Студент богословия

Последний день

тудент богословия знает, что этот день станет последним. Прорицательные машины подтверждают предчувствие. Двенадцать банок, глядящих на него отовсюду, шепчут об этом, солнечный свет, прибывающий цветными волнами, говорит об этом, тени, сбившиеся в углах комнаты, — кричат об этом. Он нашел Каталог. Его исследования завершены. Он сидит за столом, покачиваясь взад и вперед, чувствуя, что пустота ждет, Эклога разверзается, требуя приношения. Дом вокруг ширится, впуская ее. Воздух впивается ледяными иглами в пальцы и ноги, боль отдается в зубах. Не в силах сосредоточиться, он практически выкидывает себя из кресла — в коридор.

Мисс Вудвинд читает, когда он входит к ней в комнату и, не говоря ни слова, садится рядом. Закончив параграф, она кладет книгу на колени.

— Что?

Он смотрит в пол. Мисс Вудвинд вновь слышит гудение, сотрясающее половицы. Кажется, оно стало громче.

— В чем дело? — спрашивает она, но он просто тихонько раскачивается. Мисс Вудвинд встает и сжимает подлокотники его кресла.

— Чем ты теперь занят? — громко говорит она, пытаясь до него достучаться. — Давай, отвечай! Все эти дни я только тебя и жду, по крайней мере, ты можешь сказать мне, что происходит!

Он либо грезит, либо игнорирует ее, а может, больше не понимает, ибо по-прежнему молчит. Мисс Вудвинд всплескивает руками, упирает их в бедра, подходит к окну.

— Что я здесь делаю?

Она замечает машину, застывшую на углу. Окна у нее темные, заглянуть внутрь нельзя. Внезапно, словно испугавшись раздраженного взгляда, машина газует и исчезает в вихре рваных листков. Мисс Вудвинд думает об отце, опускающем страницы в проявительные чаны, о толстых лупах, сквозь которые он тогда смотрит, вспоминает офис и скучает по нему. Наконец мысли уплывают вдаль. Очнувшись, она понимает, что уставилась на пустую улицу, и отворачивается. Студент богословия все так же неподвижен.

— Ты даже не понимаешь, что я здесь, — тихо говорит она, глядя на него, скрючившегося в кресле, как пугало.

— Я знаю, что ты здесь. — Голос у него такой мерзкий, что мисс Вудвинд едва не отшатывается к окну. Собравшись с духом, она подходит к креслу. Его ноги в тяжелых ботинках раскинуты, как у марионетки.

— Тогда расскажи мне, что ты делаешь! Если не собираешь слова, зачем остаешься здесь?.. Ты ищешь что-то еще!

Она наклоняется к нему — между их лицами остается лишь пара дюймов. Он покачивается, с трудом находит ее глаза.

— …Да, ты права.

— Так поделись! Расскажи, что это! Я должна знать!

Его охватывает слабость.

— Сказал бы, если бы мог.

— И что это значит?

Он отмахивается от нее:

— Не проси… такое нельзя рассказывать.

— Ты лжец или просто дурак?! — она смотрит на него, поджав губы, блестя глазами. — Я жду внятного ответа!

Но он уже отключается — глаза стекленеют, рот открывается, голова падает на спинку кресла.

Мисс Вудвинд сверлит его взглядом еще пару секунд, потом спускается вниз.

Вот и входная дверь.

Несколько мгновений она кусает губы, глядя в обрамленный лестницами коридор. Сердце колотится в горле, что-то ужасное вливается внутрь, тянет к нему. Мисс Вудвинд думает о студенте богословия в последний раз, вспоминая, как он стоял перед ее отцом несколько недель назад, и встречу в парке у фонтана. Затем она уходит.

Машины весь день ездят по улице, пытаясь отвлечь, раздавить, унести его мысли, мешают сконцентрироваться. Иногда они останавливаются у забора, и студент богословия замирает, чувствуя, как дом дрожит от рева двигателей, и вдыхая выхлопы. Присутствие снаружи давит на грудь, словно плита. Затем, без видимой причины, они уезжают. Тяжесть исчезает, гаснет, как головная боль. Он начинает подозревать насекомых. Тео убил немногих — не только ножами, но всевозможными отравами и токсинами, рассыпанными по углам дома, закупорившими каждую щель, двери и окна. Те, что проникают внутрь, делают это намеренно. Стремятся в дом — к студенту богословия. Он не знает, следят ли за ним в этот миг крохотные глаза, и постоянно настороже. Нельзя все испортить, не теперь — в самом конце. Пару раз его кусает комар, только чтобы умереть — забальзамироваться с первым глотком его формальдегидной крови. Студент богословия чувствует агонию крохотного разума, проживает его гибель, соединенный с ним струйкой формальдегида. Улыбается.

Тео уходит. Он избавился от тела Гастера и собирает вещи. Видит, как время распускается, словно короткая лента в полосках дней и ночей, обрываясь трупом студента богословия, бледным, скорчившимся на полу среди теней. Неважно, сколько это продлится, он знает, что больше не нужен. Дезден собирается, нанимает тележку, чтобы перевести последние воспоминания о лавке. У него в городе есть родные, он остановится у них, пока не откроет новую, чтобы вновь ходить перед зеркалами.

Когда Тео видит студента богословия в последний раз, тот стоит на лестничной клетке второго этажа, опираясь на шаткие перила, и глядит в пустоту. Мясник машет ему и говорит, что уходит. Студент богословия не шевелится, только едва заметно склоняет голову. Его ведет, с плеча падает подтяжка. С трудом он отрывает от перил дрожащие пальцы, растягивает губы, пытаясь улыбнуться, но скалится, словно смерть. Тео отворачивается — чувства стекают с него, как вода. Он забывает своего друга, едва шагнув за порог.

Оставшись совершенно один, студент богословия блуждает по комнатам, пока хватает сил поднимать ноги. Потом бездумно садится, некоторое время смотрит на обои и снова встает. Дом пуст. Когда он приходит в себя, машины ездят снаружи, муха следит за ним с окна. Он прихлопывает ее тетрадью и разбивает стекло. Несмотря на слабость, бродит вверх-вниз по лестницам, все чаще возвращаясь на чердак — отдохнуть, глядя на банки, собирающие пыль, и хрупкие, заброшенные прорицательные машины. Время заканчивается. Студент богословия обрел и перевел Каталог, и теперь Каталог его переводит. Фасвергиль и Оллимер забываются. Каталог не предназначался для них. Он уничтожил все записи.

Студент богословия сидит и с наступлением вечера чувствует, что проваливается в кресло глубже и глубже — у него нет сил этому противостоять. День угасает, но глаза отказываются привыкать к сумеркам, все подергивается вуалью крохотных блестящих пылинок отступающего света. Они движутся, не разрывая вуали, окна за ней чернеют, словно покрытые краской. Со временем паутина собирается на стеклах, пыль окутывает его, комнату, весь мир, он сидит, не шевельнув пальцем, и дыхание становится все слабее. Постепенно, почти незаметно, дом блекнет — волокна дерева, стекло, штукатурка растворяются в воздухе, неверно мерцая. За ними проступают куда более древние горизонты. Светящиеся формы плавают среди мебели, тревожа покой комнаты призрачным оперением, другие таятся по углам, сжимаются, готовые прыгнуть, или парят, наслаждаясь собственной неподвижностью. Впервые он слышит их голоса, смутные шумы, страннозвучные обрывки слов, стихами разносящиеся по воздуху, загустевшему от существ, прежде незримых. Сквозняки касаются его загривка, накатывают волнами, пока он сидит, обратившись в камень. Постепенно студент богословия начинает различать остаточное присутствие двенадцати словопытов — они здесь, словно люди на выцветшей фотографии. Сюда они приходили, чтобы найти слова. Ему кажется, что его заносит осенними листьями — он сам превращается в мебель и не может вспомнить, каково это — двигаться. В нем ширится пустота, выворачивает его наизнанку. Он уменьшается, исчезает, понимая, что так и должно быть, замерзает и замирает, и это — неизбежно. Ледяной аромат проникает в ноздри, распирает легкие, наполняет полое тело, сковывает конечности, делает его еще более сонным, холодным и отстраненным. Теперь ему хочется только взойти на борт, кануть в глубины, забыться. Это — запах покоя, мира и тихих, бесконечных и мертвых снов.

От вони сырой земли и гниющих листьев его глаза распахиваются, он инстинктивно отшатывается. Кресло падает назад, и студент богословия вываливается из него, ударившись головой об пол. Извивающиеся черные тени обступили его, как стервятники, сливаясь, они клубятся вокруг и сразу отстраняются, исчезают из виду, прячутся по углам. Эклога проступает ясней, чем прежде, и все же это только набросок, она приближается, но еще не здесь. Студент богословия, с головой, гудящей как медный колокол, ползет по полу, словно человек, выбирающийся из ледяной реки. Кости скрипят, как ржавые шестеренки, но с каждым мгновением он движется все быстрей, стряхивает холод, а внутри разгорается паника. Надо непременно закончить, заглянуть за грань или сгинуть. Снаружи ревут машины, колеса визжат по мостовой, клаксоны гудят, он слышит и другой шум. Словно змея, студент богословия выползает из комнаты и скользит через лестничную клетку — к окну. Мышцы кричат, когда он хватается за подоконник, подтягивается и выглядывает наружу. По улице вихляют три машины. Влетев на тротуар, они таранят забор и бороздят лужайку, швыряя камни из-под колес в стекла веранды. Воздух кишит тенями, рвущимися из их окон и дверей, — тенями с тихими свистящими голосами, зловеще гибкими, плещущимися, словно белье на ветру.

Снизу доносится грохот — выбитая входная дверь плашмя падает на пол. Собаки, лая и топоча, гремя когтями по половицам, перебегают из комнаты в комнату, взбираются по ступенькам, наводняют дом, рычат и грызутся друг с другом. Студент богословия уже на ногах, шум становится нестерпимым, в каждом помещении дюжина голосов перекликается во всех регистрах. Пол начинает дрожать, стены трястись, по потолку бегут трещины. Черные псы размером с телят врываются в комнаты, неописуемые твари бродят, летают, пляшут, плывут, рыщут по дому, сколько хватает глаз. Студент богословия мечется по лестницам, отталкивая их, перебегает от двери к двери, пытаясь спастись. Машины рычат во дворе, клаксоны ревут как сирены, а дом полон лепета, крика и бормотания, словно приют душевнобольных. Он мчится из одной комнаты в другую, на миг замирает, оборачивается и вновь бежит, прочь, прочь, задыхается от паники, но не останавливается, кружит по дому, желая лишь одного — завершить все как надо. Он мчится, а дом растворяется у него под ногами, последние его волокна наливаются прозрачной тьмой и меркнут, половицы превращаются в мостовые, оштукатуренные стены — в камень, мрамор, эбеновые двери на кованых петлях, лампы становятся фонарями, столы — статуями, книжные шкафы — лавками, шторы — деревьями, окна выворачиваются наизнанку, потолок разверзается, открывая бездну, полную оплавленных, искаженных созвездий — там, где еще минуту назад были люстры. Затхлая вонь, присущая старому дому, припадает к земле и, смешиваясь с формальдегидом, расцветает букетом городских запахов, улицы Сан-Венефицио раскрываются веером, бегут меж огромных, людных домов, а вокруг студента богословия все еще вьются тени и твари, словно армия, осаждающая город во тьме, их голоса множатся, нарастают, пока море звуков не сливается в сплошной рокот, а калейдоскоп призраков и ослепительно-ярких форм не вскипает слюдяным облаком.

Сан-Венефицио вновь становится зримым. Небо опрокидывается воронкой недвижного вихря, сводом пещеры, по которому бегут тени туч. Светло только в оке шторма — над его головой. Оттуда смотрит бельмо луны, и по лицу студента богословия скользят странные тени — излучаемый им свет падает на город красными и синими пятнами. В синеве — Сан-Венефицио лежит в руинах. Дороги пусты и безмолвны, здания выцвели и потрескались, словно древние надгробия, воздух разреженный и стылый. Дыхание студента богословия клубится у лица горьким паром, ноги вздымают облака праха, укутавшего город как снег. В багрянце — мостовые встают на дыбы, ходят, словно палуба обреченного корабля, потоки раскаленного воздуха ввинчиваются в небо, Сан-Венефицио искажается, словно в разбитом стекле. Контуры зданий вокруг вьются струйками дыма, скрывая огромные ревущие моторы и легионы врагов. Скользя по спектру, студент богословия видит себя со стороны, словно шагнув за порог, хотя ни стен, ни двери не было. Смотрит вниз, будто в кривое зеркало: его тело корчится и падает на землю, ноги вытягиваются двумя иглами, руки словно фарфоровые кукольные ладошки, бледное лицо глядит из осколков — он тонет в складках тяжелого черного пальто.

Сотню лет студент богословия идет к сердцу города, и рокот Эклоги нарастает, превращаясь в оглушительный рев с паузой, которую он должен заполнить. Мир — мрачный, как смертная пелена, — рвется и ускользает от него. Сан-Венефицио превращается в лабиринт: тупик, поворот, снова тупик, но он не теряет из виду дымный столп, поднимающийся из центра, слышит зов сирены — и спешит к ним. Теперь он замечает только самых крупных оро, размером с кита. Они блестят, перекликаясь друг с другом вздохами ветра, чирикают, словно птицы. Прочие блекнут. Мимо, визжа, как женщина, пролетает поезд. На окраине он встречает человека, которого видел раньше — на полу гостиничного номера. Мужчина спрыгивает с плавящейся пожарной лестницы и замирает, сверля его взглядом. В глазах у студента богословия темнеет. Когда он вновь смотрит в ту сторону, улица пуста. Проходя мимо кладбища, он видит огромные пульсирующие деревья — их корни зарываются в могилы, а ветви капиллярами пронзают пышные облака. В следующий раз он останавливается, когда кто-то заключает его в кольцо танца и исчезает за углом. Двое мужчин проходят мимо по крыше, держась за руки. Они приветствуют его и желают доброго пути. Студент богословия не медлит и продолжает идти к центру города.

Он не считает двенадцати, которых встречает, одного за другим. Чем ближе дымный столп, тем быстрей его шаг. Вступив во внутренний квартал, он мчится, как ветер, почти летит, едва касаясь мостовой. Оставляет следы в прахе и синеве, пляшет по булыжникам, залитым багрянцем, зависает между землей и небом. Время от времени смотрит вверх — на ту, что бежит вместе с ним по крышам, прыгая от труб к флюгерам, скользя по водостокам, взбираясь по черепицам, как по ступеням, — ее руки в черных перчатках трепещут в кружевах, как пауки в лилиях.

Наконец он оказывается в центре города, в сердце Сан-Венефицио, у Орфеума. Огромная площадь кишит тысячами незримых существ, гудит сотнями голосов. Тьма отступает, луна сияет, как айсберг в безжалостном мертвом свете. Орфеум — не пепелище, не руина — горит второй луной, холодной и неопалимой. Изнутри доносится голос, отрывистый, деловой, стрекочет в глубинах здания, дым растекается по небу, исчезая, когда студент богословия входит на площадь. Одинокая белая фигурка с длинными черными ногами пронзает воздух стрелой молнии и замирает на вершине блестящего купола.

Она вскидывает руки и смотрит на студента богословия, кивает ему, идущему к огромным дверям дворца. Он останавливается между статуями великих поэтов Сан-Венефицио и высохшим фонтаном, полным земли и ночных цветов, и темная ткань мира трещит по швам от единственной раны в тучах, и луна отступает, чтобы открыть…

…голоса взмывают вновь, летят со всех сторон от всех призраков, вновь обретающих форму в ослепительном сиянии — беззвучный крик и темный свет Эклоги распарывают реальность. Ужас охватывает студента богословия, могильной землей застывает в груди, наполняет конечности. Он хватается за сердце и падает лицом вниз. Боль, пылающая внутри, взвивается вместе с голосом из Орфеума, и он поднимает голову, несмотря на агонию, ибо понимает слова. Он знает их, и язык, теперь его собственный, наконец звучит в нем. Опускается тьма, и, прежде чем мир рушится, в этой тьме он ловит зубами искру творения, и Эклога облекает его и обнажает до божественной сути, превращает в вестника и поднимает в небо.

…на дне пересохшего моря. Небосвод безмятежен, словно глубины озера, голубые лучи горят на мраморных стенах, выводят узоры на раскаленном песке, танцуют, как солнечные зайчики на поверхности вод. Один в просторном такси, студент богословия наблюдает, как пот капля за каплей течет по шее водителя, ветер бьет в открытое окно. Дорога, прямая, словно стрела, свободна.