Кровь и Воля. Путь попаданца

Глава 21. Кровь на ветру

Мы замерли, вцепившись в оружие, словно в последний шанс на жизнь. Пальцы онемели от напряжения, но разжать их было равносильно смерти. Воздух сгустился до состояния вязкого киселя, обволакивая запахом меди и тлеющего разложения - сладковато-приторного, как гниющие яблоки в подвале, но с едкой нотой выжженной земли. Дыхание застревало в горле, словно грудь сдавили невидимые тиски.

"Лютоволк", прижатый к бедру, трепетал, как пойманная птица. Его синее пламя клубилось под ножнами, пробиваясь сквозь кожу мерцающими прожилками. Ножны то обжигали кожу сквозь ткань ледяным ознобом, от которого сводило зубы, то раскалялись докрасна, оставляя на теле болезненные отметины. Рукоять пульсировала в такт учащенному сердцебиению, будто пытаясь предупредить об опасности, невидимой глазу.

Седой, словно очнувшись от морока, первым разорвал тягучее оцепенение. Его секира, с утробным стоном вонзившись в ствол ближайшей сосны, взметнула в воздух щепки и клочья смолистой древесины. Удар был настолько сильным, что дерево содрогнулось всем стволом, сбрасывая на землю невидимых существ - несколько черных теней с писком рассыпались по ветвям, сливаясь с узором коры.

— В круг! — прохрипел он, выдирая топор из ствола, словно гнилой зуб. Клинок вышел с противным хрустом, обнажив в древесине язвину, из которой сочилась не смола, а что-то темное и густое, как испорченная кровь. — Они на деревьях!

Мы сбились спина к спине, воздвигая живой бастион посреди враждебного леса. Локти соседей впивались в ребра, но эта боль была слаще любой ласки — она напоминала, что мы еще живы. Кольцо из дрожащих клинков и топоров смотрело наружу, как щетина разъяренного вепря. Вадим, с дрожью в руках, натянул тетиву лука до уха — стрела с костяным жалом застыла у самого глаза, отражая в зрачке первобытный ужас. Его дыхание стало рваным и поверхностным, как у загнанного зверя, а на висках выступили капли пота, стекающие по бледной коже.

Из чащи донесся звук, похожий на скрежет ногтя по наждачной коже. Потом еще, и еще — будто сотни невидимых пальцев скребут по коре деревьев. Вскоре весь лес вокруг наполнился этой жуткой какофонией, сливаясь в симфонию первобытного страха. Воздух затрясся от странного гула, словно гигантский шершень завелся у каждого в черепе. Мои зубы сами собой сжались так сильно, что на языке появился вкус крови.

— Они… — начал было Вадим, но его слова утонули в пронзительном, леденящем душу визге. Звук ударил по барабанным перепонкам, заставив одного из воинов вскрикнуть и уронить меч. В тот же миг "Лютоволк" в моей руке вспыхнул ослепительным синим пламенем, освещая кроны деревьев.

И мы увидели их. Десятки, сотни черных силуэтов, ползущих по стволам, как пауки по паутине. Их длинные пальцы с крючковатыми когтями впивались в кору, оставляя за собой следы липкой черной слизи. Глаза — огромные, без век — отражали свет меча, как у кошек, но в них не было ничего живого, только голод.

Первая тень сорвалась с дерева, обрушившись в самый центр нашего круга.

Это был не прыжок, а скорее падение, словно существо в одночасье разучилось держаться за ветви. Оно рухнуло вниз с неестественной грацией, будто его кости были лишены веса, а суставы поворачивались на все триста шестьдесят градусов. Приземлившись, тварь замерла на четвереньках, и лишь тогда я смог разглядеть ее во всей отвратительной красе — не просто существо, а саму суть извращенной природы.

Человекоподобное, но не человек. Его кожа напоминала пергамент, оставленный на века в сыром подвале — полупрозрачную, местами порванную, сквозь которую проступала сеть черных вздувшихся сосудов, пульсирующих густой субстанцией. Казалось, под этим лоскутом плоти скрывалась не анатомия, а нечто иное — словно тень, запертая в человеческой оболочке.

Длинные, костлявые пальцы, соединенные перепонками цвета запекшейся крови, заканчивались когтями, напоминающими рыбьи скелеты — хрупкими на вид, но оставлявшими глубокие царапины на земле. Грудная клетка дышала прерывисто, с хлюпающими звуками, будто внутри булькала стоячая вода.

Но самое страшное таилось там, где должно было быть лицо — на его месте зияла лишь гладкая, слегка вогнутая поверхность, как у недоделанной куклы. Ни глаз, ни ноздрей, ни рта — только при малейшем движении под кожей вздувались бугорки, будто невидимые черви пытались прорваться наружу.

"Лютоволк", словно живой, сам вырвался из ножен, высекая в ночи ослепительную вспышку. Синее пламя, холодное как лед и яркое как молния, опалило воздух, осветив всю поляну в радиусе сотни шагов. В этом призрачном свете лес на мгновение превратился в кошмарный театр теней, где мы увидели их всех - настоящий масштаб нависшей над нами угрозы.

Они облепили деревья, словно гнилые плоды, свисая с ветвей гроздьями. Десятки. Сотни. Их тела, похожие на раздутые меха, покачивались в такт какому-то незримому ритму. Безликие морды, повернутые к нам в мертвящем синхроне, излучали нечеловеческую концентрацию ненависти. Казалось, сам воздух густел от их взглядов, хотя глаз у этих существ не было и в помине.

Существо в центре круга - первое, что атаковало нас - медленно поднялось на задние конечности. Его позвоночник затрещал, как ломающиеся сучья, принимая неестественно прямую позицию. Грудная клетка раздулась до невероятных размеров, растягивая полупрозрачную кожу до предела. И тогда из невидимого рта вырвался звук, напоминающий смесь бульканья утопающего и предсмертного хрипа задушенного человека. Этот вопль разрезал ночь, и в ответ сотни существ на деревьях зашевелились, готовясь к прыжку.

— ЩИТЫ! — взревел Седой, его голос, грубый как жернов, заглушил на мгновение приближающуюся смерть.

Я едва успел вскинуть "Лютоволк" перед лицом, когда существо совершило последний рывок — и вдруг замерло, будто наткнувшись на невидимую стену. Его полупрозрачная кожа начала пузыриться, растягиваться, как перегретый стеклянный шар. В последний миг я увидел, как под кожей зашевелились те самые крошечные личики, теперь искаженные в немой гримасе боли.

Оно взорвалось. Не в прямом смысле, конечно — его тело просто рассыпалось на тысячи черных игл, похожих на рыбьи кости, но двигавшихся с невероятной скоростью. Они вонзились в окружающий мир с тонким свистом рассекаемого воздуха.

Щиты задрожали под этим дождём смерти. Деревья содрогнулись, их кора моментально покрылась частоколом торчащих чёрных шипов. Земля вокруг нас превратилась в подобие ежа — везде, куда не падал свет "Лютоволка".

Вадим вскрикнул, захлебываясь болью — одна из игл пронзила его плечо насквозь, выйдя сзади с лёгким хлюпающим звуком. Кровь, в синем свете меча казавшаяся черной, как смола, хлынула по рукаву, капая на землю. Но страшнее всего было то, как сама игла — живая, извивающаяся — медленно втягивалась в рану, будто пытаясь проникнуть глубже.

— Не выдергивай! — прорычал Седой, бросаясь к нему, но было уже слишком поздно.

Вадим, обезумев от боли, ухватился за торчащий конец и дёрнул. Раздался влажный хруст, и игла вышла наружу, покрытая густой чёрной слизью. В тот же миг тело юноши содрогнулось в неестественной судороге — его кости хрустели, суставы выворачивались под невозможными углами.

Глаза закатились под лоб, обнажив кровавые белки. Изо рта повалила пена, окрашивая бороду в грязно-розовый цвет. Он рухнул на землю, корчась в агонии, а его пальцы впились в собственное лицо, оставляя кровавые полосы.

Остальные существа на деревьях пришли в движение. Их тела раскачивались в жутком ритме, словно подчиняясь неведомой, зловещей музыке. Ветви сгибались под их весом с противным скрипом, а с коры сыпалась труха, будто деревья мгновенно состаривались от их прикосновения.

— Нам не выстоять! — завопил один из воинов, прикрываясь щитом, утыканным смертоносными иглами. Его голос сорвался на визг, когда очередной шип пробил деревянную преграду и вонзился в предплечье.

Я взглянул на «Лютоволка». Пламя на клинке пульсировало, словно живое сердце, то разгораясь ярче, то почти угасая. И тогда меня осенило — в его холодном синем свете существа замедлялись, будто этот огонь был для них ядом.

— Огонь! — заорал я, разрывая на груди рубаху. Клочья ткани полетели под ноги. — Им нужен огонь! Настоящий!

Седой понял меня без слов. Его секира, описав дугу, с силой вонзилась в ствол сосны. Древесина с треском раскололась, обнажив смолистую сердцевину, из которой тут же выступили янтарные капли. Одним движением он достал из-за пояса кресало и кремень.

— Гори, проклятое! — проревел он, ударив кресалом.

Первая искра упала на смолу, замерла на мгновение — и мир взорвался огненным шквалом. Пламя вспыхнуло с такой яростью, будто древесина была пропитана не смолой, а порохом. Оно не просто ползло вверх — оно взмывало по стволу молниеносными змеями, разветвляясь на сотни огненных щупалец. Ветви, на которых секунду назад сидели твари, превратились в пылающие виселицы.

Лес огласился пронзительным визгом, от которого лопнули барабанные перепонки у двух воинов. Кровь тонкими струйками потекла из их ушей, но они даже не заметили — слишком страшное зрелище разворачивалось перед нами. Существа, объятые пламенем, не просто кричали — их тела вздувались, как бурдюки с прокисшим вином, а потом лопались, разбрасывая вокруг снопы тех самых черных игл, которые тут же сгорали в воздухе с хлопками, похожими на ружейные выстрелы.

Я поднял «Лютоволка» над головой, и случилось нечто невообразимое. Синее пламя меча не просто слилось с обычным огнем — оно поглотило его, переработало, превратило в нечто третье. Теперь над нами бушевало пламя странного фиолетово-золотого оттенка, от которого не было дыма, только волны нестерпимого жара. Тени от него вели себя неестественно — не убегали от света, а сжимались, превращаясь в черные комки, которые с визгом растворялись в воздухе.

— Вперед! — закричал я, и мой голос, усиленный какой-то неведомой силой, разнесся по лесу, заглушая даже треск горящих деревьев. — К реке! Пока огонь держит их!

Мы бросились сквозь горящий лес, спотыкаясь о корни, которые внезапно ожили и цеплялись за наши сапоги, словно костлявые пальцы. Воздух был раскаленным, каждый вдох обжигал легкие, а одежда тлела на нас. Вадима пришлось нести на самодельных носилках из щитов — его тело стало неестественно легким, будто внутри уже не осталось ничего человеческого, только сухие прутья и пустота. Его кожа покрылась странным узором — черными прожилками, которые пульсировали в такт с вибрацией земли под ногами.

Когда мы вырвались на берег, за спиной бушевало море огня. Деревья падали, как подкошенные, а в пламени мелькали тени существ — они уже не пытались нас преследовать, а корчились в последних судорогах, рассыпаясь в пепел. Но река... Река казалась единственным спасением. Ее черные воды текли медленно, почти вязко, отражая пожар кровавыми бликами.

— Вплавь! — скомандовал Седой, сбрасывая на ходу доспехи. Его голос звучал хрипло — дым и адреналин сделали свое дело. — Только не пейте воду!

Я оглянулся на прощание. Пламя уже перекинулось на кроны, превращая лес в гигантский погребальный костёр. В этом аду мелькали тени — они не горели, но корчились в муках, будто огонь выжигал что-то важное внутри них. Их безликие морды поворачивались синхронно, следя за нами сквозь завесу дыма. Казалось, они запоминают каждую черту наших лиц.

Последним я вошел в воду. Ледяная река обожгла кожу, но "Лютоволк" в моей руке вспыхнул с новой силой. Его голубоватое пламя проникало сквозь толщу воды, выхватывая из темноты странные очертания — какие-то древние камни на дне, покрытые рунами, обломки лодок с почерневшими от времени бортами. А дальше... пустоту. Бездонную, манящую.

Когда я нырнул, последнее, что увидел перед тем, как вода сомкнулась над головой — сотни черных фигур, выстроившихся на горящем берегу. Они не пытались преследовать нас. Просто стояли. Ждали. Будто знали, что мы обязательно вернёмся.

На противоположном берегу, вымокшие и изможденные, мы рухнули на землю без сил. Вадим дышал прерывисто, с хрипящим звуком, будто в его лёгких плескалась вода. Глаза оставались закатившимися, обнажая кровавые белки. Из раны на плече сочилась чёрная, как деготь, жидкость — она не смешивалась с водой, а собиралась в маслянистые шарики на его коже.

Седой, тяжело дыша, подполз к нему и приложил ладонь к шее. Его лицо стало каменным.— Он ещё здесь. Но ненадолго.

Один из воинов, молодой парень с обгоревшими бровями, вдруг зашёлся в кашле. Изо рта вырвалась струйка чёрной слизи. Мы переглянулись — понимая, что это только начало. Что они уже внутри нас.

А на том берегу, сквозь дым, по-прежнему виднелись неподвижные силуэты. Ожидающие.

И огонь, который не мог их уничтожить.

— Это была лишь разведка, — прохрипел Седой, выплевывая на землю комок черной слизи. Его седая шерсть была опалена огнем, но взгляд оставался ясным, как у молодого волка. — Они проверяли нашу силу. Наши слабости.

Я посмотрел на «Лютоволка». Синее пламя все еще танцевало на лезвии, но теперь в его мерцании проступал узор — древние руны, которых я никогда прежде не видел. Они складывались в строки, будто клинок пытался что-то сказать, что-то предупредить. Но язык был слишком старым, слишком чужим.

— А теперь они знают, что мы идем, — прошептал я, ощущая, как ледяной ужас сковывает сердце.

Седой кивнул, и в его желтых глазах отражалось багровое пламя горящего леса на другом берегу. Оно уже начало угасать, но дым все еще поднимался к небу черными столбами, как сигнальные костры.

— И мы знаем, что они ждут.

Он поднялся на ноги, тяжело опираясь на секиру. Его голос, обычно грубый, теперь звучал почти торжественно.

— Что это за твари? — спросил Ерошка, сын кузнеца. Его пальцы судорожно сжимали окровавленный топор, оставляя липкие отпечатки на деревянной рукояти. В глазах юноши читался не просто страх — животный ужас перед тем, что нарушало все законы природы.

Седой медленно повернулся к нему, разминая плечи. Его жёлтые глаза, похожие на волчьи, сузились, будто вспоминали что-то древнее, чем сама память. В морщинах на лице застыли отблески далекого костра, делая его похожим на духа из старых сказок.

— Морок, — прохрипел он, плюнув на землю, словно само слово было ядовитым. Плевок зашипел, впитываясь в почву черным пятном. — Нежить, что не гниёт, а тлеет. Они старше этих лесов, — он махнул рукой в сторону догорающей чащи, — старше капищ, что стояли здесь до прихода наших прадедов.

Он наклонился, поднимая с земли обломок той самой черной иглы, что торчала из раны Вадима. В свете "Лютоволка" она переливалась, как гнилой зуб.

— Видишь это? Это не просто оружие. Это память. Память о временах, когда земля была молодой, а по лесам ходили иные хозяева.

Ерошка невольно отпрянул, когда Седой протянул ему иглу.

Он провёл рукой по обожжённой шерсте, оставляя на ней чёрные полосы от сажи и крови. В его голосе, когда он заговорил снова, звучала ненависть, древняя как сами холмы, что помнят первые битвы этого мира.

— Их выкопали.

Ерошка замер, его пальцы разжались, и топор едва не выпал из ослабевших рук.

— Кто? — прошептал он, будто боялся, что само это слово призовёт новую беду.

Седой медленно повернул голову, и в его глазах отразилось что-то такое, от чего у меня похолодела спина.

— Северяне.

Тишина повисла тяжёлым саваном. Даже Вадим, корчащийся в лихорадке, на миг затих, будто сама тень, поселившаяся в нём, прислушалась.

— Ты говоришь... о людях? — недоверчиво пробормотал кто-то из воинов, сжимая древко копья так, что костяшки пальцев побелели.

Седой оскалился, обнажив клыки, которые казались слишком длинными, слишком острыми.

— Людях? Нет. — Седой выплюнул черную слюну, будто само слово оставляло во рту вкус гнили. — Они давно перестали быть людьми.

Он развернулся к северу, где за горизонтом чернели зубцы далеких гор.

— Там, за Чёрными горами, где солнце не встаёт полгода, они копают. В мёрзлой земле, что не оттает даже в самый жаркий летний день. В курганах, что старше самого времени. — Его голос стал глуше, будто доносился из-под земли. — И находят это.

Он резко ткнул пальцем в сторону реки, где тени всё ещё стояли, недвижимые, как стражи. Его ноготь, черный от засохшей крови, дрожал от ярости.

— Они думают, что приручили их. Дали им руны, выжженные на костях. Накормили кровью дев, что умерли в страхе. Заставили служить. — Седой хрипло засмеялся, и звук этот напоминал треск ломающихся костей. — Дураки.

Внезапно он схватил меня за руку, и его пальцы жгли, как раскаленные угли.

— Морок не служит. Он ждёт. Ждёт, когда последний страж уснёт. Ждёт, когда руны потускнеют. Ждёт, чтобы проглотить и хозяев, и рабов.

Я посмотрел на «Лютоволка». Руны на лезвии теперь пульсировали в такт моему сердцу, будто живая плоть.

— Так это северяне напали на Родень? — голос мой сорвался, превратившись в хриплый шёпот. В голове мелькали образы горящего города, крики женщин, плач детей...

Седой кивнул, и в его глазах отразилось что-то страшное — древний ужас, передаваемый из поколения в поколение.

— Да. Но не они главные. — Он сжал кулаки, и суставы хрустнули, как ломающиеся ветки. — Они лишь... орудие... Оружие в руках алчных и злых людей. Хотя этих тварей и людьми-то назвать сложно.

Старый воин плюнул под ноги, и слюна зашипела на раскалённой земле.

— Оружие, которое может обернуться против своих хозяев. Против всех нас. Против всего живого.

Он повернулся к лесу, где догорали последние деревья, и его голос стал глухим, будто доносился из-под земли:

— И теперь Оно идёт. То, что спало веками. То, что нельзя назвать. То, перед чем меркнет даже сама смерть.

Мы замерли, ощущая, как земля под ногами начинает слабо вибрировать. В воздухе запахло медью и пеплом.

А на том берегу, сквозь дым и пламя, сотни пар глаз вдруг вспыхнули красным — кровавым, ненасытным светом.

И двинулись вперёд.

Не спеша.

Неотвратимо.

Как сама судьба.

Вадим застонал у наших ног, и его тело вдруг выгнулось неестественной дугой. Изо рта хлынула чёрная жижа, а на лбу проступил странный знак — руна, которую я видел на клинке "Лютоволка".

— Они близко... — прохрипел он чужим, множественным голосом. — Они идут за мной... За всеми нами…

Вадим издал последний звук и замер навеки…

Седой резко выпрямился, хватая секиру.

— Вперед на встречу с дружиной князя, — приказал я.