свернутый свиток.

— В городе сейчас не хватает людей на тяжёлые, стабильные работы. Не случайной подёнщины, а постоянного труда. Есть нижние склады, шахты, ремонтные бригады, подземные каналы. Работы там — как грязи. Никто туда не рвётся. Опасно, сыро, тяжело. Но всё это — формально зарегистрированные должности с оплатой, пайком и защитой магистрата.

— Там нас и убивать будут удобнее, — мрачно заметил кто-то сзади.

Илвасион выдержал это, как выдерживают удар не по телу, а по логике.

— Вас и здесь никто особенно не бережёт, — отрезал он. — Разница в том, что там вы будете вписаны в систему. Числиться. Если мастер выкинет вас без причины, не выплатив жалование, это станет нарушением договора. И у меня появится документ, с которым можно идти наверх. Сейчас у меня есть только ваши слова. Они тут ничего не стоят.

Он видел по лицам, что часть из этих людей слышит только слово «вниз» и сразу представляет себе ещё один слой ада под городом. И был прав. Но на поверхности для них рай точно не светил.

— Я могу составить список имен, — продолжал чиновник. — Внести вас в резерв рабочих. Как тех, кто готов брать на себя риск и тяжесть. Я подам прошение, чтобы вас распределяли в бригады не по знакомству мастеров, а по реестру. Это не избавит вас от хамства и плевков. Но хотя бы позволит опереться на бумагу, а не на добрую волю тех, у кого её нет.

Мила нахмурилась.

— То есть вы хотите просто… отправить нас в нижний город?

— Я хочу, чтобы у вас был статус, — жёстко ответил Таэлис. — Пока вы — ничья зона ответственности, с вами можно делать что угодно. Если вы станете «рабочими резервов подземных объектов», вы перестанете быть «лишними». Вы станете ресурсом. А с ресурсами маркрафтская власть уже считает нужным считаться, как бы мерзко это ни звучало.

В комнате кто-то тихо выругался. Кто-то усмехнулся. Но в нескольких взглядах мелькнуло то, чего писарь и ждал: не благодарность, не радость. Осторожный интерес.

— И что вы хотите взамен? — хрипло спросил Хродгар. В голосе звучало подозрение человека, которого всю жизнь обманывали.

Эльф устало потер переносицу.

— Чтобы когда там, внизу, с вами начнут обращаться как с мусором, вы не шли драться в таверну, а приходили сюда, — ответил он. — С именами. С датами. С подпорками, которые рухнули не сами. С грузами, которые «случайно» не доехали. Вы хотите, чтобы вас видели? Я хочу видеть всё, что остальные пытаются спрятать. Это… совпадение интересов.

Он не стал говорить про двемерский город под крепостью, про то, что именно туда идут многие из тех маршрутов, где «недосчитались пары ящиков». Про то, что ему нужно больше глаз и рук там, куда обычныеTalos-свидетели не доберутся. Полукровки всё равно для власти уже были расходным материалом. Вопрос был в том, кто именно будет расходовать.

Некоторое время в кабинете стояла вязкая тишина.

Потом Мила тихо произнесла:

— Если вы нас просто продадите в подземелье — вас всё равно никто не пожалеет, мастер. Мы тоже умеем держать нож.

В её голосе не было угрозы. Просто констатация.

Илвасион кивнул, даже не пытаясь отвернуться от этого.

— Тем и хорош договор, — холодно ответил маг. — Что он связывает руки всем. Даже тем, кто думает, что стоит над законами.

Он снова взял перо.

— Кто согласен — подходит по одному. Имя, возраст, умения, чем занимались, откуда выгнали. Я подберу, куда вас можно пристроить так, чтобы вы были полезны городу и опасны тем, кто привык вас бить без ответа.

Очередь замялась. Потом первый шаг сделал Хродгар. Подошёл к столу, произнёс свои данные, будто приговор. За ним — ещё двое. Потом ещё. Не все. Но достаточно, чтобы у писаря сложился первый список.

Когда кабинет опустел, а коридор перестал гудеть голосами, чиновник посмотрел на сложенные перед ним бумаги. Это были не просто жалобы. Это было сырьё. Люди, которых город сам вытолкал за правовой предел, теперь могли стать частью той тени, что висела над Маркрафтом снизу.

Эльф провёл ладонью по столу, собирая мысли.

Вверху власть строит свои игры. Внизу двемерский город ждёт, пока кто-нибудь решит включить его всерьёз. А между ними — те, кого никто не считает. Если направить этот человеческий ходячий «мусор» в нужное русло, из него можно сделать не только ресурс.

Можно сделать рычаг.

Илвасион Таэлис взял первую жалобу, вложил её в папку с пометкой «рабочий резерв нижних объектов» и невесело усмехнулся.

Полукровки хотели перестать быть ошибкой.

Он — хотел перестать быть один.

В кузнице под крепостью всегда стоял один и тот же звук: тяжёлый, как сердце Маркрафта. Глухие удары молота о металл раскатывались по каменным коридорам, смешиваясь с гулом двемерских механизмов за стенами. Здесь пахло жаром, углём, рудой, потом и горящей кожей. Илвасион, спускаясь по ступеням, поймал себя на том, что после подземного города этот шум почти успокаивает. По крайней мере, здесь всё ещё бьются живые сердца, а не только железные.

Мастер-кузнец был там же, где всегда: у наковальни, в полосе жаркого света от горна. Норд с седой бородой, собранной в короткую косу, широкими плечами и руками, которые могли бы сломать эльфу шею без особого усилия. Он поднял голову, когда услышал шаги, и прищурился.

— Высокорожденный писарь опять решил вспомнить, что живёт в каменном мешке, а не в библиотеке? — усмехнулся кузнец. — Или жезл твой треснул от бумажной работы?

— Жезл в порядке, — ответил Таэлис, останавливаясь у кромки света. — А вот остальные части тела хотелось бы сохранить такими, какие они есть.

Мастер фыркнул, вытирая ладони о замызганный фартук.

— Ты уже ходишь в кожанке получше, чем стража, — заметил он. — Что ещё надо? Пластинчатый панцирь? Латы? Не обижайся, но ты развалишься под их весом после трёх пролётов по Маркрафту.

— Латы мне ни к чему, — эльф покачал головой. — Я не воин и не хочу им выглядеть. На заседаниях магистрата люди плохо реагируют на того, кто явился в доспехе, которым можно проломить голову.

— А если её проломят тебе? — резонно заметил норд. — Начальство твоё любит делать вид, что мир безопасен, пока не видит кровь на ступенях.

— Именно поэтому я здесь, — сухо отозвался Илвасион. — Мне нужно что-то… незаметное. То, что можно надеть под обычную одежду. Чтобы никто не понял, что это защита. Я всё чаще оказываюсь в местах, где копьё или болт могут прилететь быстрее, чем добегут стражники.

Кузнец хмыкнул, отложил молот и, облокотившись на наковальню, посмотрел на эльфа внимательнее.

— Под одежду… Значит, хочешь быть вроде тех магов, что ходят как учёные, а внутри у них кольчуга да руны на каждой косточке. Знаю этот тип. — Он прищурился. — Кольчугу под халатом ты не утаишь. Звякать будет, рубаху тянуть, шрамы натирать. Да и арбалетный болт хорошую кольчугу прошьёт, если прицелиться.

— Кольчуга не подойдёт, — согласился Таэлис. — Я думал о другом. Мне нужно что-то лёгкое… гибкое. Как обычная рубашка. Но чтобы держало удар. Не идеальный, не весь — но чтобы у меня был шанс уйти.

— Ты хочешь, чтобы плоть перестала быть плотью, — проворчал кузнец. — И стала металлом, который ведёт себя как ткань. Маги, маги… У вас всё просто на словах.

— Я видел вещи, которые делают двемеры, — тихо сказал эльф, и в голосе его прозвучало то, чего раньше кузнец в нём не слышал: холодное знание, не книжное. — Металл, который гнётся, когда нужно, и каменеет под нагрузкой. Конструкции, которые несут вес, в два раза превышающий их собственный, и при этом остаются гибкими. Если они смогли, значит и мы можем взять хотя бы идею.

Норд посмотрел на него чуть внимательнее.

— Залез ты туда, куда смертные головы совать не любят, да? — буркнул он. — Ладно. Теоретиков слушать не люблю, но ты хотя бы иногда приносишь интересные заказы. Чего хочешь конкретно?

Илвасион задумчиво провёл пальцами по краю стола с инструментами.

— У нас есть крепкие ткани. Лён, шерсть, даже та проклятая импортная нить, которую носят богачи. Но всё это держит нож, если удар слабый, и разрывается, если немного постараться. Есть кожа, но она тяжёлая и сырая для постоянного ношения. Есть металл, который хорошо держит удар, но он шумит, виден и стягивает движения. Мне нужно… третье. Что-то между.

— Между — это всегда хуже обоих, — проворчал кузнец, но в глазах у него уже зажёгся рабочий огонёк. — Хотя… — он почесал щёку, размазывая сажу, — есть одна мысль.

Он ушёл в дальний угол кузницы, порывшись в ящиках. Вернулся с небольшим мотком тусклой желтоватой нити. На вид — ничем не примечательная, чуть толще волоса, но тоньше обычной пряжи.

— Тут эксперимент был, — сказал норд, раскручивая моток. — Один алхимик притащил мне связку волокон. Сказал, что это трава какая-то, обработанная его мерзкими зельями и ещё чем-то, о чём лучше не знать. Просил попробовать вплести её в верёвки. Верёвки вышли… странными. Лёгкие, как обычные, но их ни ножом, ни клыками не раздерёшь. Я ему сказал, что людям такое в руки давать опасно, и убрал остаток. Он назвал это «арамит». Слово дурацкое, но нить — крепкая.

Таэлис взял кончик между пальцами, осторожно потянул. Нить не дрогнула. Он усилил давление. Та же твёрдая, гибкая устойчивость.

— Если вплести её в ткань? — тихо спросил эльф.

— А вот этого мы не пробовали, — признался кузнец. — Ткачихи жалуются, что она портит станок, скользит, петли рвёт. Она же не для одежды придумывалась. Её хотели сунуть в оснастку рудников — канаты, страховки, вот это всё. Но алхимик мой так и не прожил до конца эксперимента. То ли сам себя отравил, то ли кто помог. Нить осталась у меня.

Писарь рассматривал моток, как рассеянный ученик — новую формулу.

— Если взять хорошую плотную рубашку, — заговорил он медленно, — и добавить к ней второй слой — из более грубой ткани. Между ними пропустить эти нити… не просто по прямой, а плетением… вроде сетки. Чем ближе плетение — тем лучше распределяется нагрузка. Удар копья не уйдёт всё в одну точку, а разойдётся по всей площади. Кость всё равно будет болеть, но кожа может остаться целой.

— Ты говоришь как человек, которому уже пробовали проткнуть грудь, — мрачно заметил кузнец.

— Грудь пока цела, — ответил Илвасион. — Но желание проверить на ней чью-то точность у меня с каждым днём меньше.

Норд задумался, почесал шею.

— С копьём, может, и сработает, если удар не из всех сил. Но болт… — он взял гаечный ключ, ткнул им в воздух, как стрелой. — Болт идёт плотной массой. Он не просто колет, он пробивает. Нужен не только слой, который разнесёт силу, но и тот, который частично «съест» её. Что-то мягкое. Но не простая вата — иначе толку будет как от подушки.

— Есть алхимики, умеющие пропитывать ткань составами, которые делают её вязкой при ударе, — задумчиво сказал эльф. — В статике она остаётся мягкой. Но при резком усилии… застывает. Как болотная жижа, в которую бросили камень.

— Ты ходишь по очень тонкому льду, юноша, — фыркнул кузнец. — Если слишком усердно будешь полагаться на эти штуки, забудешь, как вообще уклоняться. Но раз уж мы об этом говорим…

Он вытащил из-под стола старый, но чистый холщовый колет — что-то среднее между рубашкой и поддоспешником.

— Можно сделать так, — заговорил норд, уже переходя на деловой, почти мягкий тон. — Берём хорошую основу из плотно сбитой ткани. Вторая прослойка — тоже ткань, но пропитанная твоими алхимическими штучками. Между ними, крест-накрест, прошиваем арамитной нитью. Не по всему полотну сплошняком — иначе ты просто не сможешь двигаться, будешь как в доске. А полосами, зонами. Грудь, бок, низ живота, спина над почками. Руки — по минимуму, иначе рукава станут жёсткими.

— Шея? — спросил Илвасион.

— Шея — это то, что ты будешь убирать из-под удара, если жить хочешь, — отрезал кузнец. — Иначе никакая рубашка не спасёт. Можно сделать воротник чуть плотнее, но не более. Если начну укладывать туда нити, ты голову не повернёшь.

Эльф кивнул. Логика была ясна.

— И магия? — тихо добавил он.

— Магия — это к жрецам, — отмахнулся норд, но, придирчиво глядя на нить, всё же добавил: — Хотя… если арамитная дрянь плохо принимает на себя зачарование, можно сделать наоборот. Обычную основу — с лёгким защитным заклинанием. Без фанатизма, чтобы не светиться, но достаточно, чтобы часть силы заклятья ушла в ткань. А нить пусть держит физику. Болт, нож, копьё. Если кто шарахнет по тебе чем-то серьёзным, ни рубашка, ни плащ не помогут. Зато от мелкой пакости и случайного ударчика — спасёт.

Таэлис помолчал, прикидывая. В его голове уже складывалась схема: рубашка, которая выглядит как обычная одежда чиновника, но внутри у неё — скрытая сетка, связанная тонкими линиями в единый контур. Не броня героя. Страховка для того, кто привык выживать между строк.

— Чтобы это выглядело как что-то, что я мог купить на жалование писаря, — добавил он наконец. — Без золота, без вычурных деталей. Цвет — обычный. Серый, тёмно-зелёный, что угодно, лишь бы не бросалось в глаза.

— Ты требуешь чудес, — протянул норд, но в голосе у него уже слышалась жёсткая заинтересованность. — Лёгкий, гибкий доспех, который никто не увидит, который держит копьё, болт и немного магии. И чтобы выглядел как тряпка.

— А ты разве не для этого родился в городе двемеров? — сухо спросил эльф.

Кузнец расхохотался, коротко, хрипло.

— Ладно, ладно. Умеешь сказать гадость, чтобы мастер проснулся. — Он бросил моток нити на стол. — Оставь её мне. Принеси через день ткань, какую сам захочешь носить сверху — я под неё буду подгонять. Сделаем тебе рубашку. Не бессмертие, но шанс, что после первой стычки тебя не понесут к жрецам в тряпке.

— И стоимость? — деловым тоном уточнил Илвасион.

— Стоимость… — кузнец прищурился. — За такую работу с тебя взяли бы тройную цену. Но ты приносишь мне повод подумать. А в этом городе это роскошь. Пусть будет как за хороший поддоспешник и ещё услуга в долг.

— Опасно брать долги у людей с молотами, — заметил писарь.

— Опаснее — ходить по Маркрафту без защиты, — парировал мастер. — Иди. Я не люблю, когда над ухом дышат, пока я думаю. И не вздумай умирать раньше, чем примеришь это чудо. Мне интересно, сколько оно выдержит.

Илвасион поднял жезл, кивнул и развернулся к выходу. У двери он на мгновение задержался и посмотрел на кузнеца, который уже проверял нить на натяжение, шепча себе под нос формулы измерений и креплений.

В подземном городе механизмы работали без лиц и имён. Здесь, наверху, этот норд, ругающийся и пахнущий углём, тоже был частью системы — только живой. И если объединить то, что он видел внизу, с руками тех, кто ещё не стал частью бездушного механизма наверху… у него может получиться своя, очень узкая, но реальная форма защиты.

Лёгкая рубашка, впитавшая в себя арамитные нити и упрямство одного кузнеца.

Между голой плотью и копьём.

Между писарем и могилой.

Они приехали в Маркрафт тихо, без фанфар и объявлений, как приезжают те, кому не нужно представляться.

Илвасион заметил их не сразу. День был серым и вязким, над городом висела низкая мертвая туча, словно кто-то прикрыл дыру в небе грязной тряпкой. Писарь возвращался из магистрата к лавке зачарованных свечей, думая о реестрах, нижних складах и новой рубашке, которой ещё только предстояло стать доспехом. Он уже почти свернул в переулок, когда почувствовал, как пространство впереди слегка сжалось.

На площади перед лестницей к крепости стояли люди в одинаковых плащах — тяжелых, светлых, с золотистыми обводами по краям. На груди у каждого — знак Стендара: круглый медальон, разделенный внутренними линиями, будто солнце, нарисованное рукой фанатика. Это были не местные. Стражи Стендара, прибывшие из других краев. Гости, которых никто не звал, но всем теперь приходилось терпеть.

Они разговаривали с городской стражей, с каким-то помощником магистрата, с парой торговцев. Спокойно, без крика, без угроз. Но каждый, кто стоял рядом, выглядел чуть ниже ростом, чем был на самом деле. Рядом с ними воздух становился уже.

Илвасион почти прошёл мимо, привычно опустив взгляд, как делает любой разумный человек, оказавшийся рядом с группой людей, уверенных, что их бог любит только их. Но вдруг почувствовал, как что-то упёрлось в него взглядом.

Он поднял глаза.

Один из стражей смотрел прямо на него. Высокий, светловолосый, с лицом, которое могло бы быть добрым, если бы не глаза. В них была не ярость, не горячая ненависть, а что-то холодное, тяжёлое, как каменная глыба на краю обрыва. За ним повернулись ещё двое. И все трое прожигали его так, будто он уже стоял с петлёй на шее.

Эльф невольно сбился с шага. Плечи чуть напряглись, пальцы сами нашли рукоять жезла под плащом. Он не сделал ничего вызывающего — просто шёл по площади, как сотни таких же. Но эти люди смотрели на него так, словно узнали. Не внешность. Не одежду. Что-то под кожей.

Он отвёл взгляд, прошёл мимо, стараясь не ускорять шаг. Спиной чувствовал их взгляды, как горячие иглы. В переулок свернул слишком резко и только там позволил себе вдохнуть поглубже.

«Показалось», — решил он через минуту, когда сердце перестало отбивать тревогу. Новая группа ревнителей, нервные, подозрительные, увидели эльфа в городе, где их бог не слишком популярен. Что с них взять? Они ненавидят всё, что не соответствует их картине мира. Сегодня посмотрели на него, завтра забудут.

Он сам почти в это поверил. Почти.

На следующий день они стояли у ворот магистрата. Опять он вышел позже обычного, прижимая к боку папку с жалобами и отчетами. И опять почувствовал это давление, прежде чем увидел их. Стражи разговаривали с городской стражей, обменивались короткими фразами. Один что-то записывал в свиток. Другой проверял знаки на груди входящих. Никто не задерживал его взгляд дольше пары мгновений. Кроме них.

Как только Таэлис ступил на лестницу, трое словно одновременно повернули головы. Взгляды упали на него, как ножи. Никаких слов. Никаких обвинений. Только взгляд. Слишком долгий, слишком плотный, чтобы быть случайным.

Он почувствовал, как будто ему в грудь положили горячий камень.

Сделал вид, что не заметил. Пр прошёл мимо. Один из стражей качнул головой чуть-чуть, еле заметно, как человек, увидевший в толпе знакомую метку. Не друга. Вещь.

Так повторилось ещё дважды. В разных частях города. У рынка. На мосту. Один сменялся другим, но реакция была одинаковой: как только он попадал им в поле зрения, один или несколько представителей ордена замирали и смотрели на него так, как смотрят на преступника, которого пока нельзя арестовать, но уже можно мысленно повесить.

Сначала было раздражение. Потом — настороженность. Потом — холодный, хищный интерес.

На третий день эльф зашёл к сторожам, но не к городским, а в трактир, где любили сидеть те, кто знал, что в городе происходит на самом деле, а не по отчётам. Там он нашёл одного из стражников, с которым иногда обменивался нехитрыми услугами: тот приносил слухи и имена, взамен получал советы и кое-какую помощь с документами.

— Эти новенькие… — начал Илвасион, усевшись напротив.

— Стендаровцы? — стражник поморщился, закатил глаза. — Как будто нам мало своих фанатиков. Приперлись, ходят, смотрят на всех, будто мы тут демонам свечки ставим.

— На всех? — тихо уточнил маг. — Или на кого-то в частности?

— На тебя они смотрят, — откровенно сказал тот. — Не слепой же я. Как только проходишь — у них глаза в щёлки. Будто в тебе что-то такое видят, чего остальным не показывают.

Эльф почувствовал, как кожа между лопатками становится холодной.

— Говори, что слышал, — сказал он, не меняя выражения лица.

Стражник пожал плечами, сделал вид, что просто пьёт.

— Ходят слухи, — начал он неохотно, — что их жрец в дороге получил какое-то «видение» или знак. Мол, в этом городе есть тот, кто поднял руку на их брата. Не на жреца, не на идола, а на самого стража Стендара. А у них с этим… строго. Очень строго. Вроде как, по их словам, каждый, кто убил одного из их своих, получает… отметину. Не простую рану, не клеймо. Какую-то духовную дрянь. Обычные люди её не видят. А они — видят.

Внутри у Илвасиона всё на секунду провалилось.

Пыльная, темная комната, запах крови и железа, вязкий шёпот Молаг Бала, ловушка, в которой стены смыкаются не из камня и металла, а из выбора. Эйрик, стоящий напротив с поднятым мечом и виноватой, обречённой усталостью в глазах. Удар, выверенный, как в учебнике. Горячая кровь на руках. Тишина после.

«Страж Стендара должен умереть здесь, чтобы ты вышел», — сказал тогда безликий голос. Эльф зажал совесть и сделал то, что требовало выживание.

Он думал, что всё осталось там, в той комнате, которую он сам закрыл за собой. Но боги — особенно те, чьи жрецы молятся громко — редко позволяют таким вещам раствориться.

— Откуда ты знаешь про отметину? — ровным голосом спросил писарь.

Стражник скривился.

— Слышал, как один из них шептался с другим у ворот. Думали, что никто не рядом. Говорил: «Он помечен. Меч прошёл через нашего, значит, он носит знак. Мы видим его как уголь на светлой ткани». Ещё что-то про «бремя, которое нельзя нести в святом месте». Я не всё понял, если честно. Но глянут они на тебя охотно, это точно. Не на бандитов. Не на тех, кто по ночам людей режет. На тебя.

Эльф молчал. В горле сухо. В голове — тишина. Даже привычный внутренний циник не спешил комментировать.

— Скажу тебе честно, — продолжил стражник, понизив голос, — если у тебя правда был какой-то… случай… с их братством, лучше не шляться рядом. Они, может, и не могут ничего пока официально сделать, но такие типы умеют доводить дело до конца. Сегодня смотрят. Завтра начнут задавать вопросы. Послезавтра будут ждать, пока ты оступишься.

Илвасион медленно кивнул.

— Спасибо, — коротко бросил он и поднялся.

По дороге назад он поймал себя на том, что машинально держит руку чуть выше сердца. Всякий раз, когда вспоминал взгляд тех троих на площади, ощущал лёгкое покалывание именно там, в глубине груди, под кожей и рубашкой. Не боль. Больше похоже на едва заметный зуд.

Он остановился в переулке, прижался лопатками к холодной стене. Расстегнул верхние пуговицы, едва не разорвав их, стянул ткань вниз. Никаких знаков. Никаких шрамов, кроме старых. Кожа — обычная, бледная, с синеватыми прожилками вен.

Но когда он закрыл глаза, в воображении вспыхнуло другое. Не картинка, а ощущение. Как будто прямо над сердцем у него лежит чёрное пятно. Нечто вроде кляксы, впитавшейся в саму суть. Не символ, не руна, не знак. Позорный фрагмент чужой воли.

«Каждый убийца стража…»

Он сжал рубашку кулаком, чувствуя, как тянет ткань.

В ловушке Молаг Бала не было выбора, который можно было бы назвать правильным. Или они оба погибали там, превращаясь в игрушки даэдра, или один выходил, ступая по горлу другого. Стендар бы не одобрил ни один вариант, кроме третьего — умереть вместе, но красиво. Это было не в стиле Илвасиона. Не тогда. И не теперь.

Теперь за ним ходили люди, которые видели то, чего он сам видеть не мог.

Это был не просто риск. Это было напоминание. О том, что в этом городе у него уже есть долг: перед мёртвым стражем, перед богом, которого он не молился, перед теми, кто теперь смотрит на него глазами обвинителей.

Он поправил одежду, застегнул ворот так тщательно, будто мог спрятать отметку под плотной тканью. Вздохнул и пошёл дальше, в привычный маршрут — лавка, комната, бумаги, магистрат.

Но теперь всякий раз, проходя по площади или мимо ворот, он ловил взгляд очередного стража Стендара. И в этих взглядах была особая разновидность ненависти — не к эльфу, не к магу, не к талморцу. К тому, кто однажды уже доказал, что способен перешагнуть через их брата.

Для них он не был писарем.

Для них он был меткой.

Их меткой.

Живой мишенью, которая ходит по Маркрафту и делает вид, что всё ещё принадлежит только этому городу, а не чужому, жадному богу с железными руками.

В Маркрафте было то странное время суток, когда свет ещё не стал днём, но тьма уже перестала быть ночью. Сырой серый полумрак висел между домами, как промокшая ткань, и город выглядел не бодрым и не спящим, а выжатым. Эльф шёл вниз, к кузнице под крепостью, и каждый его шаг отзывался в камне привычным глухим эхом.

Он старался идти обычным шагом писаря, которому нужно «просто кое-что забрать по дороге». Но внутри всё было натянуто, как тетива. После появления в городе новых стражей Стендара он слишком остро чувствовал на себе любой взгляд.

У ворот крепости толпились люди: торговцы с документами, стража, несколько чумазых рабочих с подземных складов. Среди них — светлые плащи с медальонами, ненавистный символ, слишком чистый для этого города. Стендаровцы. Пара из них стояла чуть в стороне, обсуждая что-то с офицером стражи.

Таэлис опустил взгляд, как делал уже не раз, но чувствовал, что его заметили ещё до того, как он подошёл ближе. В воздухе что-то словно повернулось ему навстречу, как стрелка компаса к северу.

Он прошёл мимо, не меняя скорости.

Одно мгновение позволил себе поднять глаза.

Один из стражей смотрел прямо на него — тот же светловолосый, с каменным лицом и глазами, в которых не было ни тени сомнения. Ненависть там не полыхала, она лежала глубоко, холодная, как металл на дне колодца. Взгляд коротко скользнул по нему сверху вниз и задержался там, где под плащом билось сердце. Затем жрец отвернулся, будто отметил для себя уже известное, и вернулся к разговору.

Писарь прошёл, будто ничего не произошло. Но пальцы под складками плаща сами сжались вокруг рукояти жезла. Пока что это были только взгляды. В Маркрафте всё всегда начиналось со взглядов.

Кузница встретила его жаром, как всегда. После утреннего холода это было почти ударом. Горн полыхал ярко, раскладывая огнём тени по стенам, и казалось, будто сама крепость изнутри горит медленным, терпеливым пламенем.

Мастер был на месте. Как и положено шмату старого железа, он почти не менялся: тот же седой норд с руками, как из камня, и лицом, на котором вечный слой копоти давно стал второй кожей. Он стоял к входу боком, что-то подправляя в тисках.

— Жив, писарь? — не оборачиваясь, спросил он. — Я уж начал думать, что твой заказ придётся продавать кому-нибудь, кто хотя бы умеет ценить хорошую работу.

— Удивлён, что ты ещё жив, — ответил эльф, подходя ближе. — В таком количестве дыма и с твоим характером воздух должен был сгореть первым.

Кузнец хмыкнул и только после этого повернулся.

— Воздух — дело наживное, — отрезал он. — Вот арамит — другое дело.

Он провёл рукой по столу, отодвигая какие-то железки, и вытащил свёрток. Развернул.

На стол легла обычная на вид рубашка. Тёмно-серая, без украшений, без вышивки, без швов, кричащих о богатстве. Плотная ткань, аккуратный крой. Ничего особенного для любого глаза, привыкшего видеть под крепостью дорогих вельмож.

Но эльф ещё не успел коснуться её, а уже почувствовал разницу. Воздух вокруг рубашки был чуть тише, чем вокруг остального стола. Словно ткань не просто лежала, а занимала пространство осознанно.

— С виду — как хотел, — сказал кузнец. — Для чужих глаз — обычная одежда. Для местных — писарь, который не боится угольной пыли. Но внутри…

Он потрепал подол рубашки, выворачивая её частично наизнанку. Илвасион увидел второй слой ткани — более грубой, чуть темнее — и между ними редкую, но постоянную сетку тонких, почти неразличимых нитей. Если не знать, что искать, можно было принять их за случайные утолщения шва.

— Арамит, как договаривались, — пояснил норд. — Прошит в два слоя, крест-накрест, в нужных местах. Грудь, бока, ключицы, верх спины, низ живота. Плечи — немного, чтобы совсем не резало. Руки мало трогал, будешь ещё чернила проливать без моих инноваций.

Писарь провёл пальцами по внутренней сетке. Нити не кололись, не царапались. Они не ощущались как металл. Скорее как тонкая, упругая жила под тканью.

— И… алхимическая прослойка? — спросил он.

— Есть, — прищёлкнул языком кузнец. — Затащил одного знакомого варева-мешателя, заставил работать головой, а не пузом. Пропитал средний слой составом. В обычном состоянии — мягкий, гнётся. При ударе — схватывается и жестчеет. Не на вечность, на миг. Но этого часто достаточно, чтобы не умереть красиво.

Он хитро посмотрел на эльфа.

— Не проверял магией, — честно добавил. — Я в этих ваших искрах и светящихся шариках не разбираюсь. Но тот, кто пропитывал, шепчет, что слабые заклинания тоже чуть рассасываться будут. Сильные — прошибут, как молот стекло. Но от слабого огненного шара или ударной волны в упор, говорят, рубаха спасёт — ну, хотя бы кожу.

Илвасион взял рубашку целиком. На вид лёгкая. На деле — чуть тяжелее обычной, но не настолько, чтобы мешать. Вес был странно равномерным, будто ткань не имела центра тяжести.

— Примеряй, — распорядился кузнец. — Если сдохнешь от неудобства, лучше сделать это здесь, чем на совещании.

Эльф фыркнул, но послушался. Скинул верхний плащ, расстегнул свою старую рубаху, переоделся. Холод кузницы сменился теплом ткани. Рубашка села плотно, как будто его мерили под неё по костям. Ничего не давило, не тянуло, не поднималось комьями. Линии плеч, грудь, талия — всё легло странно точно.

Он поднял руки. Повернулся. Наклонился вперёд. Разогнулся.

— Поначалу будет тянуть в плечах, — предупредил кузнец, наблюдая. — Тело должно привыкнуть, что на нём сидит не просто тряпка. Но через пару дней перестанешь замечать.

— Сколько весит? — спросил эльф, больше по привычке, чем из нужды.

— Меньше, чем меч стражника, — отрезал норд. — Больше, чем твои надежды на мирную жизнь.

Он отошёл к стойке с оружием, взял копьё. Повернулся к эльфу с этим взглядом, от которого у обычных людей включается инстинкт бежать.

— Не вздумай, — заранее сказал Таэлис.

— Если я не попробую, ты всё равно найдёшь того, кто попробует, — спокойно ответил кузнец. — Лучше, если это буду я, а не кто-то, кто целится в печень.

Эльф хотел возразить, но остановился. Было в этом доводе болезненное, но честное зерно. Он сжал зубы, кивнул.

— Только не в сердце, — сухо сказал он.

— Не в сердце, — неожиданно серьёзно подтвердил норд. — Поворачивайся боком.

Илвасион встал полубоком, напряг мышцы. Мастер не стал размахиваться, как на войне. Удар был резким, коротким, намеренно злым, но не убийственным — как у человека, который точно знает границы. Копьё врезалось в бок рубашки с глухим звуком.

Мир на миг сжался в одну точку.

Ткань под ударом словно ожила: арами́тная сетка приняла силу на себя, перераспределила, алхимический слой поймал момент и стал твёрже. Эльф почувствовал, как удар не пробивает тело, а разливается по всему боку тупой, распластанной болью. Воздух вышел из лёгких рывком, но ноги удержались.

— Жив? — спокойно спросил кузнец, отводя копьё.

— Хотел бы сказать «нет», — выдохнул писарь, держась за место удара, — но, похоже, пока да.

Он осторожно прощупал бок. Кожа горела, как после сильного синяка. Но не рвалась, не хлюпала кровью.

— Кожа цела, — констатировал он.

— Рёбра будут петь, — согласился мастер. — Но лучше пение, чем дырка.

Норд провёл пальцами по ткани в месте удара. На поверхности был едва заметный след — не прореха, не разрыв, а чуть смятое пятно. Как след от пальца на глине.

— Видишь? — сказал он почти удовлетворённо. — Сработало. Ткань схватилась, нить держала, состав — тоже. Ещё два-три таких удара подряд — и придётся менять и рубашку, и тебя, но один-единственный… выдержит.

— А болт? — всё-таки спросил эльф.

— Болт я здесь проверять не буду, — резко отрезал кузнец. — У меня кузница, а не тир для самоубийц. Но по расчётам проткнуть насквозь будет сложнее. Остановить — не обещаю. Замедлить и ослабить — да. Иногда этого достаточно, чтобы ты добрался до укрытия, а не до алтаря.

Таэлис кивнул, медленно привыкая к тяжести нового ощущения на теле. Рубашка грела иначе, чем обычная одежда. Не согревала, а будто держала его в сетке, не давая распасться.

— В ней можно сидеть за столом, — сказал он, перекидывая плащ поверх. — Не выглядит странно?

Кузнец окинул его взглядом.

— Выглядишь как писарь, который перестал доверять людям, — усмехнулся норд. — В Маркрафте это называется «вошёл в возраст». Если никто не будет щупать тебя руками, ничего не заподозрят.

— Меня и так достаточно щупают взглядами, — мрачно заметил эльф.

— Про этих святош слышал, — с отвращением сказал мастер, углядываясь в угли. — Ходят, смотрят, считают, кому жить можно, а кого Стендар разлюбил. Если у тебя теперь есть рубаха, которая добавит пару лишних вдохов, когда они решат, что ты лишний… я своё дело сделал.

Он замолчал, вертя в пальцах молоток.

— Слушай, писарь, — неожиданно добавил норд, не поднимая глаз, — ты когда в следующий раз начнёшь лезть туда, где камень начинает думать, не забудь, что тело у тебя одно. Молиться ты, я вижу, не любишь. Хоть железо уважай.

— Я уважаю, — тихо ответил Илвасион, поправляя плащ так, чтобы рубашка не выделялась. — Не сомневайся.

Он достал мешочек с монетами, положил на край стола. Кузнец приподнял бровь.

— Мы же договаривались: как за поддоспешник и услуга, — напомнил он.

— Это и есть оплата за поддоспешник, — сказал эльф. — А услугу ты уже сделал. Просто ещё не знаешь какую.

Норд усмехнулся, но спорить не стал.

— Ладно, — коротко бросил он. — Уходи, пока я не решил проверить, как эта тряпка держит удар молота. Для чистоты эксперимента.

Таэлис только качнул головой и пошёл к выходу.

На границе жара и каменного холода он остановился на секунду, прислушиваясь к ощущениям. Рубашка сидела на нём как вторая кожа. Тяжеловато. С непривычки. Но ощущение уязвимости стало тише. Не исчезло — и не могло исчезнуть — но отступило на шаг.

Снаружи его снова встретил серый, сдавленный Маркрафт. Где-то наверху по лестнице поднимались те самые светлые плащи. Он заметил их краем глаза, поправил плащ, выпрямил спину и двинулся вперёд, как человек, на котором сегодня чуть больше стали, чем вчера.

Город по-прежнему хотел его смерти.

Но теперь между ним и этим желанием была тонкая, упрямая, арамитная рубашка.

Иногда вся разница в выживании — именно в таких мелочах.

Проулок был из тех, куда заходят либо по большой ошибке, либо по очень конкретному делу. Узкий, втиснутый между подпорной стеной и глухими задними стенами лавок. Камни под ногами скользили от вечной сырости, где-то в глубине журчала вода, не решаясь называться рекой. Илвасион шёл не спеша, держа папку под мышкой, жезл под плащом, а мысли — нарочно рассеянными. Слишком много глаз наверху, слишком много слухов вокруг. Иногда безопаснее выглядеть уставшим, чем настороженным.

Он услышал их раньше, чем увидел. Никакого шороха, никакого театрального звона металла. Просто знакомое до зубной боли ощущение, когда пространство сзади становится плотнее, шаги на долю секунды сбиваются с ритма, а воздух начинает делить людей на «прохожих» и «свидетелей». Здесь свидетелей не было.

— Илвасион Таэлис, — голос прозвучал ровно, без злобы, как начало молитвы. — Остановись.

Эльф не ускорился и не дёрнулся. Он сделал ещё два шага до того места, где проулок чуть расширялся, давая хотя бы намёк на свободу движения, только потом медленно обернулся.

Их было трое. Двое впереди, один перекрывал выход сзади, у поворота. Светлые плащи, медальоны Стендара, лица без лишних эмоций. Только цель. Тот самый светловолосый жрец, которого Илвасион уже приметил раньше, — теперь без маски вежливости. Рядом с ним — более молодой, с резкими чертами. Третий держался в тени, но руку на рукояти меча не прятал.

— Если это попытка обратить меня в веру, — тихо сказал писарь, — вы выбрали очень плохое место для проповеди.

— Ты помечен, — ответил светловолосый, будто не услышал. — Мы видим знак на твоём сердце. Ты убил стража Стендара. Ты несёшь бремя, которого не можешь понять, и продолжаешь ходить по городу, будто ничего не изменилось.

— Ваш бог не был в той комнате, — отрезал Илвасион. — И не он платил за выход.

— Ты мог умереть вместе с ним, — спокойно заметил молодой. — Ты выбрал жить. Значит, ты выбрал против нас. Ты знаешь, как это называется.

В его голосе не было истерики, только жёсткая, отточенная ненависть человека, у которого внутри осталась одна идея и ни капли сомнения.

Илвасион почувствовал, как внутри поднимается знакомый холод. Пальцы под плащом легли на жезл. Арамитная рубашка чуть натянулась на плечах, будто напоминая: к этому моменту он готовился, хочет он того или нет.

— Вы пришли арестовать меня? — уточнил эльф. — Или сразу судить и казнить?

— Кровь за кровь, — ответил светловолосый. — Это не суд, это равновесие. Стендар видит всё.

Молодой жрец шагнул вперёд. Движение было резким и выверенным. Лезвие сверкнуло из-под плаща, целясь ровно в грудь, туда, где, по их мнению, сидит метка. Илвасион дёрнул жезл вверх инстинктивно. Удар пришёлся прямо в рубашку. Ткань схватилась, нити приняли на себя сталь, арамитная сетка разнесла силу. Боль оказалась тупой, хлёсткой, как удар молотком, но не смертельной. Высокорожденного качнуло, но он устоял.

Этой доли секунды хватило, чтобы жезл оказался в руках.

Он ударил не заклинанием, а импульсом: короткий, плотный выброс силы, направленный в упор в атакующего. Магомеханический жезл коротко пискнул, внутри что-то щёлкнуло. Воздух между ними стянуло в тонкую линию, и молодого стража швырнуло назад, в стену. Тот ударился затылком о камень и съехал вниз, пытаясь поймать воздух, но пальцы скребли пустоту.

Они пошли одновременно. Один — с мечом, второй — с коротким топором, совсем не жреческим оружием. Металл свистнул в тесном воздухе. Илвасион отбил первый удар жезлом, чувствуя, как от вибрации звенят пальцы. Второй удар едва не достал шею — он ушёл вниз, подставляя плечо. Лезвие чиркнуло по плащу, не доставая плоти.

Он не был воином. Не умел красиво. Он умел жить.

Удар жезлом по колену — боковой, жёсткий, с упором. Коленная чашечка поддалась, светловолосый дёрнулся, теряя устойчивость. В этот момент второй подмёл уже ноги самому эльфу. На миг они все трое сплелись, как сломанный механизм. Илвасион не стал удерживаться, ушёл в падение сам, контролируя движение. Камень встретил бок болью, грудь отозвалась вспышкой там, где рубашка приняла первый удар. Но жезл он не выпустил.

Страж с топором рванул вперёд, замахиваясь сверху. Эльф не поднялся, вместо этого перекатился ему навстречу, ударяя жезлом по запястью. Хруст. Топор вылетел из пальцев, врезался в стену, сыпанули искры, будто и камень остался недоволен происходящим.

Пальцы эльфа нашли рукоять ножа на поясе второго стража раньше, чем тот успел сориентироваться. Лезвие вышло из ножен легко, как вытаскивают давно принятое решение. Удар был ближе к инстинкту, чем к мысли: снизу вверх, под рёбра, туда, где плащ не закрывал зазора в защите. Илвасион почувствовал сопротивление кожи, тонкий скрип металла о кость, горячий рывок. Страж всосал воздух, будто его ударили изнутри, глаза расширились. Эльф выдернул нож, не давая клинку застрять, и отпустил тело. Тот повалился на бок, зажимая рану, но уже слишком поздно.

Светловолосый поднялся. На лице у него не было шока. Только ярость, наконец прорвавшаяся сквозь камень.

— Ты повторяешь свою ошибку, — прохрипел он. — Сколько ещё ты надеешься пережить?

Илвасион не ответил. Во рту стоял вкус металла, хотя кровь была не его. Жезл дрожал в руке, просясь выдать новый импульс, но маг понимал: заряд не бесконечен, а этот человек не бросится, как тупой фанатик. Этот будет думать.

Сзади, у входа в проулок, зашевелился третий. Молодой, которого швырнуло в стену, пытался подняться, опираясь рукой о камень. Кровь стекала по волосам, но сознание ещё держалось.

«Если оставлю двоих, меня не оставят», — холодно мелькнуло в голове.

Светловолосый рванул вперёд без лишних кругов. Удар мечом был прямым, рассчитанным. Эльф ушёл в сторону, но не до конца: узость проулка оставляла мало места. Сталь скользнула по рукаву, цепляя кожу. Боль полоснула, но неглубоко. В ответ он ударил жезлом по руке, держащей меч. Снова хруст — на этот раз не перелом, а сорванная связка. Страж зарычал, перехватывая клинок другой рукой.

Дальше всё стало быстрым и грязным. Они сцепились почти вплотную. Плащи мешали, стены давили. Илвасион сам шагнул ближе, намеренно сокращая дистанцию: в тесноте длинный меч терял преимущество. Светловолосый понял это, попытался оттолкнуть его плечом, но эльф уже был внутри обороны.

Нож, украденный у второго, снова нашёл цель — на этот раз в шее. Не красивым дуговым взмахом, а прямым, злым уколом в гортань. С той техничной, хладнокровной решимостью, которая приходит к тем, кто уже раз выбирал между собой и чужой жизнью.

Жрец попытался уйти, но поздно. Лезвие вошло неровно, зацепив край позвонка. Горло хрипло захлюпало, кровь рванула наружу густой тёмной струёй. Страж захрипел, пытаясь вдохнуть, но вместо воздуха в лёгкие пошёл собственный голос. Глаза смотрели прямо в лицо эльфа — не с проклятием, а с потрясением. Затем потухли, как гаснет свеча под пальцами.

Илвасион оттолкнул тело, позволив ему рухнуть на камень.

Оставался третий.

Молодой у входа наконец поднялся на ноги. Шатаясь, держась за стену, но уже тянулся рукой к арбалету за спиной. В глазах — смесь шока, ярости и фанатичного огня. Арбалет выдернули, взвели почти автоматически. Илвасион увидел это движение, и в голове всё стянулось в одну линию: расстояние, скорость, угол. Арамитная рубашка могла выдержать болт. Могла. Но не обязана.

Страж поднял арбалет, целясь. Пальцы эльфа нашли на жезле нужный сегмент. Он дёрнул, переводя механизм в режим мощного выброса.

Они выстрелили почти одновременно.

Болт успел сорваться, но жезл сработал быстрее. Магомеханический импульс ударил в грудь стражника, подбросив его назад. Арбалет дёрнулся, стрелу унесло выше. Болт вскрыл каменную кладку над головой, осыпав писаря пылью и осколками. Грудь стража вдавило внутрь, как если бы её сжали гигантской рукой. Он ударился о стену и стек по ней, оставляя тёмную полосу.

Тишина в проулке наступила не сразу. Сначала звенела кровь в ушах. Потом на камень капала чужая жизнь. Потом стихло и это.

Илвасион стоял, тяжело дыша, чувствуя, как каждая мышца напоминает о себе болью. Арамитная рубашка жгла бок, словно её приложили к разогретому металлу. Рука, сжимавшая нож, мелко дрожала не от страха, а от перегруженной концентрации.

Шум города докатывался сюда глухим фоном. Но сквозь этот фон уже пробивалось другое: командные окрики, звуки шагов, тяжёлый ритм строя. Городская стража шла по соседней улице — то ли по своим делам, то ли на вызов, который он ещё не слышал, но который уже нависал над этим местом, как топор.

Он быстро оценил ситуацию. Трое людей в плащах с медальонами, с оружием. Двое с явными ножевыми ранами, третий — со сломанной грудной клеткой от магии. Три мёртвых стража Стендара в глухом проулке рядом с местом, где и без того уже слишком много шепчутся. Если их найдут здесь, а он будет стоять над ними, метка на сердце перестанет быть мистикой и превратится в приговор.

Эльф заставил себя двигаться.

Сначала подошёл к тому, кого ударил в живот. Рывком перерезал ремни, стянул плащ, свернул, отшвырнул подальше к стене. Рука сама потянулась к медальону, но он остановился. Не брать. Лишний трофей — лишняя улика. Нужно только убрать то, что кричит о принадлежности.

Потом он метнулся к светловолосому. Плащ слетел с тела, как лишний слой кожи. Лицо по-прежнему смотрело в никуда, рот приоткрыт, кровь застыла чёрной коркой на подбородке. Илвасион на мгновение задержался над ним. В этих остекленевших глазах вопросов больше не было, только застывшая уверенность человека, который не ожидал умереть в грязном маркрафтском проулке, как обычный бандит.

— Ты первый начал, — ровно сказал эльф, сам не понимая, кому именно он говорит — мёртвому, себе или тому, кто поставил метку. — И твой бог не пришёл.

Он оставил медальон на груди и перешёл к делу.

Внизу, у подножия стены, за гнилыми досками скрывался люк: узкая чугунная решётка, ведущая в канализацию. Илвасион замечал её раньше, по другим поводам. Тогда — как возможный путь отхода. Теперь — как яму для трупов.

Решётка поддалась не сразу. Ржавчина держала её упрямо, как старый приказ. Эльф вложил в рывок всё раздражение, всю усталость, всю ненависть к чужому богу, слишком уверенно лезущему в его решения. Металл скрипнул и вырвался, открывая тёмную дыру, откуда пахнуло гнилью, тухлой водой и давно смытой вниз жизнью.

Первым он подтащил того, кого ударил ножом в живот. Тело было тяжёлым, ещё тёплым, как плохо остывшее железо. Пальцы автоматически проверили пояс — ничего лишнего. Медальон он оставил. Страж Стендара уйдёт вниз со своим богом на шее. Тело с глухим всплеском исчезло в черноте. Вонь усилилась.

Вторым пошёл светловолосый. Лицо всё так же застыло в неверии, рот приоткрыт. Илвасион почти аккуратно протащил его к люку. На секунду его плечо дёрнулось — не от жалости, а от осознания: если бы тогда, в ловушке Молаг Бала, он сделал другой выбор, здесь сейчас лежал бы кто-то другой. Или никто.

Он столкнул тело вниз.

Молодого, с продавленной грудью, пришлось почти вталкивать, поднимая ноги, чтобы он прошёл в узкий проём. Когда тот исчез в провале, Илвасион на миг представил, как трое плавают внизу в нечистотах, цепляясь медальонами друг за друга. В голове холодно мелькнуло: «Вот твой жертвенник, Стендар. Маркрафтский».

Шаги стражи были уже близко. Голоса, смех, ругань. Они проходили неподалёку, не зная, что в двух шагах от них недавно пытались восстановить «равновесие». Илвасион вернул решётку на место, придавил её пяткой. Следы крови на камне он размазал подошвой, смешивая с грязью, пока они не стали частью старых, давно засохших пятен.

Он выпрямился, пригладил плащ, поправил ворот. Нож исчез в ножнах. Жезл занял привычное место в рукаве. Лицо приняло маску усталого писаря, которого вроде бы не касается ни политика богов, ни канализационная яма под городом.

Когда он вышел из проулка на улицу, отряд городской стражи уже миновал этот квартал. Один из солдат бросил на него беглый взгляд, увидел эльфа с папкой под мышкой, кивнул самому себе и забыл. Для них он по-прежнему был никем: писарь, магистратский червь, человек бумаг. Не тот, кто только что отправил трёх служителей Стендара в маркрафтскую канализацию.

В груди жгло от удара, рёбра ныли. Рубашка сделала своё дело, но тело не стало железом. Метка под кожей пульсировала тяжелее, чем раньше. Теперь к ней добавилась новая тяжесть: не только чужая кровь, но и понимание, что от Маркрафта ему теперь нужно не только укрытие, но и убежище.

Город шумел, жрал, дышал, как всегда. Просто теперь, помимо двемерского механизма под ним, в нём появилось ещё одно скрытое место, куда богам и людям лучше не заглядывать.