Студент богословия

Священник

а следующий день неприметный низенький клерк, шаркая, появляется в кабинете и манит студента богословия за собой. Остальные провожают его странными взглядами. Покинув комнату, он идет в библиотеку, где мистер Вудвинд, склонившись над древней книгой с миниатюрным ножом, соскабливает чернила со светящихся букв. Он собирает хлопья лезвием, стряхивает их с кончика ножа в стеклянные блюда с различными растворами, наблюдает, как те реагируют и меняют цвет. Остальные чернила он нагревает на маленькой металлической сковороде, пока они не сгорают, вспыхнув.

Внезапно Вудвинд его замечает:

— Ты! Ты же из Семинарии? Отдай это первосвященнику Сан-Венефицио. У него офис в Орфеуме, — Вудвинд достает из-под стола черный саквояж и почти швыряет его студенту богословия. Едва тот успевает взяться за ручку, как Вудвинд отворачивается, возвращаясь к работе.

Снаружи тепло, душно и тихо, в воздухе пахнет вишней. Глядя под ноги, студент богословия видит, как жар разливается вокруг, поднимаясь витыми лентами, мерцая по краям его тени на мостовой. Выше — чистое небо: в бездонной темной синеве кружат черные птицы. Улицы странно пустынны, машины не преследуют его, когда он спускается к Калавера-стрит в центре города. Он глядит, как Орфеум встает над крышами, сверкая в знойном мареве. Это дворец и театр, с экранами и сценами. Внутри прохладный ночной воздух прячется среди темно-пурпурных и светло-синих атласных занавесов и кресел, сплетаясь с дыханием чистой воды, извергаемой парой маленьких каменных фонтанов, и призрачным, острым и теплым запахом тех, что входят с раскаленной улицы, дабы припасть лицом к холодным плитам или посидеть на обитых плюшем скамьях. Как драгоценный камень в оправе города, первое общедоступное здание в Сан-Венефицио, Орфеум, покоится в центре Калавера-стрит, среди деревьев с пряным ароматом. На ветвях одних — кроваво-черные листья, другие украшены только голубыми цветами, застывшими в свете дня словно кораллы. Студент богословия с трудом смотрит на Орфеум — солнечные зайчики пляшут на гладком белом мраморе и огромном куполе, вырезанном из цельного зеленого нефрита. Моргая в ослепительном свете, он различает статуи, прячущиеся в нишах, тяжелые базальтовые колонны, поддерживающие фасад, в центре которого — Орфей. Справа — фриз поменьше: Орфей зачаровывает зверей и природу своей музыкой; слева — его поющая голова плывет в речной пене.

Тяжкий груз солнца спадает с плеч студента богословия, когда он входит под сень колонн, навстречу приглушенному свету. Он оказывается в главном зале, огромном и круглом, с множеством дверей, как по периметру, так и наверху, на главной галерее. Высоко над головой купол сияет зеленым. Полупрозрачные пластины белого мрамора, установленные вместо стекол, наполняют зал теплым, рассеянным мерцанием. Вода стекает тонкими струйками по колоннам, поддерживающим верхний вестибюль, и собирается в круглом бассейне. На одной стене Цирцея зачаровывает толпу, несколько мужчин по краям уже оборачиваются в свиней. На другой Медуза — превращает людей в камень. Статуя Орфея возвышается в центре зала. Студент богословия спрашивает, как пройти в офис первосвященника, у молодого служителя в черном.

Он поднимается по широкой, извилистой лестнице, пренебрегая общественными залами ради серых, увенчанных арками служебных коридоров. Вокруг — мягкие красные ковры, блики солнца, играющие на стенах, словно на воде, музейный запах свежей краски и тишина, иногда нарушаемая тихими, быстрыми шагами посыльного. Он идет по коридору до конца и видит дверь первосвященника, выступающую из стены. Табличка гласит: «Магеллан». Дверь винно-красного дерева, на медных петлях. Он поднимает руку, чтобы постучать, но она уже открывается. Лысый человечек смотрит на него, широко распахнув глаза.

— Да? — беззвучно.

— Я — от Вудвинда… — тихо отвечает студент богословия.

— Вы — семинарист? — слова, кажется, не тревожат воздух, сразу попадая в уши студента богословия. Он кивает.

Человек возвращает кивок и жестом приглашает его войти. Потолок спускается к дверному косяку — комната похожа на воронку. В дальней стене — эллипсе высотой в три этажа — прорублено круглое окно. Сотня стекол размером с ладонь, разной толщины и формы, складываются в мозаику — гигантский глаз. Прямо под окном — огромный стол Магеллана, перед ним — места для посетителей, одно из которых уже занял невзрачный человек. Еще несколько ожидают на стульях у стены справа.

Прислужник Магеллана взмахом руки указывает студенту богословия на свободный стул и бежит к кулисам, где возвышаются стеллажи с пыльными банками. Позже он скажет жене: «Сегодня я видел бутылку с ведьмой». Ведьмина лестница, веревка с петушиными перьями, вплетенными в узлы, грозит проклятиями. Проткнутый шипом слизень, сморщенный и бесцветный, стынет в формальдегиде. Чучела, траченные молью, потертые, распадающиеся на части и грязные, смотрят с полок мутными, слепыми глазами. Стеклянные пластины для беспозвоночных и рыб чуть светятся. На каждом экспонате крохотный ярлычок с древней чернильной надписью — черной абракадаброй.

Студент богословия наконец замечает Магеллана. Он сидит, почти скрытый игрой преломленных лучей, душистый дым клубится над его головой, поднимаясь из двух жаровен, тлеющих на столе. Его возраст не определить ни по рукавам, ни по подтяжкам, лицо — белое от пудры. Вокруг глаз — черные тени, верхняя губа тоже черная. На веках нарисованы зеленые радужки с темными зрачками — из-за них нельзя сказать, открыты его глаза или закрыты.

Тишину нарушает голос просителя. Он упирается взглядом в колени и говорит несколько смущенно:

— Ммм… покажите мне, что значит быть… ммм… — Он поднимает глаза на первосвященника: — …Котом.

Прислужник спешит от кулис с большой банкой. Внутри студент богословия видит кота мармеладного цвета, плавающего в формальдегиде. С легким поклоном прислужник ставит банку на стол и удаляется.

Магеллан, двигаясь в первый раз, медленно откручивает крышку и откладывает ее в сторону. Тонкий кислый запах поднимается из банки и щекочет ноздри студента богословия, заставляя его податься назад, словно капля испарений проникла в череп. Магеллан тяжело поднимается на ноги, погружает пальцы в банку. Дважды рассекает воздух тыльной стороной ладони, обрызгав лицо просителя формальдегидом. Зачерпывает немного жидкости в ладонь, склоняет напудренное лицо и выдувает ее в глаза человеку, как из пульверизатора.

Проситель остается неподвижен, глубоко вдыхая, когда спрей орошает его лицо. Миг спустя он начинает раскачиваться в кресле, его дыхание меняется, на несколько минут он погружается в транс. Магеллан снова садится. Банку закрывают и уносят, кот бьется о стенки, мех трется о стекло, морда сморщена и лишена выражения. Клубы ладана плывут к потолку, окна горят, голова просителя медленно заваливается назад… Магеллан пристально наблюдает. Студент богословия — тоже. Его охватывает предчувствие, что он видит нечто важное для собственного, еще неизвестного дела. Магеллан словно притягивает его.

Внезапно проситель приходит в себя. С трудом поднимается, пытаясь заговорить, но Магеллан не удостаивает его взглядом. Мужчина отворачивается, наклоняется вперед, словно хочет опуститься на четвереньки, но вовремя спохватывается. Пошатываясь, идет к двери и исчезает.

Служитель появляется вновь и манит студента богословия к столу, как прежде безмолвно, пока тот не оказывается в паре футов от первосвященника.

Несколько мгновений спустя прислужник раздраженно смотрит на студента богословия, указывая на саквояж. Студент богословия роется внутри — там ничего нет, кроме бархатного мешочка, слишком роскошного для столь потрепанного вместилища. Он с сомнением протягивает его служителю, который подносит палец к губам и указывает глазами на Магеллана, сидящего безмолвно и неподвижно, как статуя. Служитель открывает мешочек и высыпает на стол дюжину тонких, цвета слоновой кости облаток, на каждой из которых написано слово.

Человечек быстро сортирует их длинными серыми пальцами, раскладывая на столе: сперва глаголы, затем существительные и прилагательные. Каждое слово сопровождается отточенным движением. Из складок его рясы появляется длинный деревянный ящик. Крышка поднимается, открывая каталог облаток, к которым, строго по порядку, добавляются эти двенадцать. Все это время он смотрит на студента богословия.

— Никому не позволено обращаться к первосвященнику своими словами, — говорит он. — Даже мне.

Хотя его голос лишен выразительности, глаза горят, как у хищника.

— Просители должны использовать слова из этого каталога. — Он смолкает, чтобы указать на ящик. — Дабы не оскорбить его слух.

Студент богословия глядит ему за спину, не в силах понять, открыты ли глаза Магеллана.

— У вас есть просьба? Отвечайте: да или нет.

Он вспоминает сон о полете и слово Оллимера и, во власти непостижимого импульса, говорит:

— Да.

Служитель вновь вытаскивает ящик, но студент богословия манит его пальцем, чувствуя, как рука человечка касается его спины, сухая и легкая, словно птичья лапка. Он наклоняется к служителю, чтобы прошептать о своем желании.

Кивнув, в вихре черных одежд, тот спешит к стеллажам. Студент богословия остается наедине с Магелланом. Дым вьется меж ними и вокруг них. Лучи дробятся в странном окне. Студенту богословия кажется, что у него чернила вместо крови. Голова кружится, воздуха не хватает. Он смотрит на первосвященника, застывшего, как монумент. Сидит, зачарованно глядя в бесстрастное лицо Магеллана. Подавляет желание спросить его о слове Оллимера.

Вместо этого, положив руку на стол, он подается вперед и тихо говорит:

— Покажите мне, что значит летать.

Магеллан снова встает. Служитель приносит ему банку, на сей раз в ней плавает канюк.

Тонкая струйка запаха поднимается к потолку, когда первосвященник отвинчивает крышку, но теперь все иначе: кот пах почти приторно, а птица — сухо и едко. Студент богословия сглатывает, глядя, как огромные руки Магеллана погружаются в формальдегид, и внезапно думает: «Надо встать и уйти». Слишком поздно. Холодные брызги настигают его, запах обжигает ноздри, бьет в голову. Фантастическое, напудренное лицо Магеллана приближается к нему — глаза широко распахнуты, ладони взмывают вверх, крошечные капли блестят на коже. Голова кружится, как в обезумевшем лифте, тело теряет вес, он плывет, клубясь над головой первосвященника дымком ладана, дыхание замирает, сердце замирает, солнечный свет сжигает его, рассеивает без следа — вернее, пытается, но Магеллан не позволяет.

Теперь студент богословия видит, как солнечные лучи, преломляясь сквозь кусочки стекла, входят первосвященнику в затылок и струятся с его лица: зеленые — из глаз, розовые и белые — по коже, бледной, словно пустыня под солнцем — песок идет волнами, дует ветер, раскаленный воздух поднимается к небу, река вьется по равнине среди холмов — у самого горизонта. Повернув, устремляясь выше и выше, он летит над вершинами и, голодный, глядит на землю. Солнце садится. Спина пульсирует. Он смотрит вдаль, в пустынное небо — оно обнимает его, земля под ногами уменьшается с каждой секундой. Постепенно он привыкает к потокам воздуха, поднимающимся и кипящим вокруг и внизу, и на одну секунду почти возносится к солнцу, пронзая мягкие облака. Плечи и распахнутые крылья сводит от напряжения. Голова кружится, он хочет подняться выше, но внезапно замечает белый полуразвалившийся остов на песке. Живот сводит от голода. Он пикирует, ввинчиваясь в воздух, как штопор.

Вес, дыхание, пульс возвращаются. За столом перед ним недвижно сидит Магеллан. Прислужник закрыл банку и, шаркая, спешит к стеллажам. Свет меркнет, день угасает. Студент богословия не движется с места, безмолвно глядя на первосвященника, пока ему не велят уйти.