Когда погаснут все огни

Глава 14

Война. Линь Яолян не знал, с какого мига он его вдруг посетила убежденность в ее неотвратимости. Еще не пришли в Шэньфэн вести с границы Милиня о том, что обезумевшие от отчаяния беглецы из многострадального княжества, которых не пропускали в Данцзе, разгромили и сожгли заставу на границе, еще не было принято во Дворце Лотосов решение развернуть знамена, а он уже чувствовал, сознавал, что скоро вновь зазвучат боевые трубы. Это чутье никогда еще не подводило его, хотя Линь Яолян и не вполне понимал, откуда оно ему приходит. Это было сродни тому, как моряки чувствуют погоду, как дикие звери чуют опасность.

Еще совсем недавно никто и не помышлял о том, что Милинь может напасть на Данцзе, которое столь превосходило его в силах. Еще недавно небольшое княжество, храня свою независимость, лавировало между сильными соседями. Но потребовался лишь неполный год несчастий, чтобы милиньцы набросились на Данцзе, отказавшее им в помощи.

Возможно, возымели значение и далеко разнесшиеся рассказы о том, как в охваченном пожаром Шэньфэне жестоко расправлялись с милиньцами, не задаваясь вопросами об их подлинной вине. Или то, что на границе воины и чиновники на заставах Данцзе вымогали у пытающихся бежать из Милиня людей деньги и ценности, обращались с ними слишком жестоко, порой позоря женщин и девушек.

Сейчас все это было уже не важно. Как пояснил гадатель, которого разыскал Нин Инъюй, под багровой звездой, скрытой от глаз непосвященных, все энергии мира приходят в смятение, повышая вероятность всех неблагоприятных исходов. Любой пустяк в эту пору может вызвать бунт — и, когда он случится, он будет кровавейшим из возможных. Слова этого гадателя в чем-то подтверждали то, что Линь Яолян и Нин Инъюй услышали в день после пожара от девы Дин. И теперь им обоим было интересно, насколько же на самом деле осведомлена эта скромная девица.

В воздухе над Шэньфэном витало давящее ощущение мрачной обреченности. Люди копошились на пепелищах некогда оживленных кварталов, до сих пор разбирая груды обгорелых обломков и пытаясь вновь отстроить свои дома. Но счастливцев, у которых на это оставались средства, было до печального мало. Гораздо больше жителей Шэньфэна той ночью лишились всего. Кто-то еще хранил надежду на то, что дела удастся поправить, кто-то вовсе утратил волю к жизни. Некоторые погорельцы покидали столицу, надеясь попытать счастья у родни в провинциях. Другие же пытались исправить свое положение, продавая детей. Как издавна повелось после больших бедствий, в киноварных кварталах упали цены, по которым дома утех покупали девочек у отчаявшихся родителей.

Даже Серебряная улица притихла и утратила часть своего благопристойного лоска. У лавок антикваров толпились поникшие люди, надеющиеся выручить хоть немного звонкой монеты, продавая чудом уцелевшие в пожаре ценности.

Площадь Небесного Мира вновь была пуста — как будто и не было никогда ужаса пожара. Она и правда служила границей между двумя мирами. По другую сторону от нее никто не задыхался от дыма, не смотрел с ужасом, как рассыпается ворохом искр наживаемое годами имущество, не глох от пронзительных воплей попавших в огненную ловушку людей, не оттаскивал от рушащихся домов обезумевших родичей. Подобным же рубежом была и граница с Милинем. Линь Яолян запретил себе думать об этом мрачном сходстве, пока копыта Белоногого цокали по известняковым плитам площади. Как и о том, почему вопреки предупреждениям Нина Инъюя дворец так и не сказал ни слова по поводу того, что по его приказу в ночь пожара запретная для простонародья площадь была заполнена черным людом.

На сей раз повод для аудиенции был слишком важным, чтобы использовать зал Успокоения Разума. Облаченный в парадные одежды и венец о двенадцати нитях государь Сянсин восседал на троне в зале Утверждения Порядка. С тронного возвышения было незаметно усталое блеклое лицо государя — правитель Данцзе выглядел в этот день поистине торжественно и величественно.

— …оный народ земли Милинь, в ослеплении своем обвиняя державу Данцзе в бедствиях, что вызваны их собственным нечестием, презрел законы и нарушил священные клятвы о мире, данные перед ликом Небес. Вторгшись в наши земли, нечестивые злодеи умертвили наших слуг и подвергли разорению и огню селения, — хорошо поставленный голос Ши Куанлина разносился по всему залу, достигая даже самых дальних уголков, — а посему мы нашей волей повелеваем генералу Линю Яоляну очистить пределы наших земель от милиньских разбойников и привести землю Милиня к повиновению и миру…

Парадный церемониальный доспех давил на плечи. Линь Яолян, почтительно склонив голову, слушал и не слышал эту торжественную речь — приказ, вручавший ему командование войсками Северного предела Данцзе. Подробности ему сообщат через военное ведомство, а перед ликом государя в зале Утверждения Порядка нет места низменным вещам вроде запасов фуража, провизии и численности запасных лошадей.

— Слуга благодарен за высокую честь поднять знамена великого государя, — Линь Яолян склонился ниже, — кровь и жизнь станут порукой готовности выполнить царственное повеление.

— Выступайте незамедлительно и возвращайтесь победоносными, — после звучного голоса советника Ши голос государя Сянсина звучал почти невнятно.

— Слуга с почтением повинуется государю!

Тяжелая печать из темной бронзы — знак полномочий командующего во время войны, — знакомо и привычно легла в руки Линя Яоляна. Таким же знакомым был и терпковатый вкус вина в яшмовой чаше, что по традиции подносили высшему из генералов перед выступлением в поход.

Жизнь Линя Яоляна стремительно возвращалась в привычное русло. Он почти радовался возможности оказаться в родном Северном пределе, вдали от дворцовых стен. Пусть вод дождем и ветром, пусть порой без сна и впроголодь, пусть среди опасностей… но там ему было легче дышать.

— Жаль, что мне не дозволено отправиться с благородным господином, — дева Дин разливала чай, — столица страшит меня.

— Походный лагерь на войне небезопасен для девицы, — Линь Яолян чувствовал себя смущенным ее словами, как безусый мальчишка, — к тому же ваш брат все еще нездоров.

Дева Дин опустила глаза, ее губы чуть заметно дрогнули. Вероятно, она опасалась, что с отбытием покровителя за ее братом сразу явятся стражи. Что же, понять ее было несложно. Пуганая кошка боится собственной тени.

— Вы останетесь под защитой моего имени, — попытался обнадежить ее Линь Яолян, — нет нужды преувеличивать опасность.

Показалось ему, или нежный румянец на щеках девы Дин стал ярче?

— Я опасаюсь за господина генерала, — очень тихо призналась она, — благородный господин, заклинаю вас — будьте осторожны.

Линь Яолян ощутил себя так, словно его огрели булавой между глаз. Чтобы благовоспитанная девица, не стыдясь, сказала такое? Либо она сильно забылась, либо Нин Инъюй прав: дева Дин его напрямую обхаживает, и только он ухитрился не замечать ничего до этого вечера.

Он помедлил, собираясь с мыслями, чтобы придумать достойный ответ. Голова, как назло, была пуста, и ничего кроме «однако, час уже поздний» на ум не приходило.

Именно это Линь Яолян и собирался произнести в попытке хоть как-то спасти лицо девы Дин, когда его внимание привлек шум.

Знакомый с юных лет лязг оружия и крик «тревога!». Однако меньше всего Линь Яолян ожидал услышать такое в собственной усадьбе в Шэньфэне.

На раздумья не оставалось времени. Линь Яолян рывком отскочил в угол, туда, где на стойке лежала Хуасинь, и выдернул клинок из ножен. Он успел вовремя — створки ведущих на террасу дверей разлетелись в щепки. Пронзительно вскрикнула дева Дин.

— За спину! Быстрее!

Хвала Небесам — она мгновенно поняла, что он нее требуется. Ловко и быстро, как кошка, укрылась за его спиной.

Ворвавшийся в комнату почему-то медлил, глядя на Линя Яоляна. Генералу показалось, что глаза незнакомца словно мерцают изнутри.

«Проклятье, он левша,» — отстраненно мелькнуло в голове. Когда-то в юности его учили сражаться с противником, действующим левой рукой. Жаль, давнишние уроки почти стерлись из памяти.

Человек с мерцающими глазами атаковал, не издав ни единого звука. Линь Яолян отразил удар, поразившись его силе.

Бой был быстрым. Незнакомец бросался в атаку снова и снова, стремительно и с невероятной мощью, словно не думая о защите… и не чувствуя усталости. Он вообще не дышал, его грудь оставалась неподвижной. Осознание этого заставило руку Линя Яоляна дрогнуть, и противник тут же этим воспользовался, метя в грудь.

Перед глазами мелькнула бледно-розовая ткань, и удар прошел мимо, лишь опалив болью бок. Дева Дин, как-то успевшая сорвать с себя накидку, хлестнула ею нападавшего. Тяжелая ткань сбила удар и тем спасла жизнь Линю Яоляну.

Противник отскочил — странным, нечеловеческим движением. Немигающие глаза полыхнули. Беззвучно приподнявшаяся губа обнажила крепкие зубы.

Дверь в комнату распахнулась. Может быть, где-то в усадьбе еще шел бой, но здесь все было кончено.

Однако тварь — Линь Яолян уже почему-то не сомневался, что нападавшего можно было назвать человеком, — вместо бегства атаковала опять. Но на сей раз не было стремительных бросков и выпадов. С мерзким влажным хрустом лопающейся кожи державшая оружие рука невероятно удлинилась и, выгнувшись под неестественным, невозможным углом, устремилась к Линю Яоляну подобно атакующей змее.

На страх просто не было времени. Внутренне содрогаясь от омерзения, Линь Яолян взмахнул гневно сверкнувшей Хуасинь.

Отсеченная кисть, сжимавшая оружие, упала на пол без единой капли крови. Только теперь тварь в облике человека нарушила молчание. Крик, полный боли, резанул по ушам. Но теперь, лишившись оружия, она не пыталась атаковать. Свет свечей заметался, как от сильнейшего ветра. Невероятно быстро, так, что ее контур размылся в глазах, тварь бросилась прочь через сломанные створки ведущих на террасу дверей, уходя тем же путем, что и появилась.

— Господин, у вас кровь.

Миру постепенно возвращались звуки. Длинный порез на боку горел болью, одежда, пропитавшись кровью, неприятно липла к коже.

— Он меня задел, — Линь Яолян нашел взглядом замершую у стены деву Дин, все еще сжимающую свою накидку, — дева Дин, если бы не вы…

В ответ она лишь без слов покачала головой. А потом, будто внезапно о чем-то вспомнив, бросилась прочь с полузадушенным вскриком.

В нос ударила трупная вонь. Отсеченная кисть руки, валявшаяся на полу, стала разлагаться так стремительно, словно за один миг проходило несколько дней.

— Бессмертный! — с отвращением сплюнул кто-то, — проклятая падаль!

— Сколько их было? — Линь Яолян покривился от боли в боку. Ему повезло. Крови много, но ничего опасного для жизни, если только клинок твари не был отравлен. По слухам, такое бывает…

— Двое или трое, господин. Остальные… нет уверенности — но перекрикивались они как люди Милиня.

Что-то не складывалось.

Гниющая рука смердела, в разбитые двери задувал холодный ночной воздух, и Линь Яолян позволил увести себя в другую комнату, чтобы обработать рану.

Стискивая зубы, когда по боку проходились снадобьями, он размышлял. Милиньцы, которые объединились с проклятыми мертвецами и напали на него? Будь это люди Цзиньяня, Линь Яолян не был бы удивлен. Он еще мог допустить, что его попытались вывести из игры, узнав о назначении командующим восками Данцзе в начинающейся войне. Но времени с оглашения назначения прошло слишком мало, чтобы весть смогла дойти до Милиня и оттуда успели прибыть убийцы. Если только… если только им не сообщили заранее или при помощи колдовства. Кто-то, кто был во дворце и мог знать о готовящемся повелении Сянсина. Или же эти милиньцы скрывались в Данцзе, ожидая приказания. И бессмертные могли использовать какие-то темные умения — ходили слухи, что они способны скрытно и быстро ходить на огромные расстояния.

Однако зачем? Неужели в Милине дошли до такого отчаяния, что стакнулись с подобной мерзостью? Или же заведенные обычаем фразы о нечестивости врага на сей раз оказались правдой, и обрушившиеся на Милинь бедствия и правда кара за некие страшные преступления?

Вопросов было слишком много. В реальность случившегося верилось с трудом. А вот ответов почти не находилось. Линь Яолян, хмурясь, покачал головой. Что толку блуждать в тумане?

Кривясь от боли в боку, он надел чистую одежду, не запачканную кровью, и одним глотком выпил чашу горького лечебного настоя.

— Что девица Дин?

— Убежала во флигель. Проверить брата, должно быть.

— Я хочу поговорить с ней.

Деву Дин он обнаружил на полпути к маленькому флигелю, который был отведен ей и ее брату. Она сидела прямо на камнях, захлебываясь отчаянными рыданиями и, кажется, не замечала ничего вокруг. Линь Яолян смущенно остановился в нескольких шагах от нее.

Если бы не ее смелость и находчивость, он был бы мертв. Однако пережитое наверняка стало для несчастной слишком тяжким потрясением. Линь Яолян видел подобное во время войн — когда человек, сам себя не помня, совершал единственно верный поступок в миг опасности, а после превращается в полное ничтожество от пережитого страха.

— Дева Дин… прошу простить… вы слышите меня?

Она обернулась не сразу. Похоже, она даже не сразу поняла, кто перед ней и что ей сказали.

— Я бесконечно признателен вам, дева Дин… за вашу отвагу, — превозмогая боль, Линь Яолян поклонился девушке.

— Не стоит, господин… вы ранены, — дева Дин попыталась утереть слезы рукавом. Сейчас она выглядела даже более жалко, чем в тот день, когда в лохмотьях нищенки просила проявить снисхождение к ее брату.

— Будет нечто страшное, — пробормотала она, — прошу вас, благородный господин Линь… умоляю — будьте осторожны…

Линь Яолян отвел взгляд. Просьба прозвучала слишком горячо.

— Я постараюсь, дева Дин. О вас позаботятся. О вас и вашем брате. Он… я надеюсь, ему не стало хуже?

— Нет, — дева Дин смотрела на него отливающими золотом глазами, которые все еще застилали слезы.

Будто приняв решение, она подняла руку и коснулась края его одежд.

— Я бы не хотела оставаться здесь. Если бы я могла отправиться с вами…

Линь Яолян поспешно отступил назад, чтобы не дать ей совершить опрометчивый поступок.

— Нет, дева Дин. Я не смею так поступить, пока ваш брат в таком бедственном положении.

Рука девы Дин бессильно опустилась. Она отвернулась, опустошенно глядя на пруд. Потом горько усмехнулась.

— Вы и правда благородный господин.

Припав лбом к решетке окна, Дин Гуанчжи наблюдал, как древняя лисица, притворяющаяся его сестрой, беседует с генералом Линем.

Голова горела и раскалывалась от боли, к горлу то и дело подступала тошнота. Разбитый пережитым разум собирался воедино медленно, как будто неохотно. Казалось, от этого можно было заново сойти с ума.

Сяохуамей сдержала слово. Он жив и он в Данцзе. Более того, он здоров телесно и под опекой и защитой генерала Линя — честь, о которой Дин Гуанчжи и не помышлял. Ни он, ни учитель не сомневались в высоте души этого человека. Кто еще мог бескорыстно протянуть руку помощи отверженному скитальцу, не гнушаясь его жалким состоянием и не обращая внимания на опасность для себя?

Учитель. Дин Гуансчжи почувствовал, что глаза снова повлажнели. Учитель все-таки добрался до гробницы Жу Яньхэ. Вошел внутрь и умер там. Сяохуамей клялась, что не убивала его. Что в незапамятные времена дала обет не делать этого иначе, чем спасая собственную жизнь. Что все произошло потому, что учитель был уже в весьма преклонном возрасте, и изнуренное долгой дорогой и многими лишениями тело просто не вынесло напора энергий неупокоенных душ тех, кого погребли вместе с Жу Яньхэ.

От воспоминаний о произошедшем в гробнице Дина Гуанчжи замутило сильнее. Голову будто сдавило раскаленным обручем. Часть случившегося все еще тонула в тумане.

Сводящий с ума, рвущий тело и душу слитный хор несчастных душ и водоворот темной отравленной веками энергии, способный остановить сердце человеку. Останки и смерть повсюду, куда ни посмотри.

Горящее, бьющееся яростью, кровью и оборванными на полувздохе, полувскрике страстями — там, в огромном гробу, где упокоились останки Жу Яньхэ. То, что помнило звон оружия, огонь пылающих городов, ржание боевых конец и свист стрел. Почуявшее живого человека и обрушившее на него кровавый угар упоения битвой и неутолимый вовеки гнев. Алое, бешено колотящееся запертой в него кровью сердце.

Женщина с горящими темным золотом глазами, сбегающая по ступеням, пытающаяся преградить путь — Сяохуамей. Оторопь и страх, которые Дин Гуанчжи испытал, увидав ее. Ни учитель, ни он сам не относились всерьез к легендам о наложнице из племени Меняющих Облик. И вот она стояла перед ним, безумно древняя, сильная настолько, что волоски на руках приподнимались дыбом.

Ее крики, отдающеся эхом, потрясающие сам свод, сливающиеся со стенающим хором измученных душ. Гневные, полные упрека. Он не должен был тревожить гробницу. Не должен был наводить на след тех, кому не должна была достаться печать.

Она была очень сильна. И одновременно почти бессильна из-за древних обетов.

Вблизи печать наводила ужас. Живое горящее сердце, втиснутое в холодную оболочку из красной яшмы. Изнывающее от огня и боли непрожитой жизни, рвущееся в битву и зовущее за собой. Манящее ту часть Дина Гуанчжи, которую он, как и все ученые, отвергал, считая низменной и кровожадной. И, почуяв это, печать опалила его отвращением. Отвергла подобно тому, как он отвергал воинскую стезю. Тогда… да, кажется, именно тогда его разум пошатнулся, хотя и устоял ранее под давлением и стенаниями запертых в гробнице душ. Или же этим душам удалось пробить в его защите брешь, в которую и проник гнев печати?

Сяохуамей… в ее руках печать затихала, словно скрывающаяся за тучами луна. Лисица клялась, что вернет его в Данцзе. Уверяла, что найдет способ помочь, если он поможет ей. Сулила все, что он пожелает.

А потом у них не осталось ни времени, ни выбора. Несмотря на всю силу Сяохуамей им оставалось только бежать. Бежать от бессмертных, что явились за своей добычей. Отбивать невероятно мощные атаки. Нещадно расходовать силы на то, чтобы сбить преследователей со следа. Взивая иллюзорными смерчами и разрывая, пусть и на краткое время, сами потоки энергий, пронизывающие мир. От жуткой красоты этого бегства мозг застывал в костях, а сознание мутилось, путая морок с явью и прошлое с настоящим. И в какой-то миг померкло и замутилось окончательно, чтобы вернуться только сейчас, от сильного всплеска эмоций, вызванного видом метнувшихся к пруду бессмертных.

Он не смог их остановить — слишком ничтожным оказался теплившийся в его теле запас сил. А они даже не стали марать о него руки. Просто ушли. Ушли, бросив своих смертных слуг на убой. Ушли, унося с собой проклятую заветную печать, скрытую в кокон, на создание которого Сяохуамей отдала столько сил, что до сих пор не смогла восстановиться.

Дин Гуанчжи смотрел на рыдающую у пруда Сяохуамей. На генерала Линя. На звезду, что сияла багрянцем в небе. Этот свет он видел даже в тумане безумия…

Он и учитель Цюэ ошиблись. Или, быть может, с самого начала были простыми шашками на доске чужой игры. Одержимые желанием спасти Данцзе от всевластия Цзиньяня, они выпустили в мир то, чему следовало оставаться сокрытым.

В чем и где ошиблась Сяохуамей, пряча печать? Дин Гуанчжи сглотнул горчащую желчью слюну. Что теперь проку в перебирании осколков? Если их уже не склеить — нужно лепить новый кувшин.

Печать следует найти. Найти до того, как ее пустят в дело, иначе все угрозы чрезмерного усиления Цзиньяня покажутся шутками ярмарочного шута.