Студент богословия

Миссия

тудент богословия коротает дневные часы в морозильной камере Дездена, наблюдает за рекой субботних покупателей, текущей по дороге к прилавку и обратно, играет в прятки с адресом, который дал ему Оллимер. Убирает его в карман и достает снова, смотрит на листок пустым взглядом, сворачивает, от скуки мастерит из него фигурки — бумага мнется, на ней уже столько морщин, что буквы в тусклом сиянии, льющемся из лавки, почти не прочесть. Он избегает решения, считая плитки на стене, прикидывая, сколько их на полу, черных и белых, и какова их ширина в ладонях. До заката студент богословия сомневается, стоит ли идти. Он скучает по ночи и возможности взглянуть в небо, не обжигая лицо, и потому ждет.

Наблюдая за Дезденом, он кое-что подмечает. Всякий раз, как в лавку заходит женщина, мясник напрягается, а когда она поворачивается к двери, поднимает руку и еле заметно ей машет. Ждет, пока почти не окажется у нее за спиной, однако не столь долго, чтобы она не могла увидеть жест, скорей, чтобы его не заметила. На лице Дездена застывает виноватое выражение, он вздрагивает под прилавком, словно его застукали. Но это повторяется снова и снова, совершенно механически: слабый взмах — повороту головы и плеч, волне волос, изгибу скул, блеску обрамленных ресницами глаз. После он возвращается к тушам — рубит мясо, пристально всматриваясь в зеркальную гладь.

В конце концов студент богословия встает и, покачиваясь, входит в лавку. Тео сидит на складном стуле, зажав меж колен ведро — с унылым и мрачным видом ощипывает цыплят. Снаружи сгущается сумрак, оранжевые огни вспыхивают под странными углами, призрачно белеют одежды прохожих.

— Я прогуляюсь, — говорит студент богословия.

— После закрытия я, наверное, смогу найти для тебя раскладушку.

Он благодарит мясника и вываливается за дверь в винноцветный воздух, его воротничок мерцает белым и голубым. Он смотрит в прохладное лазурное небо, на первые, бледные звезды, чувствует в легком ветерке горечь пустыни. Возвратив равновесие, он отправляется на встречу со знакомым Оллимера.

Позади девочка с грязным лицом смотрит на лавку — на то, как он уходит. Муха с жужжанием вылетает из ее рта и возвращается обратно.

Он слоняется без дела, изучает окраинные проулки, глядит на петушиные бои, слушает музыкантов. Останавливается на углу, чтобы перекусить — хлебом и ледяной водой, балует себя черствым, размером со сливу, сахарным черепом, на лбу которого выбито его имя.

Адрес принадлежит дому, одиноко стоящему на краю поля для занятий атлетикой, — огромная кирпичная коробка с дверью посреди фасада и единственным узким окном прямо над ней напоминает циклопа. Ни фонарей, ни почтового ящика, только сетчатый забор и бетонная дорожка. Студент богословия стучит в дверь, и она распахивается, открывая пустой коридор, уводящий в огромное темное здание. Присмотревшись, он замечает две рыболовные лески, бегущие от крюка на двери к рычагу, выглядывающему из-за бюста на столике в прихожей. Паутина на бюсте — искусственная.

Быстрые шаги возвещают о его появлении: Фасвергиль выплывает из сумеречных глубин дома в бледный, оранжевый свет, льющийся из единственного окна.

— Меня предупредили, что ты появишься. Ты вел себя крайне импульсивно, — голос Фасвергиля хриплый, слова царапают стены, как мертвые листья. — Электричество отключили пару минут назад, — привычным движением он зажигает штормовую лампу, столп света озаряет его мрачное лицо. На Фасвергиле его обычная черная сутана. Плечи и рукава, как и всегда, припорошены меловой пылью. Тонкие лодыжки выглядывают из-под подола, скрываясь в маленьких темных туфлях. — Закрой дверь.

Лампа манит студента богословия за Фасвергилем, и, погружаясь в глубины дома, он понимает, что все это — один большой зал, разделенный высокими перегородками, свисающими с потолка на цепях, как задники в театре. Эхо шагов гуляет над головами, ему отвечает тиканье незримых часов. Оказавшись в огромной гостиной, он чувствует себя так, словно попал в кладовую с реквизитом для разбившегося поезда-призрака: портновские манекены валяются в углу вместе со скелетом, на полке — стеклянные глаза, на столе — скованные цепями книги с неразрезанными страницами, рядом — хрустальный шар, везде — тщательно продуманный беспорядок и искусственная старость: чайные пятна и фальшивая пыль. Величественные напольные часы гулко бьют в углу, запах черствого хлеба поднимается от тарелки Фасвергиля — в луже света, пролитой на карточный столик свечой в винной бутылке. Он закрывает этот угол китайской ширмой и ставит лампу на стол.

— Садись, — велит Фасвергиль, указывая на тяжелое кресло. Студент богословия подчиняется. Фасвергиль занимает место напротив и сверлит его взглядом.

— Если посмотришь налево, наверху той стопки книг найдешь третий фрагмент, о котором говорил тебе Оллимер.

Фасвергиль любезно указывает на него длинной, худой рукой — студент богословия оборачивается и достает тонкий сложенный листок, спрятанный меж безликих томов. Страница искусственно состарена — заляпана чайными пятнами. Он поднимает глаза — Фасвергиль пристально на него смотрит. Он знает, что им манипулируют, но не может устоять перед тайной. Безмолвный, сидя в кресле, он читает:

Глубокий старик вновь обретает любовь, утраченную в юности. Спешит обнять ее и оказывается в кромешной тьме — щеки его гладит холодный, безжизненный ветер, тело немеет. Вокруг раздаются крики и шепот, плач незримых существ. Проведя так целую вечность, он просыпается под деревом, когда капля дождя — только одна — падает в его правый глаз. Осознав, что все это было лишь сном, он входит в реку и топится.

Студент богословия читает и чувствует, как Фасвергиль пытается прочесть его. Накатывает головная боль, страница перед глазами сереет и размывается. Студент богословия старается не показать, что ему дурно. Внутри разверзается бездна, внимательная и алчная. Ему хочется схватить Фасвергиля и вытрясти из него все фрагменты, листок за листком, забиться в угол, зарыться в них, но призрачные слова ускользают — остается цепляться за воздух. Справившись с головокружением, он смотрит на Фасвергиля:

— Что вы со мной сделали?

Удивление Фасвергиля неподдельно.

— Что?

— Откуда они?

Вернув самообладание, Фасвергиль отвечает:

— Оллимер, наверное, рассказал тебе, что все эти листки из Каталога Неизвестных Слов, собранного человеком по фамилии Шредер и кучкой медиумов, словопытов вроде тебя. Это было очень давно — в любом случае, мы знаем, что Шредер уничтожил Каталог перед тем, как покончить с собой. Другие словопыты к тому времени либо уже погибли, либо умерли вскоре. Возможно, что некоторых Шредер убил сам, дабы сохранить тайну Каталога.

Студент богословия чувствует, как на виски давит незримая тяжесть, и вцепляется в подлокотники. Изо всех сил концентрируется на словах Фасвергиля.

— Фрагменты, которые ты видел, были найдены среди вещей человека по имени Чан, одного из словопытов Шредера, — его обнаружили мертвым в гостиничном номере.

Фасвергиль кивает, складывает пальцы пирамидкой и продолжает:

— Я получил их и постепенно выдавал Оллимеру — для тебя.

— Вы играли со мной… — Медленно истина открывается ему, распахивается, как веер, обдает сквозняком. — …И хотите, чтобы я восстановил для вас Каталог.

Лицо Фасвергиля, спокойное, как мертвое море, остается любезным.

— Со знанием, полученным от Магеллана, ты можешь погружаться в воспоминания любого мертвеца и возвращать их — слова. Тебе одному это под силу.

Он не доверяет Фасвергилю, его обманом заставили прийти к Магеллану, узнать его тайну, овладеть ей. Теперь сделайте это для нас, молодой человек, Магеллан бы не стал, но вы возьметесь, не так ли? Несмотря на гадкое чувство, что учителя дергают за веревочки, используют его, в голове поднимается ветер, холодный, как бледный утренний свет. Для этого он приехал в Сан-Венефицио и стал работать у Вудвинда — все было подготовкой к поиску Неизвестных Слов. Теперь, узнав правду, он может сделать выбор осознанно. Тяжесть с висков опускается ему на плечи, пригвождает руки к подлокотникам.

— Ты читал об Эклоге, — говорит Фасвергиль, аккуратно развешивая слова в воздухе. — Отрывки Шредера, как мы полагаем, являются частями словаря. Эклоги — это беседы пастухов. Эклога, о которой я веду речь, — диалог пастырей, ловцов человеков. Мы в это верим, и ты можешь это доказать.

Фасвергиль, кажется, забывает о студенте богословия. Застывает в кресле: его большие бесцветные глаза устремлены в пустоту, он говорит так, словно цитирует катехизис.

— Эклога — суть, первопричина творения, источник вечного обновления. Незримое основание, на котором стоит мир. А еще единство или синтез всех сил природы.

— Это вы так думаете, — тихо замечает студент богословия.

— Это тайна, непостижимая для разумения смертных. Отправляя тебя на поиск этих слов, мы не хотим расшифровать Эклогу — это не входит в наши планы, да и невозможно. Вместо этого Семинария считает, что с более полным — семантическим — пониманием основных ее свойств мы сможем открыть ее тайну непосвященным. Проще говоря, нам нужно постичь, что Эклогой не является. Заполнив окружающую ее тьму, мы сможем рассказать о ней, не впадая в безумие четких определений. Сможем говорить о тайне Эклоги, упреждая непонимание или ересь. Тебе ясно?

Студент богословия кивает: Фасвергиль только что назвал поток, что бежит сквозь его голову и дальше — поток, скрытый в его собственном слепом пятне. Понимает наставник или нет, но он просит избавиться от этой мертвой зоны для них обоих — так, словно это возможно. Студент богословия подберется к Эклоге. Он пытается притвориться, что его это не интересует, хочет, чтобы Фасвергиль торговался. Но, даже скрывая чувства, знает, что не может сказать нет — это его миссия.

— Позволят ли мне сохранить то, что я найду?

— Если я получу копии всех находок, — Фасвергиль одаривает его ледяным взглядом. — Естественно, заметки, которые ты сделаешь, останутся у тебя.

Время идет. Они глядят друг на друга, часы тикают, потревоженная пыль оседает. Именно для этого он и пришел сюда. Чувствуя, как колотится в горле сердце, студент богословия говорит:

— Я согласен.

Фасвергиль кивает, услышав предрешенный ответ.

— Слева от тебя в верхнем ящике стола — список словопытов и мест, где они похоронены. Нам неважно, как ты добудешь сведенья, но я должен взять с тебя клятву, что в случае поимки или ареста ты ни при каких обстоятельствах не откроешь связи с Семинарией или миссии, которую на тебя возложили.

Студент богословия берет список и клянется.

На закате он украдкой покидает дом Фасвергиля. Идет быстрым шагом, выбрасывая вперед негнущиеся ноги, бледный и сосредоточенный. Под глазами у него синие круги. Он представляет, что отращивает вторую пару глаз — призрачных, звериных, способных провидеть будущее, — чтобы взглянуть в зеркало и проснуться. Лабиринт улиц открывается перед ним словно головоломка, он петляет проулками, среди частных домов, под балконами и гаргульями, но стены города смыкаются наверху, сжимают его в каменном кулаке, водят сужающимися кругами, по одним и тем же местам, мимо уже виденных указателей — снова и снова, быстрей и быстрей. Борясь с головокружением и подступающим кошмаром, он концентрируется, пытаясь, если получится, пробиться сквозь улицы, но они ловят его петлей и бросают на мостовую. В один миг здания плывут и отшатываются от него, голова становится легкой, а потом он падает, не в силах отследить траекторию тела, словно разбивается на куски. Прежде чем тьма становится абсолютной, до него долетает тихая мелодия.

Очнувшись, он смотрит в покрытое шрамами лицо. Другие лица выглядывают из-за темных плеч незнакомца, едва прикрытых ветхой льняной рубашкой. Мужчина что-то говорит, но язык чужой. Кем бы он ни был, он принес студента богословия с середины улицы и прислонил к стене дома, придерживая его голову.

Студент богословия переводит мутный взгляд с одного лица на другое и на секунду чувствует благодарность — именно она придает ему сил. Цепляясь за стену, он поднимается на ноги и идет за людьми — навстречу мелодии. В переулке широким кругом стоят музыканты. Один играет на гитаре. Остальные хлопают и поют на своем языке. От их песни на студента богословия нисходит покой. Чувство такое сильное, что он осознает, как давно в его душе не было мира. Невольным воспоминанием на ум приходят слова гимна. Он учил его очень давно на другом языке. Студент богословия пытается подпевать, но голос звучит хрипло и неприятно. Он стоит в стороне — отдыхает и слушает. Представляет Эклогу, пронизывающую их едва заметным напряжением.