Кровь и Воля. Путь попаданца

Глава 27. Пробуждение древней клятвы

Взрыв ослепительного изумрудного света распорол тьму.

Мир на мгновение перестал существовать. Перед глазами проплыли видения — древние дубравы, окутанные туманом, где первые Ольховичи скрепляли договор с духами леса, смешивая свою кровь с росой на священных камнях. Каменные круги, немые свидетели клятв, данных под холодным взором старых богов, чьи имена теперь забыты.

Вспышка пронзила полотно времени, сорвав покров с былого, обнажив правду, что пряталась в глубине веков.

"Лютоволк" в моей руке пылал.

Не привычным синим пламенем, а живым изумрудным огнем, словно испил до дна ярость самого Стража, его древнюю, неукротимую силу. Он гудел, как разбуженный улей, и в его звоне слышался голос леса — того самого, что был здесь до людей, до времени, до тьмы.

Существо в плаще из теней отшатнулось, словно от удара.

Его зыбкое, вечно меняющееся лицо на миг застыло, словно в предсмертной гримасе — и тогда я увидел правду.

Обжигающую, как лед, режущую, как клык зверя.

— Ты… — прошептал я, чувствуя, как древний волк внутри меня завывает от неистовой ярости, от вековой обиды.

Оно было не просто врагом, не просто порождением тьмы.

Оно было нарушителем клятвы.

Тем, кто когда-то стоял с нами плечом к плечу, вкушал из одного котла, делил одну веру, одну кровь. Тем, чье имя когда-то произносили с гордостью, а теперь — только с проклятием на устах.

Оно предало древний договор, растоптало священные узы, осквернило саму суть нашего существования.

Седой, чуткий к дыханию тьмы, понял то же самое.

Его звериные глаза расширились, в них плескался ужас узнавания — не просто страх перед врагом, а глубочайшее потрясение от того, что этот враг был своим.

— Так вот кто разбудил тьму… — прохрипел он, и его голос дрожал, как лист под порывом ветра. — Кто дернул за нити, сплетающие мрак…

Существо зашипело, словно змея, разбуженная от зимней спячки. Его плащ взметнулся, как крылья гигантской летучей мыши, готовой обрушить свой мрак на мир.

— Глупые щенки! — проскрежетало Оно, и голос его раскололся на тысячи отголосков, словно эхо в пустой пещере. — Вы думали, ваши предки победили нас? О, нет… Они лишь отложили неизбежное. Отсрочили разговор, который все равно должен был состояться.

Я почувствовал, как "Лютоволк" наливается свинцовой тяжестью – будто в его сталь впитывалась вся ярость векового клятвопреступления, вся горечь преданного доверия. Его рукоять обожгла ладонь, словно раскалённый уголь, а клинок завыл протяжной, звериной нотой. В этом звуке слышались голоса: шепот первых Ольховичей, клятвы, данные под сенью священных дубов, предсмертные крики тех, кто пал, защищая древний договор.

— Тогда закончим его! — прорычал я, и в голосе зазвучало нечто большее, чем человеческая речь – хриплый рёв волка, бросающего вызов самой смерти.

Мы ринулись вперёд – я, Седой и само пламя "Лютоволка", ставшее продолжением моей воли. Ольховичи застыли позади, образовав живое заграждение против клубящейся тьмы, их клыки и когти блестели в зелёном отсвете, последнем дыхании умирающего Стража.

Наш клинок встретил струящийся плащ из теней – и вселенная взорвалась.

Мир распался на осколки, рассыпался, как старое зеркало, разбитое в ярости.

Зелёный свет древней клятвы – против чёрной, всепоглощающей пустоты предательства.

Ярость живых – против холодной ненависти, выросшей из измены.

Память крови – против забвения, против вечного небытия, что жаждало поглотить всё.

Когда дым рассеялся, перед нами лежало лишь сморщенное подобие тела – иссохшее, словно плод, забытый на ветру, пустое вместилище того, что когда-то было силой. Но земля под ним все еще дышала.

Черный, язвенный свет пульсировал в почве, как зараженная кровь в жилах. Казалось, сама земля стонет, отравленная прикосновением тьмы.

Страж Порога – вечный хранитель, последний страж древнего равновесия – медленно подошел. Его тело, израненное, почти прозрачное от иссякающей силы, скрипело при каждом движении. Он опустил узловатую руку на это место, и его пальцы-ветви впились в землю, словно корни, ищущие чистую воду.

Земля содрогнулась.

Один раз.

Два.

Как в предсмертной агонии и затихла.

Тьма испарилась, словно ее и не было. Лишь черное пятно, как ожог, осталось на траве – но и оно побледнело, рассыпалось в прах.

Тишина.

Настоящая.

Впервые за долгие дни.

И тогда –

На востоке.

Там, где тяжелые, свинцовые тучи еще недавно давили на горизонт, пробился первый луч.

Робкий.

Золотой.

Как новая клятва.

Как обещание.

Святослав подошел ко мне, шатаясь. Его доспехи были изрублены, лицо залито кровью и пылью, но в глазах – не поражение, а вопрос.

— Это… конец? – хрипло выдохнул он.

Я посмотрел на "Лютоволк".

Его клинок, испещренный трещинами, снова пылал синим пламенем – но теперь в его глубине мерцали зеленые искры, словно тлеющие угли забытого костра. Они вспыхивали и гасли, напоминая о пробудившейся силе, о той древней ярости, что на миг стала частью нас.

— Нет.

Мой голос прозвучал тише, но тверже, чем когда-либо.

Холодная решимость поселилась в сердце – не просто готовность к бою, а глубинное понимание.

Мы вырвали правду из пасти векового забвения.

Узнали лицо врага.

Вспомнили, что было украдено.

И теперь оно – предатель, нарушитель клятвы, древний враг – знало, что мы не забыли.

Солнце поднялось над опустошенным лесом, но свет его был странно бесцветным, будто вымытым. Я стоял на коленях перед иссохшим телом поверженного врага, и "Лютоволк" в моих руках все еще пульсировал остаточным зеленоватым свечением.

Седой первым нарушил тишину:— Так вот кто стоял за всем...

Его голос звучал хрипло, будто пропущенный через сито веков. В глазах старика читалось нечто большее, чем усталость — какое-то древнее знание, внезапно обретшее смысл.

Я поднял голову:— Ты знал?

Седой медленно покачал головой, его когтистые пальцы сжимали и разжимались:— Не знал. Но помнил. В нашей крови... в нашей крови всегда была эта память.

Святослав подошел ближе, его княжеский плащ был изорван в клочья, лицо покрыто сажей и кровью:— Кто это был?

Я встал, чувствуя, как в висках стучит новая, странная пульсация:— Тот, кого мы забыли. Тот, кто забыл свою клятву.

Внезапно земля под ногами дрогнула. Не от шагов Стража, а отчего-то другого. Где-то в глубине.

"Лютоволк" вздрогнул в моих руках, и вдруг...

Видение.

Лес. Но не этот. Древний, первозданный. Круг из двенадцати фигур в волчьих шкурах. Камень, испещренный рунами. Клятва, скрепленная кровью...

Я застонал, хватаясь за голову. Картины сменяли одна другую с бешеной скоростью. Войны. Предательства. Забытые битвы.

Седой схватил меня за плечо:— Родовая память. Она пробуждается.

Я с трудом перевел дыхание:— Мы... мы не первые. Мы просто очередные в длинной череде стражей.

Святослав смотрел на нас, и в его глазах читалось новое понимание:— Значит, это не конец.

— Нет, — прошептал я, поднимая "Лютоволк". Клинок теперь светился попеременно — то синим, то зеленым. — Это всего лишь этап жизни.

Страж Порога издал глубокий, дребезжащий звук и медленно стал отходить к лесу, его раны дымились на утреннем солнце.

— Куда он? — спросил один из дружинников.

Я знал ответ прежде, чем осознал его:

— Домой…

Страж Порога растаял среди деревьев, его очертания расплылись, словно туман на рассвете. Лишь тлеющие отметины на земле, похожие на опаленные молнией корни, напоминали о его присутствии. Воздух, еще недавно раскаленный адским грохотом битвы, теперь звенел леденящей пустотой. Даже ветер, обычно бесцеремонно шныряющий меж ветвей, затих, словно испуганный ребенок, прижавшийся к материнской юбке.

— Он уходит… не прощаясь, — прохрипел Седой. Его лапа с грубыми шрамами дрогнула, вытирая полосу липкой крови, растекшейся по подбородку. В желтых глазах, обычно холодных и расчетливых, мелькнула злая искра — не ярость, а обида, горькая, как дым от сожженных священных рощ.

Я опустил «Лютоволка», ощущая, как сталь постепенно стынет в моей ладони. Сине-зеленое сияние клинка меркло, словно последние угли костра, который вот-вот задует северный ветер. Но это не было поражением — это было затишьем.

Как перед бурей.

Святослав стоял неподвижно, словно древний менгир, вросший в опустошенную землю. Его взгляд, мутный от усталости и боли, скользил по полю боя, где тьма оставила после себя не раны, а пустоту – выжженные пятна почвы, деревья с почерневшей корой, будто высосанные изнутри.

— Это затишье, — произнес он, и в голосе не было ни надежды, ни страха – только тяжелая уверенность человека, слишком часто видевшего, как временная победа оборачивается долгим поражением.

Я кивнул, ощущая, как трещина на клинке "Лютоволка" пульсирует в такт собственному сердцу.

— Они отступили, но не сломлены, — сказал я, и слова повисли в воздухе, густые, как дым. — Они ждут.

Вокруг, словно очнувшись от кошмара, воины начали шевелиться.

Дружинник с перебитой ключицей зажал зубами край плаща, затягивая жгут на искалеченной руке. Молодой ополченец подбирал обломок меча, сжимая его так, будто это могло вернуть утраченную силу. Даже самые стойкие двигались медленно, с вымученной осторожностью, словно их тела уже наполовину принадлежали смерти.

— Мы выиграли время, — пробормотал Седой, его уши нервно подрагивали, улавливая каждый шорох в насторожившемся лесу. — Но ненадолго.

Я посмотрел на восток.

Солнце поднималось, но его свет казался бледным, больным – не золотистым, а желтоватым, как кожа лихорадочного ребенка. Оно окрашивало небо в водянистые тона, будто сам воздух после битвы стал тоньше, ненадежнее.

Привычное утро после битвы.

Тишина.

Обманчивый покой.

Но глубоко внутри я чувствовал – это ложь.

Тишина не была милостью. Она давила, обволакивала, как паутина перед удушающим объятием паука.

Воздух застыл – ни дуновения, ни шепота листьев. Неподвижный до удушья.

Даже птицы молчали, словно вымерли. Ни щебета, ни взмаха крыльев – только гнетущая пустота, будто сама природа затаилась, ожидая удара.

— Что теперь? — спросил Святослав, поворачиваясь ко мне. Его голос звучал глухо, словно доносился из-под толщи земли.

Я вздохнул, ощущая, как родовая память – тяжелая, как свинец, – медленно оседает в сознании, словно ил на дне древнего озера. В ней всплывали обрывки – крики предков, забытые клятвы, лица тех, кто стоял до конца... и тех, кто предал.

— Теперь мы готовимся, — ответил я, и слова прозвучали как приговор.

Потому что затишье – это не конец.

Это лишь передышка.