Кровь и Воля. Путь попаданца

Глава 24. Зов Крови

Ночь пала на лагерь непроглядной пеленой, сдавив землю тяжёлыми, влажными объятиями. Воздух застыл, густой и спёртый, будто перед грозой. Луна, словно испуганная зверюшка, забилась за косматые тучи, бросив нас в кромешную тьму. Лишь редкие звёзды мерцали сквозь дымку — блёклые, дрожащие, словно искры догорающего костра, вот-вот готовые погаснуть.

Я стоял на краю частокола, вцепившись пальцами в заострённые брёвна, вперившись в чернильную бездну за рекой.

Он пробудился.

Тот, кто был во мне с рождения — древний, необузданный, яростный Волк.

Жгучая волна, хлынувшая по венам, словно расплавленный металл, разливающийся под кожей. Сердце заколотилось, бешено, неистово, как пойманная птица, рвущаяся на свободу. Зрачки расширились, впитывая каждый скупой проблеск света, и мир вокруг вспыхнул новыми красками.

Воздух загустел от запахов.

Дым костров — едкий, смолистый. Пот воинов — терпкий, горький. Железо — солёное, острое. Кровь — тёплая, зовущая.

И... ОНО.

Тлетворное. Медное. Гнилое.

Их присутствие разлилось в ночи, как яд. Словно дыхание могилы — затхлое, леденящее, наполненное шепотом забытых смертей.

Они были близко.

Очень близко.

И мой Волк зарычал в глубине души, огрызаясь на эту тьму.

— Чуешь?

Голос Седоя прополз сквозь темноту, хриплый, как скрип ржавых петель в заброшенной склепной двери. Он стоял, слившись с тенью, лишь желтые глаза пылали в черноте — два уголька, тлеющих в пепле ночи.

— Они близко, — прорычал я в ответ, чувствуя, как кровь стынет в жилах, а под кожей бурлит что-то чужое, дикое.

Ногти впились в ладони, и я почувствовал, как под ними шевелятся когти — острые, ледяные, готовые разорвать плоть, чтобы вырваться наружу.

Седой втянул воздух, раздувая ноздри, будто ловил запах смерти на ветру. Его взгляд стал еще острее, а в уголках губ заиграла гримаса, похожая на оскал.

— Твой зверь не обманет.

Он шагнул вперед, и тень за ним потянулась, как живая.

— Они идут.

В его голосе звучало нечто большее, чем тревога.

Предвкушение.

Голод.

Ярость.

Волк внутри меня зарычал, требуя ответов, требуя крови. Кожа на руках стала наливаться темной шерстью, но я сдержал натиск зверя – пока.

Вдали, за рекой, что-то шевельнулось, нарушив неподвижность ночи. Воздух дрогнул, словно от невидимого жара, предвещая скорую бурю.

Седой мгновенно выпрямился, словно стальная пружина, готовый к прыжку:

— Они здесь.

Волк внутри меня завыл от восторга, требуя свободы, требуя крови. Я больше не сопротивлялся, словно сдался на милость судьбы.

Кости хрустнули, ломаясь и перестраиваясь, подчиняясь древней силе. Шерсть прорвалась сквозь кожу, обжигая огнем. Мир вспыхнул новыми, доселе неведомыми красками – теперь я чувствовал каждую тварь, каждую гнилую душу, переступающую через границу нашего мира.

Седой стоял рядом, но теперь он тоже изменился стал ее выше, мощнее, свирепее с пастью, полной кинжалообразных клыков, готовых разорвать врага в клочья.

— Ну что? — его голос стал глубже, зверинее, словно рык, вырвавшийся из самой преисподней. — Покажем им?

Он поднял морду к багровому небу и завыл.

Ответный крик, полный ярости и предвкушения, разнесся по лагерю – сначала один, потом другой, третий. “Племянники” Седого и даже дружинники Святослава, те, в ком текла та же кровь, откликались на зов предков, призывающий к бою.

Ворота распахнулись, с грохотом ударившись о землю.

Мы вышли на охоту.

Мы сорвались в ночь, оставив позади дрожащий хоровод факелов.

Лагерь остался там — жалкий островок света в океане тьмы, где люди жались к огню, не понимая, что пламя лишь делает их слепыми. Мы же ринулись в черноту, туда, где нашему зрению не нужен был свет.

Земля под лапами дышала вечерней сыростью.

Каждый шаг отпечатывался в сознании с пугающей четкостью: хруст ветки, шорох листьев, даже тончайшие вибрации почвы под когтями. Мир вокруг ожил, стал острее, громче, реальнее. Запахи врезались в ноздри — прелая листва, горьковатая хвоя, и... оно.

Они.

Седой летел слева, его мощные прыжки рассекали тьму, будто удары топора. Его звериная тень мелькала между деревьями — огромная, сгорбленная, с горящими в темноте желтыми глазами-щелями.

Справа — трое дружинников.

Их звериные силуэты скользили меж стволов, как призрачная стая — быстрые, ловкие, смертоносные. Один — низкий, приземистый, с плечами, готовыми сломать что угодно. Другой — длинный, гибкий, его движения текучи, как вода. Третий — молчаливый, стремительный, его когти уже жаждали плоти.

За рекой они ждали.

Мы чувствовали их.

Дыхание.

Шепот.

Голод.

Они думали, что охотятся на нас.

Скоро они поймут, как ошибались.

Первый кошмар вырвался из мрака внезапно — будто сама ночь породила его из своей черной утробы. Он отлип от ствола векового дуба, где прятался, слившись с корой. Его костлявые пальцы с перепонками впились в дерево, оставляя на нем липкие полосы слизи, а безглазая пасть — просто дыра во тьме — повернулась в нашу сторону, нюхая воздух.

Я не думал.

Не размышлял.

Просто прыгнул.

Как зверь, ведомый чистой яростью, той, что кипит в крови и не знает страха.

Клыки вонзились в ледяную плоть.

Она не была живой — холодная, склизкая, как гниющее мясо, но при этом шевелящаяся, живучая. На вкус — гниль и медь, тошнотворная смесь, от которой сводило челюсти.

Тварь взвизгнула — пронзительно, как разрываемый металл, и этот звук проморозил кровь до самых костей.

Седой крушил второго.

Его челюсти-тиски сомкнулись на хрупком позвоночнике монстра с хрустом ломающихся веток. Раздался клокочущий вой, и тьма вздрогнула от этого звука.

Но их было больше.

Гораздо больше.

Они выползали из-под корней, сползали с деревьев, вытекали из теней.

Целый легион.

Нас захлестнула тьма.

Из леса хлынули десятки таких же.

Они двигались в жутком унисоне, их тела изгибались с одинаковой, неестественной плавностью, будто все они были частями одного огромного, раскинувшегося во тьме организма. Когти царапали землю, оставляя за собой черные борозды — будто сама почва гнила на их глазах.

Шерсть на загривке вздыбилась.

Я ощетинился, чувствуя, как волос за волосом встает дыбом, а клыки обнажаются в немом рыке.

– Круг!

Голос Седоя прорвался сквозь вой тварей, глухой, хриплый, но непреклонный. Он отдался эхом в ночном лесу, будто сама земля повторила этот приказ.

Мы прижались спинами, ощущая горячее дыхание друг друга, дрожь в мышцах, ярость, готовую взорваться.

Кольцо тьмы сжималось.

Твари приближались, их безглазые морды поворачивались к нам, нюхая, оценивая.

И в этот миг...

Из самой чащи выползла Она.

Исполинская. Неестественно высокая.

Ее голова терялась в сплетении ветвей, будто она выросла из самого леса, стала его частью. Длинные руки, костлявые и узловатые, волочились по земле, оставляя за собой след мерзкой слизи, пузырящейся и шипящей, словно кислота.

Но ужаснее всего было лицо – точнее, пародия на него.

Кожа, натянутая на череп, как истлевший пергамент, просвечивала, обнажая синеватые прожилки и желтые пятна разложения. Губы, зашитые грубыми черными нитками, искривлялись в подобии улыбки – слишком широкой, слишком радостной, слишком ненастоящей.

И глаза…

Глаза моей матери.

Такие же серые, глубокие, ласковые, какими я помнил их с детства. Они смотрели на меня с нежностью, с любовью, с тоской, будто она действительно была здесь, будто все эти годы ждала меня в этой тьме.

– Мирослав…

Голос прошелестел, до боли знакомый, но чуждый – будто кто-то в точности скопировал его, но не смог уловить душу.

Сердце оборвалось и рухнуло в бездну.

Я замер, парализованный, забывший о когтях, о зубах, о ярости.

– Не слушай ее!

Седой взревел, его голос прорвался сквозь оцепенение, но слова потонули в нарастающем гуле – будто тысячи шепчущих голосов заполнили голову, вытесняя все мысли.

Было поздно.

Слишком поздно.

Она протянула руку – длинную, костистую, с неестественно тонкими пальцами, и мир обратился в кошмар.

Ее пальцы, словно ледяные иглы, затрепетали перед моим лицом.

Каждый сустав неестественно выгибался, кожа натягивалась до прозрачности, обнажая синеватые сухожилия. От них веяло запахом могильной сырости и старой крови.

Холодный липкий пот пропитал спину.

Я чувствовал, как капли скатываются по позвоночнику, но не мог пошевелиться.

— Сынок…

Голос почти попал в ноту. Почти. Но в нем не хватало той теплой, чуть хриплой нежности, что всегда звучала, когда она звала меня с речки, где я пропадал дотемна.

Я вперил взгляд в это фальшивое лицо.

В эти глаза-пустоты, где плескалась чужая тоска. В эти губы, сшитые нитками из человеческих волос.

— Ты не она.

Существо замерло. Его маска-лицо дрогнула, как плохо натянутая кожа барабана. На лбу проступили живые морщины — будто оно впервые задумалось.

— Я просто хотела…

— ЗАТКНИСЬ!

Волк внутри взбеленился.

Я больше не сдерживал его.

Когти, словно лезвия бритвы, рассекли воздух.

Первый удар пришелся в лицо.

Ложь разлетелась в клочья.

Кожа лопнула с хрустом пергамента. Из-под личины хлынула мерзкая черная жижа, густая, как деготь. Существо забилось в конвульсиях, его форма оплыла, словно воск на огне.

Длинные руки задергались в воздухе, пытаясь собрать расползающееся тело.

— ТЫ НЕ ОНА!

Мой последний удар обрушился точно в грудь.

Когти вошли во что-то твердое — ледяное сердце, спрятанное под трясущейся плотью.

Кости хрустнули, разлетаясь под сокрушительной силой когтей.

Звук был резким, влажным, как будто кто-то раздавил мешок с гнилыми орехами. Черная слизь брызнула мне в лицо, обжигая кожу, но я даже не моргнул.

Тварь издала вопль — нечеловеческий, раздирающий, будто рвали металл. Ее истинный голос вырвался наружу — скрипучий, многоголосый, словно сотни стонущих слились в одну симфонию ужаса.

Седой рядом рвал другую тварь.

Его клыки зловеще блестели в свете луны, окрашиваясь в багровый оттенок. Он встряхнул добычу, как волк — зайца, и разорвал ее пополам с удовлетворенным рыком.

Но их было больше.

Невыносимо больше.

Из леса хлынули новые — десятки, сотни, тьма. Они катились по земле, сползали с деревьев, вытекали из теней. Их безглазые морды поворачивались к нам, нюхая, оценивая.

И тогда…

Небо над лагерем взорвалось багряным пламенем.

Десятки огненных стрел, словно раскалённые когти дракона, прочертили ночную тьму, оставляя за собой дымные шрамы. Они впивались в чёрные тела тварей, и те вспыхивали синим пламенем, крича на тысячи голосов сразу — визгливый хор обречённых.

— Князь прикрывает!

Седой прорычал сквозь грохот битвы, но его голос потонул в этом аду — в скрежете когтей, хрусте костей, воющих голосах, которые не были ни человеческими, ни звериными.

Мы рванули назад, к спасительным огням, к своим.

Кожа горела.

Она сжималась, трескалась, сбрасывая звериный облик, выжигая скверну, что вползла под неё. Каждый шаг отдавался болью, будто с меня сдирали кожу живьём.

Последний прыжок.

Отчаянный.

На грани.

И мы рухнули за спасительный частокол, на утоптанную землю лагеря.

Дружинники встретили нас стеной щитов.

Их лица были жёсткими, готовыми, но в глазах читалось — они видели. Видели, что бежало за нами.

— Живы?

Святослав стоял на валу, его лук ещё дымился, пахнул серой и сожжённой плотью. В его взгляде не было страха — только холодная ярость, закалённая в боях.

Я кивнул, пытаясь отдышаться, чувствуя, как лёгкие разрываются от нехватки воздуха.

— Пока да.

Княжич обвёл взглядом ощетинившийся лес.

Там, в тьме, что-то шевелилось.

Что-то ждало.

— Это был лишь первый отряд.

Его слова повисли в воздухе, тяжёлые, как предсмертный вздох.

Святослав стоял у пылающего костра, его лицо, освещенное дрожащими языками пламени, казалось высеченным из древнего камня. Тени играли на его резких скулах, подчеркивая глубокие морщины у глаз - слишком глубокие для двадцатипятилетнего. Он медленно повернулся ко мне, и в его взгляде, помимо усталости от бессонных ночей и кровавых боев, читалось нечто большее - озарение, смешанное с древним страхом.

— Теперь я постиг, — прошептал он так тихо, что слова едва преодолели шум горящих поленьев. Губы его искривились в подобии улыбки, но в глазах не было радости - только тяжелое понимание.

Я нахмурился, чувствуя, как волк внутри настораживается, улавливая малейшие изменения в голосе княжича. Мои пальцы сами собой сжались в кулаки, ногти впились в ладони, оставляя полумесяцы кровавых следов.

— Что именно ты постиг, княжич? — мой голос прозвучал хриплее, чем я ожидал.

Святослав не ответил сразу. Он взял с земли окровавленный лоскут ткани - остатки рубахи раненого дружинника - и бросил в огонь. Мы оба наблюдали, как алчное пламя сначала нерешительно лизнуло материю, а затем жадно впилось в нее, окрашивая ночь запахом горелой шерсти и крови.

— Теперь я понимаю, — наконец заговорил он, не отрывая взгляда от костра, — почему отец мой, князь Всеслав, всегда говорил, что Ольховичи — род особенный.

Святослав повернулся ко мне, и в его взгляде не было ни тени страха. Лишь глубинное, неподдельное уважение, выкованное в горниле сегодняшнего боя. Его глаза, обычно холодные как зимний лед, теперь горели странным внутренним светом - словно человек, нашедший наконец ответ на давний вопрос.

— Бояре... — начал он, и в голосе его зазвучало что-то новое - презрение, смешанное с пониманием. — Они шепчутся за спинами, будто ваш род - не от мира сего. Будто в жилах Ольховичей течет не только кровь людская...

Я стиснул зубы до хруста, почувствовав, как волк внутри зарычал в ответ на эти слова. Пальцы сами собой сжались в кулаки, ногти впились в ладони.

Но Святослав резко поднял руку, останавливая мой гневный порыв.

— Но сегодня... — его голос внезапно стал тише, но от этого только весомее, — сегодня, увидев тебя в бою...

Он сделал паузу, и в эту секунду отблески костра заиграли на его лице, высвечивая глубокие морщины у глаз - следы не по годам тяжелых дум.

— Я понял истину.

Княжич шагнул ближе, и теперь я видел в его глазах то, что никогда не видел в глазах других знатных людей - чистую, незамутненную ясность.

— Страх бояр - это не страх перед нечистью. — Каждое слово падало как молот на наковальню. — Это страх перед силой, что им не подвластна. Перед волей, что не гнется перед их золотом. Перед родом, что помнит древние заветы, когда их деды еще в звериных шкурах по лесам бегали.

Седой, стоявший в тени за спиной Святослава, хрипло рассмеялся. Его смех напоминал скрежет камней под копытами коня - сухой, горький, лишенный всякой радости. Старый воин вытер ладонью рот, оставляя на щеке темный след от запекшейся крови.

— Мудрые слова, княжич, — прохрипел он, — жаль только, отец твой, князь Всеслав, мыслил иначе. Когда последний раз Ольховичи просили помощи у престола...

Святослав резко кивнул, прерывая его. На мгновение его лицо, обычно непроницаемое, исказила гримаса боли - словно от давней, но до сих пор незажившей раны. Его пальцы невольно сжали рукоять меча, когда он ответил:

— Отец... он предвидел эту войну. Еще когда я был мальчишкой, он говорил, что древние враги проснутся. — Княжич провел рукой по лицу, словно стирая усталость. — И знал, что без Ольховичей нам не выстоять. Без вашего рода. Без вашей... природы.

Мой взгляд упал на "Лютоволка", лежащего у моих ног. Клинок, обычно такой живой в моих руках, теперь лишь слабо мерцал синеватым светом - будто уставший зверь, дремлющий у огня. Но когда моя тень коснулась стали, пламя вспыхнуло ярче, откликаясь на невысказанные мысли.

— Так кто же мы для вас, княжич? — спросил я, и собственный голос показался мне чужим - с хрипотцой, с горечью, выточенной годами недоверия. — Орудие? Меч в руках княжеской власти?

Святослав выпрямился во весь рост, и вдруг передо мной стоял уже не молодой правитель, а потомок древнего рода воинов. Его голос, когда он заговорил, звенел как закаленная сталь:

— Ты - последний щит, что ограждает мир людей от тьмы, — произнес он, и каждое слово падало как клятва. — И первый меч, что встретит врага. Не слуга престола, но... — он запнулся, подбирая слова, — но страж древнего завета, что старше и моего отца, и его отца.

За стенами лагеря разнесся протяжный вой - не жуткий визг морока, а гордый клич наших дозорных. Но в нем звучала тревога, предупреждение.

Святослав медленно поднял с земли свой меч. Лезвие, испещренное свежими зазубринами, отражало тревожные отблески костра.

— Готовь своих, Мирослав, — сказал он, и в его голосе теперь не было ни сомнений, ни колебаний. Только холодная решимость командира, ведущего людей в последний бой.

Я кивнул, ощущая, как волк внутри меня поднимает голову. Шерсть на загривке встала дыбом, клыки заныли в предвкушении. Воздух наполнился новыми запахами - медной горечью страха, потом воинов, дымом... и чем-то еще.

Они.

Приближались.

Седой, стоявший рядом, внезапно оскалился. Его желтые глаза сузились до щелочек.

— Слышишь?

Я прислушался. Сначала - ничего. Потом...

Тихий шелест.

Словно тысячи сухих листьев трепещут на ветру.

Но ветра не было.

— Они уже здесь, — прошептал я.

Святослав резко повернулся к лагерю.

— К оружию! — его голос, привыкший командовать на поле боя, разнесся по всему частоколу.

В одно мгновение лагерь ожил. Воины вскакивали, хватая мечи. Лучники занимали позиции на стенах. Где-то заскрипела телега с боеприпасами.

Я закрыл глаза, позволяя волку выйти на поверхность.

Кости затрещали.

Мир вспыхнул новыми красками.

Когда я снова открыл глаза, все вокруг стало четче, ярче. Каждый звук, каждый запах - кристально ясными.

Седой уже стоял в своей истинной форме - матерый серый волк с шрамом через морду.

Святослав смотрел на нас, и в его глазах не было страха.

— За мной!

Мы бросились к воротам.

За стенами тьма сгущалась, становилась почти осязаемой.

Но мы были готовы.

Игра только начиналась.

А ставки в ней были - сама жизнь.

И не только наша.

Всех, кого мы защищали. Всех, кто еще даже не знал, что сегодня решается их судьба.