Когда погаснут все огни

Глава 9

Дождь начался рано утром. С самого рассвета из низко нависших свинцовых туч стали накрапывать прохладные капли, обещавшие ливень, но он так и не прошел. Вместо этого с неба непрерывно сеялась густая холодная водяная пыль, от которой не спасал ни один зонт. Она исподволь пропитывала влагой все вокруг, и лишь когда ее скапливалось слишком много на той или иной поверхности, собиралась в крупные тяжелые капли, лениво соскальзывавшие вниз.

Улицы Шеньфэна не пустовали и в такую погоду. Столица Данцзе жила своей обычной жизнью, помешать течению которой не могло, казалось, ничто на свете.

Шум и толкотня остались позади — на Серебряной улице шла торговля благородными товарами: бумагой, тушью, кистями и прочими принадлежностями для письма, а также редкостями, способными заинтересовать людей образованных. В отличие от других улиц и переулков столицы, Серебряную заполняла почтенная публика, а в лавки приглашали не крикливые зазывалы, способные своими голосами перекрыть любой галдеж, а вежливые услужливые помощники приказчиков. Даже дворцовые чиновники высоких рангов не считали для себя зазорным пополнить в лавках Серебряной улицы запас бумаги по пути к государю или же, возвращаясь в свои усадьбы, полюбоваться редкостями у антикваров и, быть может, приобрести вещицу-другую. Несмотря на заметное оживление, здесь все было степенно и благопристойно. Сюда не забредали торговцы горячими лепешками и соленьями, не толпились горластые зеленщики, наперебой расхваливающие свежесть и вкус своего товара. В такой близости к стенам Дворца Лотосов подобное было просто немыслимо. Никто бы не отважился оскорбить обоняние ученых господ и высоких чиновников Данцзе чадом перегорелого масла, запах которого может впитаться в одежды посетителей и в деликатный бумажный товар.

Здесь не было нужды раздвигать конем кипучую толпу, спешащую разом во все стороны. Повозок, приличествующих господам высших рангов, Линь Яолян не любил и не жаловал подобный способ передвижения. Генералу почтительно уступали дорогу, приветствуя степенными, исполненными достоинства поклонами.

Дворец Лотосов, величественный, неприступный, сияющий бирюзовыми крышами, словно надменно отгораживался от остального Шеньфэна, чуждый его суете и шуму. Линь Яолян пересек полупустую площадь Небесного Мира, отделявшую дворец от городских улиц, и спешился перед мостом, ведущим к воротам Десяти Тысяч Знамен — как военному чину, ему надлежало входить во дворец и покидать его именно через эти ворота. Для чиновников гражданских ведомств предназначались ворота Драгоценных Свитков. Для посланников иных держав, прибывавших к Лотосовому трону — ворота Чистого Сердца. И лишь государь Данцзе и его кровные родственники могли проходить через ворота Блистательного Покоя. И совсем редкой милостью было дозволение въехать во дворец верхом. Таковы были правила, заведенные еще в Тяньцзо столетия назад по образцу Яшмовой Ганьдэ и с тех пор неукоснительно соблюдавшиеся — даже когда от Тяньцзо осталась лишь его невеликая часть, Данцзе…

Трижды поклонившись стенам дворца, Линь Яолян пересек мост. Величественные ворота Десяти Тысяч Знамен, выкрашенные густо-алой киноварью, распахнулись перед ним без единого звука.

Государь принимал его в зале Успокоения Разума, который чаще всех прочих использовал для встреч с чиновниками. Подняв ненадолго глаза после третьего поклона, Линь Яолян поразился тому, насколько хуже стал выглядеть государь Сянсин со времени последней аудиенции. Нынешний правитель Данцзе всегда был хрупким человеком с невыразительной блеклой внешностью, но сейчас казался тенью самого себя: лицо осунулось и приобрело нездоровую землистую бледность, под глазами появилась темная припухлость. Как будто Сянсин страдал от полного истощения сил или некоего скрытого недуга.

Горе стране, в которой государь болен, а наследники еще дети, мелькнуло в мыслях генерала.

— Мы рады видеть доблестного генерала Линя, — голос государя звучал бесцветно, как будто у него не было ни сил, ни желания говорить.

Линь Яолян склонил голову ниже. После возвращения из Цзиньяня его впервые призвали перед очи государя — предыдущую аудиенцию провел дядя Сянсина, который и высказал все положенные слова высшей благодарности за успешное выполнение возложенной на генерала миссии.

— Мы сожалеем, что течение дел не позволило нам приветствовать вас ранее, — все так же тускло продолжал Сянсин, — и наша радость видеть вас была бы значительно сильнее, если бы не подозрения, что легли на вас.

Плечи Линя Яоляна напряглись против его воли. Подозрения? В чем его могут обвинять? Не в том же, что он спелся с Цзиньянем?

— Покорный слуга государя сожалеет, что омрачил дни государя заботами, — Линь Яолян склонился к темно-алым плитам пола, — и заверяет, что не имеет в сердце злоумышлений против государя и державы.

Ответом стал тихий вздох с тронного возвышения. Шорох тканей — Сянсин сменил позу.

— До государя дошли вести, что генерал Линь вернул в Данцзе не только томившихся в плену Цзиньяня воинов, — голову поднимать было по-прежнему нельзя, но Линь Яолян и без этого узнал того, кому принадлежал низкий хрипловатый голос.

Ши Кунлян. Первый советник трона и хранитель государственной печати. Сторонник примирения с Цзиньянем во имя прекращения безнадежных войн. Тот, кого так ненавидят все сочувствующие покойному наставнику Цюэ. Доверенное лицо государя Сянсина…

— Генерал Линь привез с собой и поселил в своем доме смутьяна Дина Гуанчжи, известного принадлежностью к ученикам Цюэ Лунли и осужденного за непочтение трону и дерзновенную критику государя Сянсина, — в голосе советника Ши невозможно было уловить никаких эмоций. Так мог бы разговаривать оживший свиток с записью законов.

Вот в чем дело! Что же, верный Нин Инъюй пытался его предостеречь от подобного шага. Предвидел, что его решение дать кров брату и сестре Дин вызовет выосчайшее неудовольствие Дворца Лотосов.

— Упомянутый Дин Гуанчжи уже отбыл назначенное ему наказание, — Линь Яолян не поднимал голову и не поворачивал ее ни на долю цуня, застыв в неудобное церемониальной позе покорного почтения, — вашим слугой Линем двигало сочувствие к постигшей упомянутого Дина злосчастной участи и желание не бросать в Цзиньяне человека из народа Данцзе, пусть даже он и понесший наказание преступник.

— Милосердие — похвальная добродетель благородного мужа, — невыразительно прокомментировал Сянсин.

Похвалой это явно не являлось. Не понятно, было ли это насмешкой. Линь Яолян сжал губы. Дин Гуанчжи потерял рассудок и улучшения до сих пор были малозаметны, а Сяохуамей едва ли справилась бы в одиночку с тем, чтобы прокормить и брата, и себя. Все же она была девой из образованной семьи, а не крестьянкой. Их дом в Лацзы, по ее словам, пришлось продать за долги, пока брат прозябал в ссылке в Баньму, так что идти несчастным было просто некуда…

— Однако Дин Гуанчжи — запятнавший себя преступник, — сухо продолжил Ши Кунлян, убедившись, что государю более не угодно ничего сказать, — и доблестному Линю стоит помнить, что сочувствие к недугу может быть понято как сочувствие к судьбе и тем крамольным измышлениям, что привели упомянутого Дина из Лацзы к бедствиям.

Прямое обвинение не прозвучало, но намек был более чем понятен. Линь Яолян ощутил, как между лопатками выступила горячая испарина. Его поучали, как неразумного мальчишку, ловя на словах. А он был вовсе не так искусен в речах, как придворные чины и ученые. Он не может солгать в стенах дворца перед лицом государя, заявив, что не сочувствует убеждениям Дина Гуанчжи и его учителя. Что не ощущает печали, наблюдая за тем, как подвергаются гонениям те, кто настаивает на противодействии самовластию Цзиньяня. Но в то же время он желает очистить себя от подозрений в потакании крамоле. Он верен присяге и никогда не поднимет ни голос, ни оружие против своего государя.

Линь Яолян склонился еще ниже — так, что лоб прижался к холодным красным плитам пола.

— Слуга государя Линь смиренно и с горечью сожалеет, что своим поступком омрачил сердце государя, — он чуть приподнялся и вновь коснулся пола лбом, — почтительный слуга голов принести Небесную Клятву в том, что лишь сострадание к жалкой участи безумца подвигло его дать кров упомянутому Дину из Лацзы. Слуга Линь готов поручиться своим именем, что не даст ему вести мятежные речи…

После третьего земного поклона Линь Яолян замер, не зная, что еще можно сказать в подтверждение чистоты своих помыслов. Если государь Сянсин не разучился отличать искренних слуг от предателей — он услышит. Если же нет… что же, Линь Яолян был готов понести наказание, хоть и не признавал за собой вины и неправоты.

Он не знал, сколько времени провел, простершись ниц перед государем. В зале Успокоения Разума было тихо — лишь время от времени шуршали одежды присутствующих. Видимо, Сянсин общался с советником Ши без слов, знаками.

— Мы считаем доблестного генерала Линя верным слугой и искренним человеком, проявляющим качества, достойные образцового благородного мужа, — снова наконец раздался под сводами зала Успокоения Разума голос государя Сянсина, — поднимитесь, генерал Линь.

Линь Яолян медленно выпрямился, продолжая держать голову почтительно склоненной. Что-то подсказывало ему, что это еще не все.

Раздался тихий шорох — в руках Сянсина раскрылся веер. Несколько медленных взмахов, как будто государь забылся или задумался. Линь Яолян буквально кожей ощущал пронизывающий взгляд Сянсин, как будто он хотел пронзить взором плоть и кости генерала и увидеть все его самые сокровенные мысли. Возможно, ему бы и стоило увидеть — чтобы убедиться, что в помыслах Линя Яоляна нет ничего подозрительного.

— Раз вами была высказана готовность поручиться за Дина из Лацзы, мы доверяем вам надзор за этим мятежником. Если с ним будут искать встречи — доложите об этом, узнав, с какими целями эти люди пришли. И не утаивайте от нас, если вдруг разум нашего недостойного подданного прояснится.

Линь Яолян чувствовал себя так, словно его плетью огрели. Сначала его заподозрили в сочувствии мятежнику, а теперь приказывают стать тюремщиком для больного человека, которому он без задних мыслей дал кров!

Однако приказы государя, высказанные лично, не подлежат осуждению. Потому оставалось лишь вновь склониться лбом до пола, высказывая почтительную готовность исполнить волю государя Сянсина и горячую благодарность за оказанное высокое доверие.

— А ведь я пытался предупредить вас, что что-то подобное произойдет, — вздохнул Нин Инъюй, качая головой.

Начальника ставки Линь Яолян встретил в одном из внутренних дворов дворца, когда покинул зал Успокоения Разума. Нин Инъюй посещал военное ведомство, чтобы получить ответ на поданные ранее отчеты о расходах войск, вверенных командованию генерала.

Линь Яолян поморщился. Во рту все еще стоял неприятный кислый привкус, с которым он вышел за порог зала Успокоения Разума.

— Нин Инъюй…

Мелкий нудный дождь закончился. Их кони шли бок о бок, раздвигая кипящую вокруг толпу. За пределами Серебряной улицы и площади Небесного Мира жизнь Шеньфэна била ключом.

— Хорошо, не будем об этом, — покладисто кивнул Нин Инъюй, — но не удивляйтесь, если в скором времени поползут еще кое-какие слухи.

— И об этом вы тоже желаете предупредить своего тугодумного генерала?

— Желаю.

— Что еще?

— Что вы проявили снисхождение к Дину Гуанчжи и подвергли свое доброе имя опасности ради его сестры.

— Что? — от таких новостей Линь Яолян поперхнулся.

— Девица Дин весьма хороша собой. А вы не женаты, — со значением произнес Нин Инъюй, — и иных женщин, кроме служанок, в вашем доме нет.

Линь Яолян уставился на уши Белоногого, обдумывая услышанное. Да, девица Дин действительно была хорошенькой, а когда переоделась в пристойное платье и украсила волосы цветами, стала даже красивой. Но он ни разу не подумал о ней, как мужчина думает о женщине. Им двигало лишь стремление помочь…

— Какой вздор! Нин Инъюй, вы же знаете…

— Я — знаю, мой генерал. Но людям свойственно судить других по своей мерке, — Нин Инъюй слегка пожал плечами, — а пересуды остановить будет непросто.

Они придержали коней у большой чайной, чтобы пообедать, но тут многоголосый будничный уличной рокот толпы вдруг перекрыл пронзительный женский визг:

— Городам — бунты! Хозяйствам — разорения!

— Припадок!

— Держите проклятую бабу!

С высоты седел Линь Яолян и Нин Инъюй увидели источник шума. Несколько стражников пытались удержать связанную женщину в грязных разорванных одеждах бродячей гадательницы. Видимо, до этого мига она шла спокойно, и внезапное буйство стало для стражей полной неожиданностью.

— Морям — штормы! Бездна смотрит! — на губах женщины вскипела пена, широко раскрытые глаза бессмысленно метались.

— Безумная, — прошелестело по толпе, — она же лишилась рассудка, разве можно ее так тащить?

— Я видел ее, она в прошлом месяце гадала на день свадьбы Синю, тому, который вразнос солью торгует…

Женщина в самом деле выглядела утратившей всякий рассудок. Ее лицо покрывали поджившие царапины — как будто некоторое время назад кто-то рвал ей кожу… или, быть может, это делала она сама?

Линь Яолян уже привык видеть тихое безумие Дина Гуанчжи. Но буйное беснование арестованной гадательницы вызывало леденящий ужас.

— Тащите ее! — командир стражников, понимая, что невольно стал центром всеобщего внимания, побагровел, сравнявшись цветом с налобной лентой, — не толпиться! Не толпиться!

Тело несчастной скручивали жестокие судороги — настолько сильные, что трое здоровых стражников едва могли ее удержать. Пену на ее губах пронизало красным.

— Глаз! Кровавый глаз! Глаз демонов! А на троне в этот час не те! Не Жун!

От последних слов зевак словно разбросало в стороны, как сдутую порывом ветра солому. Люди с побледневшими лицами дружно заспешили прочь, вспомнив о неотложных делах. Даже просто слышать такое было небезопасно.

— Заткните ей пасть! — окончательно лишившись терпения, взревел командир стражи.

Выкрики женщины становились все более безумными и бессвязными, походя на рычание дикого зверя. Потеряв надежду удержать ее, стражники дружно навалились на женщину. Клубок из нескольких тел забился в пыли под вой сумасшедшей и нечленораздельную ругань пытающихся сдержать ее мужчин. А когда все затихло, лишившаяся рассудка гадательница лежала с синим искаженным лицом, неестественно вывернув шею. Свернула она ее сама в конвульсиях, или же кто-то из стражников сделал это невольно или по тайному умыслу?

Командир, помрачнев, тяжело смотрел на смутившихся подчиненных, поднимающихся на ноги. Несомненно, разбирательство о причине смерти арестованной будет суровым.

— Повозку найдите. И циновку, — отрывисто бросил командир. Наклонившись, он одернул одежды на непристойно заголившихся ногах покойницы.

Линь Яолян достал из кошеля несколько монет и бросил их на землю рядом с телом. Нин Инъюй добавил еще несколько монет от себя.

— На очищение воинам.

Безумная гадательница умерла дурной смертью, и стражники — неважно, виновные или нет в ее гибели, — находились к ней слишком близко, когда все произошло. Скверна могла лечь и на них.

Не глядя на поклоны стражников и не слушая их благодарностей, Линь Яолян и Нин Инъюй тронули коней. Для обеда, в конце концов, можно найти и другое мест, их немало в Шеньфэне. От этого после всего увиденного хотелось убраться поскорее.

Хозяин чайной с сожалением проводил взглядом удаляющихся прочь богатых господ, которых уже готовился принять по высшему разряду. Сегодня день у него будет убыточный — молва быстро разнесет весть о случившейся рядом дурной смерти, да еще и на талисманы защиты и очищение придется тратиться…

Из чайной, семеня, выскользнула служанка. Бочком она робко приблизилась к мертвому телу и, прежде чем отирающий с лица пот командир стражи успел ее отогнать, сняла с себя передник и набросила его на лицо покойницы.

Улица казалась вымершей.