Не тот год

Глава 18

ГЛАВА 18

— Вот, пан офицер, ещё вам проклятых большевиков привёз. Холодненькие все, зато документики их вот тут все лежат, — услышал я смутно знакомый мужской голос, вещавший на немецком с сильным акцентом, который пробивался будто сквозь подушку. — Восемь штучек ровно.

— Благодарю за службу, пан Володыевский. Германия вас не забудет, — с ленцой и лёгким пафосом, в котором мне послышалось много сарказма, ответил ему некто на чистом немецком. — Максимус, скажи солдатам, чтобы скинули с телеги этот мусор.

— Яволь!

Рядом что-то загремело-зашуршало-забряцало, всхрапнула лошадь. С небольшим опозданием после этих звуков послышались голоса ещё нескольких мужчин. Немцев.

Кроме слуха больше не работало ни одно чувство. Я не мог ни пошевелиться, ни даже глаза открыть. Всё изменилось, когда меня грубо схватили за ноги и потянули куда-то. Через пару секунд я почувствовал, что падаю. К счастью, высота была небольшая и поверхность была сравнительно нетвёрдая. Иначе запросто размозжил бы себе затылок, которым приложился от души. Удар и острая боль в голове мгновенно прояснили сознание и вернули частичный контроль над телом.

— М-м-м! — вырвался из меня стон.

— О-о, одна гнида жива ещё. Пан офицер, его бы штыком пырнуть, а? Или позвольте мне удавить его. Я его голыми руками придушу, этого якобы учителя.

— Это учитель?

— Да какой там! Наврал, курва. Думал, что если в чужую одежду переоденется, то сможет скрыть свою суть большевистскую, — мешая немецкие и польские слова ответил знакомый голос. И в нём такая ненависть плескалась, что меня даже в текущем состоянии немного пробрало необъяснимым страхом. — Командир красных, а то и целый комиссар. По повадкам видел, что не простой солдат.

Тут я сумел разлепить глаза и кое-как осмотреться по сторонам. Оказывается, лежал я на утоптанной земле недалеко от большой избы, над входом в которую висел красно-белый с чёрным крестом флаг третьего рейха. Рядом стояла старая телега, возле которой кроме меня лежало тело морпеха из Пинска. А передо мной стояли двое немецких солдат, в паре шагов от них офицер и знакомый седоусый поляк. Вот чей это был голос!

В груди полыхнула такая злость, что я непонятно на откуда взявшихся рефлексах стал читать заговор-проклятье, вместо какого-нибудь полезного.

— О-о, как зыркает, курва. Небось думает, как сейчас бы нас с вами, пан офицер, к стенке поставил, — искривил губы в злой усмешке поляк. — Так что, штыком его добьют ваши солдаты или мне придушить, пан офицер?

Немец не обратил внимание на его слова. Он шагнул ко мне, навис надо мной и спросил на корявом русском:

— Ви йэсть офцэр? Юде? Ифрэй? Лехрей… утиштель… ушчитль?

— Я прекрасно понимаю на немецком, — выдавил я из себя.

Увы, проклятье не получилось. Во мне энергии не просто не было, а, кажется, она ушла в отрицательные значения. Организм забрал все резервы, в том числе магические для того, чтобы пережить отравление. Придётся набраться терпения пока мана восстановится. А чтобы раньше этого момента меня не прикончили, нужно как-то потянуть время. Перво-наперво заинтересовать фрица своим знанием его родного языка, а там глядишь что-то придумаю.

— Вы хорошо говорите на моём языке. Где учили?

— Учительница была из поволжских немцев, а я был её любимым учеником. Потом улучшил знание в военном училище.

— Вы комиссар?

— Нет, я офицер.

— Офицер?

— Командир, — вроде как поправился я, хотя оговорку перед этим сделал специально, развешивая крючки для любопытства собеседника. Заодно тянул время, лихорадочно перебирая варианты, которые помогут мне получить так необходимое для восстановления время. Кряхтя, я медленно поднялся и сел, привалившись спиной к тележному колесу.

Остановился на двух версиях. По одной стоило выдать себя за немецкого офицера из тех же поволжских немцев, которого абвер внедрил в Красную армию, точнее, хотел внедрить через отряд окруженцев. Версия так себе, так как про абвер, немецкую разведку, вермахт и прочее я знал очень мало. Второй вариант содержал в себе легенду о советском высокопоставленном командире — лейтенанта и даже капитана фриц может приказать добить, таких в плену сейчас тысячи — на высокой должности и с интересной профессией. Разведчик? Нет, не стоит. НКВД? Хм, могут грохнуть, как комиссара. А вот… связист! В памяти вылез эпизод про некую секретную радиостанцию в Бресте, которую вывезли со всеми связистами и документами буквально под носом у немцев перед началом войны. Про Красную армию я тоже знал мало что и почти не знал номера частей. Но в отличие от вермахта информации по ней у меня всё же было побольше. Да и фриц знает про РККА ещё меньше, чем я.

— Ваше звание и номер части, — потребовал немец. На его погонах светлели два ромбика. Капитан? Кажется, да. Я всё ещё путался и подзабывал что советские, что немецкие знаки различия. Особенно немецкие, которые гораздо запутаннее.

— Подполковник. Начальник штаба триста двенадцатого полка связи, — тихо сказал я.

Решил остановиться на советском варианте. — До двадцать первого июня отвечал за охрану секретного радиоузла в Бресте, который был эвакуирован группой нашего осназа перед вашим нападением.

— Очень интересно, — оживился немец. — Но не молоды вы для подполковника?

— Я получил это звание на майские праздники в этом году за разработку новых приборов связи модульной сборки. В качестве награды и поощрения, вот. По образованию я инженер радиотехнических устройств и приборов, — я старался говорить ровно, спокойно и не забывать про специфические термины и словечки, как будто это для меня привычная речь.

— Как вы оказались с простыми солдатами в лесу и так далеко от Брест-Литовска? Почему не ушли с вашим осназом?

— Не успел. Остался сжигать те документы и приборы, которые невозможно было взять с собой. А ещё должен был проконтролировать уход людей, которые хоть немного были в курсе секретного узла связи. Ну, а потом в город вошли ваши солдаты. Вся моя группа погибла, я переоделся в гражданскую одежду и стал уходить в одиночку. Случайно встретил группу наших солдат и принял на себя командование.

— Плохой из вас командир оказался, — злорадно усмехнулся офицер.

Я пожал плечами:

— Я инженер и штабист, а не боевой офицер.

Эта фраза — очередной крючок для немца. Он должен был смекнуть, что с таким «штабистом и инженером» проще договориться и склонить на свою сторону, чем «боевика».

Немец молчал с минуту, принимая про себя очень важное для меня решение. Наконец, сказал:

— Я хочу предложить вам два варианта. Вы сотрудничаете с нами или я отдам вас этому человеку.

В конце своей фразу он кивнул в сторону старого поляка. Тот пока проходил весь наш разговор то морщился, то катал желваки на скулах, то сжимал кулаки. То, как шла наша с офицером беседа, ему откровенно не нравилось. Но вмешиваться в неё остерегался. Опытный, видать, знал или чувствовал, что это сильно не понравится его хозяину. Вот ведь что за народ — поляки! Их лупили все, уж половина Европы точно. Разделяли, лишали государственности полностью. Потом создавали опять небольшое польское государство, делая это, будто бросали кость оголодавшей побитой собаке. Но не любят они только Россию. Причём, аж ненавидят и эту ненависть впитывают с самого рождения. Вон немцы их пару лет назад прищучили, отобрали территории, разгромили армию. Но этот седоусый хмырь к гитлеровцу со всем уважением и чинопочитанием, а меня с парнями отравил, как ненавистных крыс в амбаре. На Украине тоже они были одни из первых наёмников, и по жестокости переплёвывали колумбийцев и арабов. В плен к полякам лучше было не попадать. Правда, со второго года войны им стали отвечать тем же. Из нескольких десятков пшеков, попавших в окружение и безвыходную ситуацию, про которых я точно знал, взяли в плен только парочку для репортажа. Прочие отправились в морги в чёрных мешках или гнили до конца войны в подвалах разрушенных домов и перелесках, где от деревьев остались только стволы в виде кривых столбов.

Я вздохнул, посмотрел на поляка, потом перевёл взгляд на собеседника:

— Я согласен рассказать всё, что знаю. В обмен прошу достойное отношение и медицинскую помощь.

Сейчас любая хитрость мне на руку. Я бы и сыном Сталина представился, если бы знал хоть немного биографию их семьи.

— Заведите его в дом и дайте воды, — приказал гауптман солдатам.

— Яволь! — чётко ответил один из них офицеру. После чего я был вздёрнут вверх под локти и поставлен на ноги. Самостоятельно идти на них я ещё не мог. Поэтому один из них стал моим сопровождающим и поддерживающим. Пока ковылял, выяснил, что на мне кроме исподнего нет ничего. Ушлый поляк снял с меня неплохую гражданскую одежду, которую я ещё не успел изорвать в лесу и прожечь искрами из костра. Вот ведь падальщик. Взял не потому что ему не во что одеться, а просто потому, что мог. Нет, всё-таки, прав был Черчилль, когда назвал Польшу гиеной Европы. Ох, как прав.

Мне принесли воды и одежду. От немцев я получил простые штаны, рубашку, пиджак и разбитые сапоги с обрезанными голенищами. Вещи явно принадлежали кому-то из селян и были отобраны, чтобы одеть меня. Людей жалко, но я им благодарен… им, а не немцам. Жаль, что офицер не стал раздевать поляка.

«Хм, интересно, а эта гнусь далеко живёт от села? Как бы мне к нему наведаться и стребовать должок», — подумал я, когда сидел на лавке под окнами огромного рубленного дома на высоком фундаменте из речного камня, взятого немцами себе под комендатуру. Казалось, что про меня полностью забыли. Целый час никто меня не беспокоил, не дёргал. Только часовой не спускал глаз.

За этот час резерв накопил сущие крохи энергии. Их не хватило бы на полноценный заговор. И всё-таки, когда вдруг увидел поляка, выходящего из комендатуры, то не удержался и вновь зашептал проклятье, мысленно готовый отдать хоть год своей жизни в обмен на то, чтобы наказать предателя.

— У меня рот волчий, клык железный, глаз огненный! Плюну, укушу, взглядом испепелю! Кровь твою отравлю, род-племя изведу! Сам с мечом в твой дом приду и Мару позову! — прошептал я, не мигая смотря в спину поляку.

Тот будто меня услышал или взгляд почувствовал и резко повернулся. Увидев, что я на него смотрю, плюнул в мою сторону и вновь повернулся спиной. Я же чуть не упал со скамейки от приступа сильнейшей слабости. Но несмотря на крайне плохое самочувствие на моих губах играла улыбка. Проклятье ушло!

Спустя полчаса немецкие солдаты помогли мне забраться в кузов машины, усадили на лавку и сами устроились напротив. По разговорам понял, что меня везут в Барановичи. Там немцы создали лагерь для военнопленных, в том числе для старшего комсостава Красной армии. Но добраться до города не смогли, на полпути сломалась машина. Пока справились с поломкой, наступил глубокий вечер. Раскатывать в темноте по местным дорогам у немцев духа не хватило. Поэтому они свернули в соседний посёлок, где также имелась своя комендатура и пара взводов солдат. Здесь меня сдали с рук на руки худому майору с одутловатым, нездорового вида, лицом.

— К остальным его, — приказал он солдатам. — Завтра с утра всей кучей отправим в Барановичи.

Под конвоем рядового, тыкающего мне в поясницу ствол карабина, я дошёл до бани. Её дверь охранял солдат. Когда оказался внутри, быстро разобрался в ситуации. Это были те самые «остальные», про кого упомянул немецкий офицер. Всего четыре человека. Тесное помещение бани освещалось дрожащим огоньком свечи. Или он тут изначально был, или немцы решили проявить великодушие и предоставили пленникам свет.

Я быстрым взглядом оценил синие галифе, командирские гимнастёрки, звезды и другие нашивки на рукавах, «шпалы» на петлицах и даже ромбы. Последние носил один человек по возрасту самый старший среди четвёрки. У него же на рукаве на предплечье была нашита крупная звезда. Комиссар, но намного выше стоит, чем мой знакомый Фомин, который был всего лишь полковым комиссаром. Этот же рангом был выше.

«Вот это немцы рыбку отловили. Интересно, как смогли? Неужели комиссар забздел пустить себе пулю в висок?», — подумал я и лишь после этой мысли увидел, что обе кисти мужчины плотно перемотаны бинтами.

Среди остальных двое оказались со «шпалами» полковников и один носил звание подполковника. У подпола левая рука висела на груди на повязке из бинта. Сам рукав на гимнастёрке был срезан. Полковники же выглядели целыми. Так, слегка помятыми и смертельно уставшими.

— Доброго вечера желать в такой ситуации не стану. Поэтому, здравствуйте, — первым нарушил я всеобщее молчание.

— Здравствуйте, — сказал один из полковников. — Вы кто?

— Такой же неудачник как вы.

— Следите за языком! — вспылил тот.

— Я Андрей. Больше ничего сказать не могу в данном случае, — спокойно ответил я и шагнул к кадке у каменки чтобы сесть. Слабость всё ещё сильно мне мешала. Да и в грузовике всего растрясло. На втором шаге меня повело в сторону, и чтобы не упасть пришлось опереться рукой о стену.

— Вы ранены? — быстро спросил меня комиссар.

— Нет. Меня отравили, чтобы без сознания передать немцам.

Наконец, кадка оказалась рядом. До меня кто-то ей воспользовался точно так же, как хотел я, поставив вверх дном. Поэтому не пришлось тратить крохи сил, чтобы её перевернуть.

Вновь наступила тишина, нарушаемая звуками, доносившимися до нас через щелястую дверь и узкое незастеклённое окошко, сквозь которое сможет пролезть разве что кошка.

— Андрей, вы знаете, что происходит на фронте? — наконец, спросил комиссар.

— Нет, — я отрицательно мотнул головой. По правде говоря, я запутался в датах и не мог точно сказать, что уже произошло и что только будет. Вроде как начало июля уже, а значит, Сталин поменял Павлова со всем его штабом на Тимошенко. Через неделю, плюс-минус, немцы подойдут к Смоленску. Буквально только-только заявил или вот-вот громко заявит какой-то немецкий деятель на весь мир, что Советский Союз разбит Германией за каких-то четырнадцать дней. Опять же вот-вот плюс-минус начнётся битва за Киев. Сказать, что день-два-три-четыре назад завершилось крупнейшее танковое сражение за всю войну? Причём, совсем не в нашу пользу… Пожалуй, воздержусь. Примут за «наседку», подсаженную в баню, чтобы смущать умы командиров и вносить разлад в их души. Кстати, по поводу данного сражения. Я сам сильно удивился, когда узнал, что не Прохоровское на Курской дуге было самым массовым танковым побоищем. По числу танков бой Дубно-Луцк-Броды значительно его превосходит.

— Ложитесь на полок, — предложил он, видя, как мне тяжело сидеть на перевернутой кадке.

— Спасибо, — искренне сказал я ему.

Стоило мне растянуться на досках, как спустя несколько минут я отключился. Проснулся на рассвете. Тело было полно энергии во всех смыслах и по всем направлениям. Оглядевшись, я увидел клюющих носом командиров. Не спал только комиссар. Свеча не горела, но света хватало благодаря окошку. На улице уже давно царило утро. Пусть и раннее. Но в июле в пять утра уже так светло, что можно прочитать мелкий газетный шрифт.

— Отдохнули? Как себя чувствуете, Андрей? — тихо произнёс он, встретившись со мной взглядом.

— Прекрасно. А вы почему не спите?

Тот поморщился. Показалось, что ответа я не дождусь. Но нет, секунд через пять мужчина сказал:

— Руки болят немилосердно.

— Рана?

— Ожоги.

— Серьёзные?

Тот опять взял паузу.

— Да.

— Я могу помочь. Покажется странным и антинаучным, но я знаю деревенский заговор, который успокоит любую боль.

— Бросьте…

— Хуже точно не будет. И спешить… никуда же мы не спешим! — перебил я его.

— Валяйте. Действительно, времени у нас полно, — пробормотал комиссар.

Когда сползал с полока, разбудил подполковника. Тот чертыхнулся себе под нос, мазнул по мне взглядом и вновь закрыл глаза.

Встав рядом с комиссаром, я положил на его перевязанные кисти свои ладони, чуть опустил веки и тихонечко, практически беззвучно зашептал заговор:

— Троян, Троян, к тебе обращаюсь! Пусть от глаза твоего под руками мя чужая хвороба уйдёт, глубоко под камень боль упадёт, ломота да сухота сгинет!..

Закончив заговор, я отпустил руки комиссара.

— Всё, Андрей? — с заметным сарказмом и раздражением произнёс комиссар.

— Всё. Скоро должно подействовать.

— Ну-ну, — покачал тот головой. — Вы же красный командир, иначе бы в нашу компанию не попали. А ведёте себя, как… — и замолчал. На его лице одна за другой пронеслись эмоции. Он поднял перевязанные руки и медленно свёл их вместе, затем слабо постучал ими друг о друга. Потом и вовсе хлопнул в ладони. — Ай, чёрт! А так больно.

— Подействовало? — поинтересовался я.

— Подействовало, — со странной задумчивостью кивнул он. — Андрей, а вы кто?

— Сейчас это неважно. Коли будем живы завтра, то всё расскажу, — пообещал я ему. Нужно было что-то сказать, чтобы тот на время отстал, вот я и дал ему пищи для надежд и раздумий. А завтра… завтра будет завтра. Нечего загадывать.

— Хорошо.