Васильевич. Книга вторая. Князь Серебряный

Глава 2

Событие четвёртое

Грановитая палата — она не маленькая. Её и вдоль, и поперёк можно шагами мерять и мерять. И ничто этому не помешает, ну разве опорная колонна в центре. Сам же этот центр пустой, а лавки и стулья стоят вдоль стен под высоко расположенными окнами. По центру же на пол брошено несколько ковров персидских. Так себе красота. Цвета блёклые — бежево-коричневые. Возможно, это делает ковры дороже. Ну, там не крашеные нити, а специально изготовленные из шерсти верблюдов такого цвета. Верблюды ведь и белые бывают, и коричневые, и бежевые, и даже чёрные. При этом бежево-коричневых оттенков несколько. Там, в Персии, для каждого этого цвета верблюда, и даже для каждого оттенка, есть своё название. Возможно, это и дорого, но блёкло, и по сравнению с росписью стен и полотка, всеми красками сверкающих в свете заходящего солнца, врывающегося в Грановитую палату через новенькие, всего две недели назад привезённые по приказу Юрия в Москву, стекла, кажутся тусклыми и бедными, обделёнными судьбой и красками.

Бабах. Гром выстрела рванул воздух в палате и зазвенели серебряные кубки, стоящие на полках вдоль стен. Юрия окутало облако серого дыма, а так как ветра не было, то вспухнув оно продолжало висеть, скрывая от взора остальных Мстиславского и Юрия Васильевича. Наконец через пару секунд, показавшихся всем очень длинными, из облака дыма вывалился Иван Мстиславский и стал, сотрясая воздух воем, кататься по этим блёклым коврам, добавляя им яркого цвета — красного. Кровь хлестала из развороченного пулей колена князя. Юрий не слышал звуков, но додумать-то кто ему мешает. Память Борового подсказывала, что должно звучать и как.

Трусы!!! Боегуны! Злякались! А как горожан конями давить и плетью стегать по людям, с уверенностью, что тебе не ответят, так вон какой смелый! А сейчас что⁈ Сейчас бросились все на пол со стульев и лавок и голову руками закрыли. Так и захотелось Артемию Васильевичу крикнуть фразу из фильма «А зори здесь тихие». «Алес, алес в угол»!

Вместо этого Боровой направил пистоль на дернувшегося от двери рынду в белом кафтане:

— Стой! Пристрелю, нехристь!

Молодец команду выполнил. Прямо с занесённой ногой и замер на мгновение. Но законы Ньютона не обманешь. Инерция существует и рында, переступив в спешке ногами, равновесие не сохранил и завалился вперёд на персидский ковёр, выпустив топорик из рук, тот до ковра не долетел и пробрякал звонко по доскам пола.

А вот Юрий Васильевич сплоховал. Дёрнувшийся, а потом падающий, рында заставил того сделать шаг назад и при этом нажать на спусковой крючок одного из стволов Doppelfausterа. Бабах. Минусы у пистолей современных есть. Хоть ложкой ешь. Одно из них, что между нажатием на спусковой крючок и вылетом пули проходит какое-то время. В этот раз повезло. Рында успел свалиться, и пуля прошла над ним, попав в полку с серебряными и золотыми кубками. В кубок брякнула. Тот полетел с полки, увлекая за собой товарищей, и всё это с таким весёлым звоном и грохотом, что половина Кремля услышала. Юрий, наблюдая беззвучную картину этого разрушения, и сам испугался.

— Иван! — дал пятуха Юрий Васильевич, — Я сказал тебе выпороть и отправить обычными воями на дальние засеки этих воров, поднявших руку на брата Великого князя! Встань и отдай приказ, а то я сейчас второго пристрелю! И всех их уничтожу! Пятьдесят плетей! И отцам их по пятьдесят за плохое воспитание сыновей!

Бабах. Теперь Юрий намерено выстрелил во вторую полку с золотыми кубками. Там так эффектно не получилось⁈ Почему экспромт не повторить. Чуть хуже получилось. Всего два кубка свалилось на пол. И звона не было, золото не захотело звенеть. Так, пробрякали по доскам, как сковороды чугунные. Услышать Боровой не мог, а представить-то кто мешает.

«Послушав» бряканье, ладно, посмотрев, Юрий сел к низкому «журнальному» столику, положил на него разряженные пистоли и сняв через голову пояс с берендейками, принялся трясущимися от напряжения руками, просыпая порох, и не попадая шомполом в ствол, заряжать их.

Все это происходило под вой Мстиславского, катающегося по дорогим верблюжьим коврам и обильно орошающего их кровью. Рот открывает, значит, воет.

— Лекаря вызовите! А то сдохнет, плетей, не получив! — опять чуть в конце сфальцетил Юрий.

Нет. Ничего не изменилось. Храбрецы лежат на коврах, никто не бросился жизнь за друга отдавать.

Как его там? Ай, не важно.

— Хованский… — ай, ну как там его? — Андрей! Бегом за лекарем. Трубецкой, перетяни ногу вору выше колена его поясом красивым.

Сначала начали переглядываться скакуны хреновы, но когда Юрий направил уже заряженный пистоль с клеймом сосновая шишка (клеймо оружейной гильдии Аугсбурга) на Андрея Петровича Хованского, то тот соизволил подскочить и убежал из палаты, споткнувшись по дороге об, выроненный рындой, топорик.

— Рында, — вспомнил о нём Юрий Васильевич, — помоги ногу вору перевязать. И потом беги за митрополитом. Службу в обед вёл в Архангельском соборе, возможно, там ещё.

Первым из оставшихся после бегства дворецкого удельного князя Владимира Старицкого, Андрея Петровича Хованского, подорвался рында. Тоже ведь набирают их из князей и детей бояр. При этом — это не служба, а почёт, денег за неё они не получают. Кравчими, постельничими, конюшенными и прочая служат. Но как этого величать и чьих он будет? Артемий Васильевич не знал. Одетый в белый кафтан юноша с таким же белым лицом не с Мстиславского стал пояс стягивать, а с себя, и вскоре умело перетянул им ногу орущего, должно быть, князя. Звуков Юрий Васильевич не слышал, но раз рот открыт, и шея напряжена, то кричит. А раз пистоль дёргается в руке, и из него дым валит, то он бабахает. Кубки падают на пол, так со звоном и грохотом.

Событие пятое

Вскоре и Иван свет Васильевич поднялся. Он с опаской по дуге, огибая центральную колонну, стал подходить к братику младшему. Тот заряжал теперь двуствольный пистолет, казалось совершенно не обращая внимание на возню на персидских коврах. Старший брат после колонны пошёл к Юрию какими-то приставными шагами, боком. Эдак дуэлянты в кино к противнику стоят боком, грудь под выстрел не подставляя. При этом голова повёрнута к плечу. Вот и Иван шёл к братишке младшему боком, но голова повёрнута, и она чего-то говорила.

— Глухой я, брате. Глухой, но не юродивый. И бесы меня не обуяли. Я за тебя решил в стране отцом нашим тебе завещанной порядок навести, раз ты не можешь по лени или дурости. Нельзя, чтобы холопы на тебя или меня плеть поднимали. Руку эту рубить след. Ты же решил, холопам волю дать. Пусть в этот раз Ляпунов меня от плети спас, а в следующий раз не будет Тимофея Михайловича, так опояшут. А не угадали. Ты не можешь в отчине порядок установить, мне пришлось. Сегодня все должны быть выпороты и простыми воями в цепях отправлены на дальние засеки, и родители выпороты на Пожаре. И объявить должны, что их порют за то, что воспитали сыновей, которые людей лошадьми в Москве сшибали и на брата Великого князя руку подняли. И виру с каждого семейства треба взять — две большие лодьи к маю построить должны во Владимире. Каждое семейство. Не построят, я их лично пристрелю. Не детей. Родителей. А ещё должны на свой кошт создать в Москве по две команды из десяти человек и двух бочек с водой. Должны всё время с полными бочками ездить, и в случае пожара первые бросаться гасить его. Будут называться пожарными командами. Тако же и всем боярам укажи с сегодняшнего дня каждый должен две такие команды создать на свой кошт. Двадцать у нас бояр? Сорок пожарных команд должно быть создано. Через три дня проверю, не будет сего исполнено, приду в Думу и колено прострелю, тому кто команды не создал.

Иван стоял и плакал. А черт его знает почему? То ли считал, что свет его в окошке — младший братик умом повредился, то ли раскаивался в грехах своих, стыд глаза выжигал, то ли с детством прощался.

В это время в палату залетели двое рынд, митрополит Макарий и два дюжих монаха.

Макарий бросился было к лежащему на ковре Ивану Фёдоровичу Мстиславскому, но увидев у окна двух братьев, поспешил к ним.

— Брате, скажи Их Высокопреосвященству всё, что я тебе сейчас говорил, и поведай, как холопы твои на меня с плетьми кидались, — чуть снизив голос, почти шепотом проговорил Юрий, наклонившись к брату.

Митрополит перекрестил по очереди троекратно обоих братьев и повернулся к живописной группе, окровавленной, на залитом кровью персидском ковре. Орал видимо и блажить продолжал Мстиславский, так как Макарий что-то сказал одному из двух крепышей, что с ним пришли, и они оба, быстро растолкав рынд и вьюношей, подхватили под руки князя Ивана Фёдоровича и волоком почти вынесли из палаты на лестницу. И дверь за собой прикрыли.

— Рынды, встать с той стороны в дверях и никого сюда не пускать. Будут ломиться топорики у вас есть. Особливо дядьёв не пускать наших. Войдёт сюда кто из бояр, я вас лично пристрелю, — в наступившей видимо тишине команду Юрия услышали, и двое рынд в белых окровавленных кафтанах споро покинули помещение, закрыв за собой дверь, — Говори же, брате, — вновь наклонился к Ивану Юрий Васильевич и руку ему на плечо положил, успокаивая. При этом в правой руке продолжая держать заряженный пистоль Doppelfauster.

Иван, помолчав немного, утер или размазал, точнее, по лицу слёзы и стал сбивчиво, часто останавливаясь и сглатывая комок в горле, рассказывать что-то митрополиту. Юрий брата Михаила специально с собой не взял. Ну, во-первых, чёрт его знает, дал ли ему возможность монах пострелять, а во-вторых, не нужен был сейчас человек, который смог бы позволить этим товарищам с ним общаться. Пусть между собой наговорятся сначала вдоволь.

Иван говорил минуты три, а потом замолчал и уставился на Юрия.

— Все ли рассказал ты, Ваня? Про то, как лежа в гробу, про себя сквернословие от холопей выслушивал, поведал ли? Как щенков, тварей божьих с башен кидал, рассказал ли? Как людей неповинных ни к в каких винах зорил, товар их опрокидывая на торгу? И как эти воры честь твою позорили, подстрекая тебя на деяния сии мерзкие и богопротивные. Рассказал ли? Покаялся ли?

Иван схватился руками за лицо и вновь в слёзы ударился. Хоть и вымахал вон какая орясина, а ведь всего четырнадцать годков.

В это время митрополит повернулся к двери. Видимо рынды решили исполнить указания Юрия Васильевича и не пускали в палату бояр. Боровой шума не слышал, но по оскалу недоброму на лице Макария понял, что и дядья там беснуются. Михаил и Юрий Васильевичи Глинские, своими неуёмными аппетитами не только люд московский против себя настроили, но и большинство бояр и вот митрополита.

Макарий встал и взяв посох на перевес пошёл к дверям. Распахнул их и что-то сказал боярам столпившимся на лестнице. Потом погрозил им посохом, перекрестил, переложив его в левую руку, и снова закрыл дверь, а потом вернулся к братьям и играя желваками под седой бородой, что-то коротко бросил Ивану.

Событие шестое

Иван чуть не бегом бросился в другой угол палаты к противоположным окнам и вскоре вернулся с листом бумаги и свинцовым карандашом. Вчера они с Юрием о стекле говорили, и брат вопросы задавал вполне разумные, как много таких заводов стекольных на Руси наладить? Да можно ли за границу продавать или там своё стекло есть?

Макарий взял перевязанный шёлковой нитью свинцовый карандаш, и оставляя не черточки, а борозды настоящие, давя на него со всей силы, накарябал вопрос для Юрия.

«Не болен ли ты отрок? Али бес в тебя вселился»?

— Не знаю, владыко, что вам брат мой рассказал, но давайте я сначала свои доводы приведу, потом можете и крестом меня проверять, и водою святой. Да хоть железом калёным пытайте, другого ответа не будет. Так что послушайте.

Ну и Юрий Васильевич выдал им всё ту же версию с нападения на него бесов этих, и все их прегрешения перечислил и поведал, что народ на Москве говорит про поведения великого князя и Глинских с Шуйскими. И про то, что именно Шуйские мать их отравили и про охолопливание люда боярами. Даже купцов Шуйские и Глинские под себя подмяли и заставляют чуть не половину дохода себе отдавать. Рассказал, что из-за этого поместное войско очень слабо вооружено и подготовлено. А деньги, которые могли бы идти на литьё пушек и покупку мушкетов или изготовлении их у себя, оседают в сундуках бояр. А что Великий князь? А он в игры играется с бесами этими литовскими.

— Что делать будем, владыко? Из меня будем беса выгонять калёным железом или в Государстве порядок наводить? И начинать надо с этой шестёрки и их родителей, — закончил отрок и перекрестился? — Истинный крест, только об отчине, разворовываемой, душа у меня стонет.

И Иван, и Макарий разом троекратно перекрестились. Потом все трое сидели минут пять молча. А потом произошло событие, которого Юрий не ожидал. Митрополит встал и чуть сгорбившись и сильно опираясь на посох вышел из Грановитой палаты. Вот, ни хрена себе союзник, хмыкнул про себя Боровой и перевёл взгляд от закрывшейся за Макарием двери на брата старшего.

А тот мотнул головой словно муху или комара отгоняя и тоже от двери поворотил голову к Юрию. И молчит, глазами хлопает. А лицо чумазое со следами слёз на щеках и детское такое. Словно сиротой не семь лет назад стал, а вот сейчас.

А Юрий тоже не знал, что говорить. Не начинать же по четвёртому разу.

— Взрослеть тебе нужно, брате, — прошептал Юрий Васильевич, встал и подойдя вплотную к Ивану прижал его голову к своему плечу.

Так и стоял, поглаживая Грозного по плечу. И тот не вырывался. Обнял младшего братика и сопел в плечо.

Идиллию эту нарушила бабка. Анна Стефановна как-то сумела пробиться через рынд, возможно, не решились те на женщину топорики свои поднять (секиры с лезвиями в форме полумесяца).

Вошедшая Глинская подошла и топнула ножкой, привлекая внимание братьев, наверное, и сказала что-то, но Юрий стоял к ней почти спиной и не видел. Иван снял руки с плеч Юрия и чуть развернул его к бабушке. Немного крючковатый нос сербской княжны сейчас смотрел прямо на братьев, так высоко она подбородок вздёрнула, показывая своё неудовольствие. Ещё и брови, сажей намазанные, свела к переносице. Не зря её народ московский за колдунью почитает. Артемий Васильевич читал, что в этот вот период её считали какой-то правнучкой Мамая, но ничего татарского в облики бабки не видел.

Анна Стефановна постояла так минуту, а потом речь обличительную начала. Иван встал со стула, на котором сидел и шаг вперёд сделал, как бы закрывая собой младшего брата. Речь бабки длилась не долго, она развернулась чуть не на одной ноге, и такая же вертикальная и несгибаемая, зашагала с высокоподнятой головой к выходу.

Следом за бабкой как прорвало, сначала дядья вломились и кричали чего-то с красными рожами, потом чуть не вся Боярская Дума собралась. И эти начали кричать и слюною брызгать. Но не долго. Где-то через пять минут народу ещё в палате добавилось. Макарий привёл протопопа Кремлевского Благовещенского собора Сильвестра. С ним и те два дюжих двухметровых почти монаха были, которые легко, не замечая даже, раздвинули, как атомный ледокол «Ленин» льды Арктики, бояр. В образовавшуюся брешь и вошли Макарий с Сильвестром.

Оба троекратно перекрестились, бояре дёрнулись было за благословением, но монахи их снова оттеснили от Макария. Тот вновь перекрестился и стал что-то говорить Ивану, время от времени на Сильвестра кивая. Тут и гадать не стоило. Назначил его сейчас митрополит духовником Ивана Васильевича. И произошло это на два года раньше, чем в реальной истории, там потребовался страшный пожар 1547 года и бунт, чтобы это произошло. А тут всего лишь хватило ранения князя Мстиславского и обличительной речи Юрия Васильевича.

Иван встал на колени и поцеловал крест нагрудный сначала у митрополита, а потом и у Сильвестра.

А вот после этого все три десятка человек уставились на Юрия.

Кому нравится не забывайте нажимать на сердечки, это поможет книге попасть в горячие новинки.