Тучи сгущаются

Пролог.

Прошло три года с того момента, как Заря отплыла из Испании, но брат Томас по-прежнему помнил её и ежедневно за неё молился. Конечно, это не значит, что боялся, будто Заря и её возлюбленный попадут в ад, просто молитвы для него были поводом подумать о ней и набраться сил для дел, которых у него теперь было немало -- ведь он поставил себе задачу донести до своего народа правду о Тавантисуйю. В своих проповедях перед народом он касался темы социального неравенства, подчёркивая его пагубность для спасения души, а также исподволь собирал вокруг себя толковую церковную молодёжь, перед которой он мог выражать мысль о необходимости переделки общества куда смелее. Также он знакомил молодых с тавантисуйскими книгами, а те уж делали из них выводы сами. Брат Томас, поощряя свободомыслие, охотно позволял им спорить с собой. Его помощником и ближайшим другом был юный Диего. Именно с ним Томас порой обсуждал дальнейшие планы, от проповеди среди бедняков до попыток найти союзников при дворе, куда Томас тоже стал вхож как консультант по вопросам, связанным с политикой в отношении Тавантисуйю. Но увы, этим планам не суждено было сбыться...

Внешне Томас старался всё это выставить как можно более безобидно. Ну, побывал путешественник в далёкой стране, узнал там много нового, теперь просвещает интересующихся. Конечно, не всем нравилось, что Томас нашёл в Тавантисуйю что-то положительное, но это ещё не было ересью или преступлением с точки зрения государственных и церковных законов. Конечно, иные эмигранты не могли произносить его имени без шипения и злобы, в их глазах мерзавцем был каждый, кто не разделял их ненависти к их бывшей родине. Но церковные и светские власти на это хоть и смотрели косо, но напрямую ничего не пресекали, так как Томас казался им слишком безобидным.

Но однажды случилась катастрофа: внезапно объявился без вести пропавший Андреас, который каким-то чудом после долгих блужданий в Амазонии сумел добраться до португальских колоний и вернуться в Испанию. Он тут же донёс на Томаса в королевскую инквизицию -- и несчастный был схвачен и подвергнут жестким пыткам. Хотя Томас не сознался ни в тайном принятии язычества, ни в работе на "дьявола Инти", судьба несчастного уже была предрешена... Разумеется, на допрос в инквизицию были вызваны и все те, с кем Томас общался особенно тесно. Многие из них, страшась пыток, были согласны оговорить несчастного Томаса, приписав ему тайное язычество и даже человеческие жертвоприношения, а это неизбежно влекло за собой поджаривание заживо на площади, и весь вопрос был только в том, кого ещё удастся привлечь по этому делу, которое Андреас хотел сделать как можно более громким. Ведь смерть Томаса не была для него главной целью -- он хотел сподвигнуть Испанскую Корону и Святой Престол на войну с Тавантисуйю, а добиться этого было ой как непросто. Хотя мало кто сочувствовал "ужасной тирании", но испанцы ещё помнили, как "жалкие рабы инков" сумели одолеть направленный против них Крестовый Поход, и боялись вторичного позора. Так что в высших кругах после долгих секретных совещаний пришли к выводу, что лучше ограничиться торговым эмбарго с угрозой отлучения от Церкви тех, кто осмелится вопреки запрету торговать с язычниками, против которых была начата очередная пропагандистская компания.

Диего с отвращением смотрел на тех, кто из трусости отрёкся от Томаса. Сам он не отрекался, лишь сказал на допросах, что интересовался книгами на родном языке, которые привёз Томас, а также сказал, что не видит ничего запретного в самом факте чтения авторов-язычников, ведь когда он учился латыни, учителя даже организовывали постановки из комедиографов Плавта и Теренция. Он чувствовал, что ему не вполне верят, но почему-то не арестовывают, и подозревал, что против него готовят очередную пакость. Выходя из дома, он всякий раз опасливо озирался, ища взглядом слежку, но её не было. Видимо там понимали, что деваться юноше всё равно некуда, при его приметной внешности далеко не уйдёшь.

Каждую неделю (чаще он не мог, опасаясь подозрений), юноша заходил в порт и искал глазами корабль капитана Эрреры. Увы, его всё не было...

День казни Томаса был уже назначен. Понимая, сколь сильно он рискует, юный Диего всё-таки проник в камеру к обречённому Томасу. В неверном свете факелов всё равно было видно, как тот бледен и измучен. Тело несчастного кое-как прикрывали только обрывки нижнего белья, через дыры в котором были видны кровоподтёки. Хотя Диего и ожидал увидеть нечто подобное, он всё равно не мог не ужаснуться. В горле у него застрял ком, и он в первый миг не мог вымолвить ни слова.

-- Ну что, в ужасе от моего вида? -- спросил Томас, пытаясь улыбнуться, и невольно показывая тем самым, что половину зубов у него выбили. -- Ничего, скоро всё это перестанет иметь значения. Я знал, что так будет. Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить -- и Томас печально улыбнулся своим щербатым ртом. (Дословно по-испански эта поговорка звучит как "ходил-ходил кувшин по воду и в конце концов разбился")

-- Тебя очень сильно пытали, Томас? -- наконец вымолвил Диего, когда смог заговорить.

-- Не стоит об этом, -- ответил Томас, -- главное, что я выдержал и никого не оговорил. В тюрьме я часто вспоминал жениха Зари. Если уж он, язычник, выдержал такие пытки, то мне, христианину нельзя подкачать. Впрочем, деление на язычников и христиан весьма условно. Не верившие во Христа язычники вроде Атуэя куда ближе нему, чем многие из тех, кого принято называть Его служителями. Но хватит об этом... Диего, я знаю, что у нас очень мало времени. Мне хотелось бы, чтобы у тебя осталось что-то на память обо мне, но у меня нет ничего нет, кроме этой старой лампы... Возьми её себе, и дай я тебя поцелую на прощанье.

Диего склонился, а Томас прошептал: "Лампу не зажигай, там, внутри, письмо".

-- Ну вот и всё. На мою казнь тебе лучше не ходить, пожалей себя. Прощай, брат.

-- Прощай, Томас.

И Диего быстро вышел. На глаза у него наворачивались слёзы. Лампу он, опасаясь обыска, решил на некоторое время спрятать в тайнике и вернуться к письмам в ней попозже, когда страсти схлынут. Всё равно слёзы на глазах не давали ему ничего прочесть. И на казнь Томаса он, вопреки совету, всё-таки пошёл... Как и любой взрослый житель Испании, Диего, конечно, не раз видел, как людей жгут заживо, но сегодня жгли самого близкого ему человека. Единственного близкого, ибо остальные, кто отрёкся от Томаса, теперь вызывали у юноши только презрение. Томас держался стоически, рот его, как и положено перед сожжением, был заткнут, чтобы он перед смертью не выкрикнул чего-нибудь крамольного, но по взгляду его было видно, что он не сломлен.

Когда костёр с остатками еретика уже остыл, Диего, бредя с площади, подумал, что Томас в своей трагической обречённости был похож на Христа....

В детстве Диего думал, что Христос умер, чтобы люди стали хоть немного лучше, ведь Он же избавил их от первородного греха. Но разве люди стали лучше, чем в языческие времена? Разве в христианском мире стало меньше жестокостей, чем было до того в языческом? А где-то есть языческая страна Тавантисуйю, где нет ни церкви, ни Христа, но люди не жгут друг друга на кострах. И человеческих жертвоприношений там, оказывается, тоже нет. Правда, язычество там совсем не такое, как в Риме. А ведь если бы его отец не проворовался, то он бы родился и жил бы там.

А ещё юноша гадал, почему его до сих пор не тронули. Диего был не настолько наивен, чтобы надеяться быть вне подозрений. Он подозревал тут какую-то коварную игру. Может быть, они надеются выйти через него на кого-то ещё? Впрочем, предать кого бы то ни было юноша мог лишь случайно. Другие вовремя отреклись от Томаса, разве что был в их кружке один человек, который уехал из Испании учиться в Италию до того, как грянула гроза. Диего не знал, как бы тот поступил, будь он здесь -- отрёкся бы тот от Томаса или не отрёкся. И не хотел проверять. Счастливому неведению можно было только позавидовать.

Впрочем, долго гадать юноше не пришлось. Когда вконец разбитый Диего вернулся домой, так его ждал неприятный сюрприз -- его ждали сразу три монаха. Один из них сбросил капюшон и сказал противным голосом:

-- Ну что, Диего? Допрыгался? Нет у тебя больше защитничка...

-- Значит, вы потому не арестовывали меня, что хотели, чтобы я увидел казнь Томаса? ? сказал Диего, с ужасом вглядываясь в лицо Андреаса.

-- Угадал, дружочек.

-- Что вы хотите со мной сделать? Тоже сожжёте?

-- Не бойся, жечь тебя мы не будем. Для этого ты слишком молод и хорош собой, -- ответил монах, -- мы лучше сделаем с тобой кое-что другое...

Не столько эти слова, сколько сальный тон, которым они были сказаны, заставил Диего похолодеть.

-- Мерзавцы! -- в отчаянии вскричал юноша. -- Бог вас покарает!

-- Ха-ха-ха, -- расхохотался монах, -- да если бы Господь пресекал бы такое, земля давно бы лишилась монашества. Но раз Господь не возражает... значит, это входит в его планы, -- и монах опять плотоядно ухмыльнулся. -- Да, в этом была основная ошибка Томаса. Такие, как он, появлялись и раньше. Церковь боролась с ними. И удача была на стороне Церкви. А ведь Господь, если бы захотел, дал бы удачу еретикам... Но не дал -- значит, таковы были его планы...

-- То есть с его планами согласуется всё, чему он непосредственно не мешает? Любая мерзость?

-- Да, в и этом ты сможешь убедиться на опыте, -- ответил монах, -- мы ведь знаем, чем тебя Томас привлёк. Ты очень боялся за свою невинность -- а с Томасом ты чувствовал себя в безопасности. Ты ведь считал себя чистеньким, а нас -- грязными, не так ли? Так вот теперь ты станешь как мы, даже хуже нас.... Разумного судьба ведёт, неразумного -- тащит.

Если бы у бедного юноши был выбор -- это или костёр, он бы без колебаний предпочёл бы второе. Но выбора у него не было. Конечно, он пытался сопротивляться. Но что он мог сделать один против троих? При том что физической силой юноша никогда не отличался. Увы, исход борьбы был предопределён...

После того как всё закончилось, Андреас с ухмылкой сказал:

-- Можешь гордиться, что тобой овладел будущий Папа Римский, -- и отвратительно захохотал.

Потом они ушли, а Диего остался лежать униженный и раздавленный. Он теперь понял, почему его не сожгли. Сожжённый -- герой, мученик, а он теперь опозорен, он -- никто и ничто. Зачем ему жить теперь? Почему не броситься просто головой в море? Не оставить это осквернённое тело здесь, на Земле, и очутиться там рядом с Томасом, которого больше не жжёт костёр... И тут он вспомнил о старой лампе. Там что-то внутри, какое-то письмо... Откровенно говоря, Диего боялся читать его, боялся боли, которое оно может причинить. Ему и без того было так больно... Но какой же он идиот! Может быть, Томас хотел от него чего-то важного, а он даже не заглянул туда! А вдруг уже поздно? Вдруг то важное, что он должен был сделать, сделать уже нельзя?

Нет, он не имеет права накладывать на себя руки, пока не разберётся с этим делом. Он должен....

В лампе оказалось две бумаги -- одна из них была подписана "для Марии", и Диего не стал её вскрывать. Из всех Марий имелась в виду, безусловно, одна-единственная -- та девушка, которой три года назад они помогли скрыться с возлюбленным. Томас часто её вспоминал наедине с Диего, и тот знал, что она была одним из самых дорогих для Томаса людей. Но если она в Тавантисуйю, то значит, ему дорога туда.

Вторая записка была адресована самому Диего. Она гласила:

Брат мой Диего!

Я знаю, что когда ты будешь читать это письмо, меня уже не будет в живых. Я часто думал в тюрьме о причинах провала нашего дела -- и понял одно. Белым людям слишком мешает высокомерие, которое они испытывают к туземцам-язычникам. Они готовы внимать эллинской мудрости язычников, потому что те якобы были образованны и культурны, но признать образованность и культуру за индейцами они не способны. Диего, здесь тебя ждёт только смерть, сбрось монашеский клобук и беги в Тавантисуйю. Я уверен, что твоя Родина примет тебя.

Кроме того, я узнал, что против Тавантисуйю готовится гнусность. Испанская корона и Святой Престол думают под каким-нибудь надуманным предлогом запретить торговлю с Тавантисуйю, а потом, когда инки волей-неволей будут вынуждены пойти на переговоры, прислать в Куско испанского посла с особым "подарком". Это будет дорогой плащ золотого шитья, пропитанный ядом. Стоит только Асеро коснуться его -- и он умрёт в страшных мучениях. Диего, умоляю тебя, плыви в Тавантисуйю и предотврати беду, которую я невольно навлёк на Первого Инку -- ведь это я имел неосторожность сказать при дворе, что у инков не в моде перчатки. Лишь потом я узнал, почему меня про это спрашивали!

Томас

Диего понял, какое важное значение имела эта записка. До того он колебался -- стоит ли бежать в Тавантисуйю. Как там примут сына вора? Томас говорил, что по инкским законам сын за отца не отвечает, но мало ли... Но теперь он просто обязан рискнуть собой. Жизнь Первого Инки, жизнь всей Тавантисуйю в его руках. Он пойдёт в порт немедленно. Если там не окажется корабля Эрреры, то он залезет в трюм любого другого корабля, идущего в том направлении, а уж там найдёт способ пересесть. Только бы не опоздать...

Диего вдруг понял, что той тяжести, которая давила на него после случившегося, больше нет. Как будто внутри лопнуло что-то. И зачем он думал сбрасывать с себя осквернённое тело, если достаточно просто сбросить клобук в крапиву и начать новую жизнь там?

Нет, он больше не вернётся домой, надо скорее спешить в порт. По счастью, корабль капитана Эрреры уже прибыл.

Эррера его принял как родного. Узнав о смерти Томаса, он сказал:

-- Жаль беднягу, если бы я прибыл раньше, может, удалось бы организовать ему побег. Впрочем, он знал, на что шёл. А также, я думаю, знал, что ты попробуешь убежать в Тавантисуйю.

-- Он велел мне передать для Инти важное послание. Против Тавантисуйю намечается очередная гнусность.

-- Значит, нужно спешить, -- сказал Эррера, -- а для пущей безопасности я посоветую тебе следующее: оставь записку, будто ты утопился, и сбрось в воду свой клобук. Одежду я тебе дам новую.

Юноша с радостью выполнил это. Поскольку Диего из-за маленького роста выглядел несколько моложе своих двадцати лет, Эррере не трудно было выдавать его за своего юнгу. Конечно, бывшему монаху, не привыкшему держать в своих руках подолгу что-то тяжелее пера, приходилось нелегко, но всё-таки он был почти счастлив, если бы не три обстоятельства.

Первым из них была скорбь по Томасу и досада от невозможности хоть как-то наказать негодяев, обрекших его на пытки и смерть.

Вторым был страх не успеть вовремя. Вдруг испанский корабль с послом и страшным даром уже случайно перегнал их в море?

А третьим было ещё одно обстоятельство весьма деликатного свойства. Диего с тревогой присматривался к выступившим кое-где у него прыщикам. Конечно, даже если появятся, может, это ещё ничего не значит, может, они всего лишь результат грязи, ведь на корабле не помоешься, может быть...

-- Первая часть.

-- В объятья Родины.

Наконец корабль Эрреры прибыл на Кубу, и тот радостно сообщил юноше, что в порту есть "Мать Огня", корабль лично знакомого ему тавантисуйца. "Уж он тебя доставит к Инти в целости и сохранности". В ночь перед знакомством юноша почти не спал, волнуясь, то ли как школьник перед первым школьным днём, то ли как влюблённый перед первым свиданием. Увидеть настоящих живых тавайтисуйцев, говорить с ними, услышать родную речь...

Увы, всё оказалось не так радостно, как он ожидал. Оказывается, согласно по тавантисуйским правилам, чтобы взять человека на борт, его должен был внимательнейшим образом корабельный лекарь, а для этого надо было раздеться перед ним догола!

Не сказать, чтобы Диего это понравилось, но деваться было некуда. Dura lex sed lex -- тавантисуйцы придерживаются этого правила куда строже, чем римляне.

Однако осматривающий его лекарь по ходу дела всё больше мрачнел и мрачнел:

-- Давай прямо: ты много по борделям шлялся?

-- Я не виноват, -- всхлипнул Диего. -- Клянусь, я никогда...

И больше он не мог вымолвить ни слова, так как залился слезами. Сомнений уже не было ? мерзавцы его заразили, и теперь он обречён сгнить заживо... Конечно, от сифилиса есть какие-то лекарства, но они лишь приглушают болезнь, а не изгоняют её совсем. Он обречён. И бесполезно молиться об исцелении -- слишком хорошо Диего знал, что его нет.

-- Не плачь, -- ответил лекарь, -- я сделаю всё, чтобы тебя вылечить. Только вот везти тебя придётся отдельно от остальных и есть из отдельной посуды.

-- Я буду совсем один?

-- Нет, на твоё счастье, у нас лежит один юноша, больной малярией. Так что ты время проведёшь вместе с ним.

-- Тогда я могу заразиться ещё и малярией и не доехать до Тавантисуйю живым.

-- Наоборот, я должен тебя заразить малярией. Тогда она убьёт в тебе сифилис, а саму малярию мы тебе потом вылечим.

-- Я не понимаю....

-- Видишь ли, сифилис вызывают мелкие черви, которые умирают от жара, который возникает при малярии. Конечно, это рискованно, но... выбора у тебя всё равно нет.

Диего вздохнул. Он знал, что тавантисуйцы не спрашивают, хочешь ты лечиться или предпочитаешь сгнить заживо. Жизнь человека не принадлежит ему лично. Больной опасен для окружающих, потому что может их заразить. Значит, его надо вылечить, а пока он не вылечен, отделить от остальных.

Время, проведённое в лихорадке, Диего потом вспоминал как смутный сон. Порой в беспамятстве к нему являлся противный монах, и хохотал над его несчастьем: "Умираешь? Ха-ха-ха! Помогли тебе твои любимые добрые тавантисуйцы? Ха-ха-ха! А я стану Римским Папой". "И всё равно сгниёшь от сифилиса, мерзавец!" "Тебя лихорадка раньше убьёт!".

Но как бы тяжело и мучительно всё это ни было, потом всё прошло. Диего выздоравливал, чувствуя себя безмерно счастливым. Он теперь не будет гнить заживо. Исчез мерзкий страх, что его нос провалится, а мозг сгниёт. Диего чувствовал себя так, как будто у него с души свалился тяжёлый камень. Он будет жить, может жениться даже, а Андреас остался с носом, а скоро будет и без него. Конечно, злорадствовать на тему чужой болезни не очень хорошо, но, учитывая все злодеяния этого негодяя, юноша не чувствовал раскаяния за свои мысли, хотя раньше собственная душевная чистота его очень волновала.

На корабле ему скучать не пришлось. Его расспрашивали о жизни в Испании, а сам он узнавал много нового о жизни в Тавантисуйю. Всё-таки Томас видел далеко не всё и не на все подробности мог обратить внимание. Например, юному Диего было странно, что почти все все тавантисуйцы вступают в брак, и ни бедность, ни отсутствие родителей с домом этому не помеха. Жильё выдадут. Или что моряки не просто умели читать и писать, но в перерывах между вахтами читали довольно сложные книги по технике и художественные, на судне полагалось иметь небольшую библиотеку.

Диего думал о будущем. После того, как он передаст послание Томаса, ему надо будет как-то жить в Тавантисуйю, чем-то заняться... Раньше он думал, что сравнительно неплохо образован, но если даже простые матросы тут настолько грамотны, то уж рядом с образованными людьми он будет выглядеть настоящим невеждой. Но, может быть, для него всё-таки найдётся место переводчика? Ведь для него и кечуа, и испанский -- родные языки, да и латынь он знает хорошо. Так что устроится здесь он, скорее всего, сможет.

С такими мыслями он прибыл в порт Тумбеса.

Однако Родина встретила его не сказать чтобы очень ласково. Капитан Альбатрос привёл его к координатору службы безопасности Ворону, тот выслушал его историю, прочёл записку Томаса и мрачно распорядился взять юношу под стражу и направить под конвоем в столицу.

Сам по себе конвой огорчал юношу не сильно -- видимо, таковы правила, да и шпионов тут не зря опасаются. В конце концов, под конвоем даже безопаснее и для него самого. Пугало его другое: несмотря на всё заступничество и уверения Альбатроса, Ворон всячески подчёркивал, что не верит ему, хотя несколько раз проводил допрос, переставляя вопросы так и эдак, всячески стараясь найти противоречия в показаниях. А ведь если ему не поверят, то Первый Инка, а с ним и вся Тавантисуйю обречены... Правда, всё равно оставалась надежда, что такого важного свидетеля, как он, допустят до самого Инти, и тогда недоверчивость Ворона не будет иметь значения. А допустить должны, иначе зачем везти его в столицу?

В столице какие-то воины опять задавали ему те же вопросы. До Инти его опять же не допускали. Юноша не мог понять, верят ему или нет, сколько всё это ещё будет длиться. Он уже потерял счёт дням и как ни заставлял себя крепиться, однажды вечером не выдержал и расплакался. Услышав это, к нему зашёл один из воинов с приветливым лицом и сказал ему:

-- Не плачь, не долго тебе осталось тут томиться. Я понимаю, что ты совсем замучился в этой тюрьме, но мы должны были исключить малейшую возможность обмана. Завтра всё решится.

-- Меня отведут к Инти?

-- Нет, но Инти в курсе событий. Завтра прибудет испанский посол с подарками. Проверим, действительно ли у него припасён отравленный плащ.

-- Почему вы не верите мне? -- спросил юноша.

-- Лично я тебе верю. Но тебя могли обмануть.

-- Нет! Томас не мог...

-- Верю, что не мог, -- сказал воин, -- но кто сказал, что не могли обмануть и самого Томаса?

Эта мысль никогда не приходила Диего в голову, и он не знал, что на это ответить. Воин же сидел на краю его кровати, и в его взгляде была боль и печаль.

-- Я тебе скажу, Диего, что дела Тавантисуйю очень плохи. Нам уже объявили торговую блокаду, добрые католики уже не смогу торговать с нами легально, а если Андреас станет Папой Римским, то война и вовсе неизбежна, -- воин устало приложил ладони ко лбу. -- Диего, я тебе верю. Скажи мне только совсем честно: как ты думаешь, почему тебя отпустили, а не арестовали ещё до казни Томаса? Ведь они же не могли не понимать, что ты его близкий друг?

-- Мне всё равно было некуда деваться.

-- Но ведь ты уплыл на корабле. А корабль Эрреры мог приплыть и раньше. Да и не думаю я, что для них связь Эрреры с Тавантисуйю секрет.

-- Они думают, что я покончил с собой. Я изобразил это так.

-- Но они не могли на это рассчитывать. Или... могли? Смерть друга -- это очень тяжёлый удар, но всё-таки с собой из-за этого обычно не кончают.

-- Мне кажется, что они всё-таки хотели довести меня до самоубийства... ? ответил Диего.

-- Ну а чем ты можешь это подтвердить?

Диего глубоко вздохнул:

-- Хорошо, воин, я тебе тоже доверяю и потому скажу то, о чём молчал раньше. Я молчал потому, что меня мучил стыд. После казни Томаса они пришли ко мне и... и надругались. После случившейся беды я и в самом деле был готов утопиться. Думаю, что они рассчитывали на это.

-- Скажи, как звали негодяя, который сделал с тобой это?

-- Андреас.

-- Понятно. Здесь он должен был быть казнён, но бежал. Он долго плутал в Амазонии, но... но всё-таки вышел к людям, чтобы нести им новые беды. Теперь он имеет славу живого святого и ведёт против нас открытую войну. Но пока стрельбы ещё не началось, ты можешь чувствовать себя здесь в безопасности.

-- О моём позоре никто не узнает?

-- Разумеется, я не буду про это болтать на каждом углу. Ладно, мне пора. А пока спи, завтра тебя отсюда выпустят.

Юноше до того казалось, что воин его чуть старше, ну почти ровесник, а тут он понял, что тому, несмотря на внешне юный вид, на самом деле уже за тридцать. А значит, он уже не может быть простым воином, но разгадка он всё равно смог узнать только на следующий день...

Была глубокая ночь, но ни Асеро, ни его жена не спали. Асеро знал, что даже если бы можно было лечь, он бы всё равно вряд ли уснул. Но ложиться было нельзя -- всё-таки Инти было лучше встречать одетым.

-- Чувствую себя так, точно завтра моя казнь, -- сказал Асеро.

-- Мне тоже за тебя страшно, -- ответила Луна.

-- Да нет, мне даже не страшно. Я ведь знаю, что не умру. Мне противно, -- Асеро сморщился. -- Ты ведь знаешь, что я убивал. В бою по большей части, но ведь не всегда. Но я всё-таки не мог понять этого. Как так можно взять и хладнокровно лишить другого жизни? Взять и перечеркнуть все его надежды, планы, любовь к близким... Да, наверное, они так легко решаются на это, так как сами никого не любят!

Луна ничего не ответила, так как в эту минуту вошёл Инти.

-- Наконец-то ты, -- сказал Асеро с облегчением, -- ну что, какие новости?

-- Во-первых, посол знает, что везет не просто подарок, а отраву. Это мы выяснили сегодня совершенно точно.

-- Каким образом?

-- Не зря все запасы вина на него перевели. Впрочем, завтра оно нам не понадобится. Напившись, он стал говорить, что чувствует себя Нессом, но надеется быть удачливее.

-- Нессом? А кто это?

-- Есть у них предание о кентаврах, полу-людях, полу-конях. Один такой кентавр по имени Несс зарабатывал на жизнь перевозом. Пока однажды не столкнулся с неким героем по имени Геракл, у которого были отравленные стрелы. Несс должен был перевезти его жену через поток на своей спине, но решил по ходу дела её похитить. Геракл выстрелил в него отравленной стрелой. Кентавр умирая, сказал жене Геракла, будто его кровь чудодейственна, и если её собрать и сохранить, то потом ею можно пропитать одежду мужа, чтобы он забыл о соперницах. Женщина так и сделала, да только кровь кентавра оказалась страшным ядом, и её супруг погиб в мучениях, а она тоже с собой покончила.

-- Но если кровь кентавра была ядовитой, то как же женщина не отравилась, собирая её? -- спросила Луна.

-- А кто его знает, -- пожал плечами Инти, -- это же легенда, а там часто бывают нелепости. Так вот, получается, что посол о страшном даре знает, но надеется отвертеться, потому что на самоубийцу совсем не похож.

-- Может, надеется, что моя смерть и подарок не будут соотнесены друг с другом?

-- Да кто его знает. Как думаешь себя вести в таком случае?

-- Делать вид, что принимаю подарок -- слишком унизительно. Если не трону плаща, они всё равно догадаются, что я понял, но виду не подаю. Лучше я сделаю так... -- Асеро склонился и зашептал Инти что-то на ухо.

-- Немного рискованно, -- с сомнением сказал Инти.

-- Я осторожно. Даёшь добро?

-- Даю.

На следующий день утром Асеро, бледный от волнения и недосыпа, сидел на троне и вполуха слушал, как черноусый испанец говорит положенные в таких случаях любезности. Сволочи они всё-таки. Сначала написали бумагу, согласно которой все язычники должны покинуть христианские порты в течение суток, плюнув на погоду и все договорённости -- а теперь вот с улыбкой извиняется и знает, что сейчас преподнесёт ему смерть. Формальной причиной этого разрыва была деятельность Томаса, полулегально проповедовавшего свои идеи, но всем и каждому было ясно, что всё это только предлог. И нынешние дежурные сожаления -- тоже только предлог, чтобы вручить отравленный подарок. Наконец прелюдия закончилась, и внесли ларец со смертоносным даром.

-- Я прощу Ваше Величество принять этот скромный дар -- плащ, расшитый золотом, -- произнёс посол и раскрыл ларец. Чуть подавшись вперёд, Асеро сказал:

-- Я приму этот дар, но при одном условии. Пусть господин посол снимет с рук перчатки и лично поможет мне надеть этот плащ.

-- Но я не смею касаться ткани, предназначенной для самого владыки Тавантийсую, -- произнёс побледневший посол.

-- Но ведь я прошу, -- сказал Инка, -- даже приказываю!

Возникла неловкая пауза. Тут Асеро неожиданно вскочил с трона, схватил руку посла, сорвал с неё перчатку и, применив усилие, поднёс её к драгоценной ткани, остановившись буквально в пальце от неё.

-- Ну же, коснись, коснись! Как других убивать -- так это с милой улыбочкой. А как самому помирать -- так трясёт от страха? Думали отравить меня точно соседского пса? А я ещё на тот свет пока что не собираюсь! Стража, уведите его и унесите это, -- Асеро бросил презрительный взгляд на золотую тряпку в ларце. Воины кинулись выполнять приказ, но тут произошло самое большое нарушение этикета за весь вечер: от страха несчастного посла вырвало. Асеро успел отпрыгнуть и не измазаться в блевотине. Глаза его при этом сверкали триумфом, смысл которого до конца был понятен только Инти, тоже находившемуся в зале, но для испанца выглядевшему просто одним из придворных.

-- Аудиенция закрыта, -- сказал Асеро, -- все кроме испанцев свободны.

После ночи почти без сна и больше полудня томительного ожидания Диего, наконец, дождался того, что дверь камеры широко распахнули, и за ней оказался сам Первый Инка в окружении воинов. Хотя юноша никогда не видел до того Первого Инку, он тут же узнал его по льяуту и золотым украшениям. Но, вглядевшись в его лицо внимательнее, юноша увидел, что это тот самый воин, с которым он разговаривал вчера. Тот улыбнулся:

-- Прости, Диего, но и я, и Инти специально говорили с тобой анонимно, чтобы ты был более откровенен. Но теперь уже нет смысла в этом маскараде, злодей-посол изобличён.

-- И что теперь с ним будет? Его казнят?

-- Увы, нет, -- Инка грустно покачал головой, -- хотя, конечно, он этого заслуживает. Но казнить его -- объявить войну. Он будет выслан на родину, и скандал мы попытаемся замять.

-- А что будет со мной?

-- Отныне с тебя сняты все подозрения, и ты считаешься полноправным жителем Тавантисуйю.

-- И я смогу увидеть Марию и передать ей лично письмо Томаса?

-- Ну конечно. Только не сегодня. Её адрес и настоящее имя тебе может сказать только Инти, а он сейчас занят этим горе-послом. Так что завтра вы с ним поговорите.

-- А мне теперь куда? Дожидаться его здесь? -- неловко спросил Диего.

-- В тюрьме сидеть тебе больше без надобности -- я приглашаю тебя к себе во дворец.

Юноша покраснел и посмотрел на свою тунику. Конечно, в инкской тюрьме не найти вшей и блох, туника его была чистой и без дыр, но для дворцового приёма такой наряд вряд ли годился... Асеро улыбнулся:

-- Не стесняйся, ведь мы идём не на торжественный приём, а во внутренние покои. Там я и сам хожу по-домашнему.

-- Пройти во внутренние покои дворца -- величайшая честь, -- сказал один из воинов, -- цени это.

-- Человек, который спас мне жизнь, такую честь, без сомнения, заслужил, -- ответил на это Первый Инка.

Сам юноша только молча поклонился, ибо был слишком поражён, чтобы найти подходящие слова.

Лишь оказавшись во внутреннем саду наедине с Первым Инкой, он сказал:

-- Когда я пытался представить себе дворец Первого Инки, мне всегда рисовались пышные залы и золочёные потолки. Но здесь всё не так.

-- Пышные залы и золочёные потолки нужны для гостей дворца, а для жизни мне нужно место, где я мог бы отдохнуть, расслабиться и поиграть со своими детьми. Этот сад напоминает мне садики, которые были возле домов в моём родном селении. Как жаль, что мне уже больше не случится вернуться туда даже ненадолго.

-- Значит, хоть ты и тоскуешь по родной земле, но твой сан не позволяет тебе вернуться туда?

-- Дело не моём сане. Мою родную деревню разрушили каньяри. Даже теперь, когда прошло уже более двадцати лет, мне всё ещё изредка снятся ночами руины знакомых домов и трупы близких.

-- Белые люди говорят, будто ты был с каньяри жесток. Теперь я понимаю, что не без причины. Я сам бы жестоко мстил на твоём месте.

Первый Инка грустно улыбнулся:

-- Белые люди думают, будто мы, инки, имеем право руководствоваться личными мотивами в таких вопросах. Да, я сурово наказал каньяри, но не потому, что мне хотелось мстить, а потому что я должен был отучить их от набегов на соседние народы. Мы, инки, должны думать не о прошлом, а о будущем. Однако христиане всегда приписывают жесткость правителю-нехристианину, хотя обычно судят о нём только по слухам. Впрочем, довольно об этом. Теперь ты можешь просить у меня любой награды.

-- Мне особых наград не надо, я только хотел бы остаться в Тавантисуйю и получить новое имя. А то, когда меня называют "Диего", мне становится стыдно, что я был христианином и монахом. Теперь я понял, что церковь служит злу, а во Христа я больше не верю.

-- Не веришь?

-- Да, я много думал об этом и понял, что вера в него основана на лжи и обмане. Но это очень долгий разговор, и если у тебя, государь, нет времени на него, то я не смею отвлекать тебя от важных дел.

-- Да нет, отчего же нет времени? На сегодня государственных дел у меня больше не запланировано. Мне любопытно послушать об этом. Но долгие разговоры лучше вести, расположившись поудобнее. Здесь в саду есть удобный стол и скамьи, я позабочусь о еде и напитках.

Из-за поворота тропинки появилась Луна.

-- Приветствую тебя, мой царственный супруг, -- сказал она, -- а это и есть тот самый гость из христианских стран?

-- Ты угадала, владычица Ночи, -- говоря высокопарно, Асеро в то же время улыбался, и привыкший читать в душах Диего понял, что тут не просто династический брак, супруги и в самом деле любят друг друга, -- Надеюсь, ты не станешь его бояться?

-- Не стану. Ведь это же не белый человек. К тому же я знаю, что он спас тебе жизнь. Так что с чего мне его бояться? Давайте я вам лучше накрою на стол в саду, вам чай или сок?

-- А вина можно? -- попросил робко Диего. В первый момент он растерялся, поражённый красотой представшей перед ним женщины. Он был готов поклясться, что никогда такой красавицы не встречал. Потом, разглядывая супругу правителя, он вдруг понял, в чём секрет её красоты. В Испании смуглый цвет лица считался пороком, потому его обладательницы старались скрыть его под белилами и пудрой, и от слоёв извёстки их кожа быстро старела. А тут женщина, которой уже минуло тридцать(уж по глазам бывший священник вполне мог отличить девушку от матери), казалась свежей и юной, как цветок.

-- Вино завозят только по праздникам, -- сказала Луна, -- Нельзя же допустить, чтобы в обычные дни хмель затуманивал головы и мешал бы принимать продуманные решения.

-- Может, присоединишься к нам? -- обратился к супруге Асеро.

-- Я думаю, не стоит. Бывший монах так непривычен к виду женщины, что будет неизбежно смущаться, -- с этими словами Луна исчезла, чтобы через некоторое время вернуться с едой и напитками.

-- Ты действительно так непривычен к виду женщин? -- спросил Асеро, -- боюсь, что тебе у нас из-за этого будет трудно поначалу.

-- Да нет, ко мне на исповедь часто прихожанки приходили, в том числе и знатные дамы. Да только... только они совсем не такие.

-- Не такие?

-- Да. Иные из них по привычке ходили со скромно потупленными глазками, да как только начинали исповедоваться, смакуя подробности того, как, где и с кем они согрешили, так уши заткнуть хотелось. Я проклинал судьбу, что родился на свет таким смазливым, ибо у знатных дам есть такая мода -- рассказывать о своих похождениях именно молодым и красивым священникам. А я... я кажется, обрёл такую способность -- даже видя женщин на улице, я по их лицу мог понять, добродетельны они или порочны, -- Диего вздохнул, -- да вот только у нас добродетельных очень мало, а у вас я, я слышал, порочных почти нет.

-- Ну, порочные у нас тоже встречаются, хотя в добродетели своей жены я уверен. Скажи мне, а почему ты решил стать монахом? Мне трудно представить себе, как в цвете лет можно отказаться от надежд на личное счастье.

-- Да, из-за этого я колебался. Но тогда я верил во Христа и считал, что это всё не зря и что он поможет мне не оступиться. К тому же я был беден и даже если бы не стал монахом, едва ли когда-нибудь скопил бы денег для того, чтобы жениться и содержать семью. Кроме того, меня тянуло к знаниям, а только будучи монахом, я мог бы выучиться бесплатно. А ещё я думал, что мне нужно замолить грехи моих родителей.

-- Замолить грехи родителей? А как это?

-- Ну, например, я знал, что мой отец проворовался. У нас воровство чиновника не считается серьёзным грехом, но всё равно, чтобы ему это простили на том свете, нужно было либо мне самому молиться, либо заплатить священнику за то, чтобы он это отмолил. А, кроме того, когда мой отец умер и мы с матерью остались без средств к существованию, ей приходилось грешить волей-неволей. Я довольно рано понял, почему она приводит в дом кавалеров с большими усами.

-- Именно с большими усами?

-- Да, моя мать выбирала именно таких. Роскошные усы считаются признаком того, что их владелец не страдает дурной болезнью, которой опасалась моя мать. Да вот только она всё равно умерла от рака матки. А я воспылал отвращением к плотским утехам, которые влекут разложение и гибель.

-- Теперь я понимаю тебя. Ну а сейчас ты бы хотел получить образование?

-- Я не смею просить о подобной милости, -- сказал зардевшийся Диего.

-- Почему же не смеешь? Хотя тебе может быть сложно сдать вступительные экзамены в университет, но я могу сделать так, что тебя примут и без них.

-- Я очень польщён такой честью, но мне как-то неловко воспользоваться таким одолжением. Может, я лучше попытаюсь сдать их сам?

-- Попытаться тебе, наверное, стоит. По крайней мере, поймёшь, где у тебя пробелы. Но в нашей стране существует обычай: юноша, совершивший подвиг, имеет право учится без экзаменов. А подвиг ты уже совершил.

Диего хотел что-то ответить, но тут он увидел, что по саду идёт девушка, и так и застыл с разинутым ртом. Если даже Луна его поразила его своей красотой, то юная девушка показалась просто богиней. Диего с ужасом осознал, что влюбляется глубоко и безнадёжно.

-- Кто это был? -- спросил он, едва чудесное видение скрылось.

-- Это моя старшая дочь, Прекрасная Лилия, -- ответил Асеро, -- а к виду девушек тебе, похоже, надо действительно привыкать.

-- Это не девушка, это -- совершенство.

-- Ну, тебе ли не знать, что совершенная внешность может скрывать довольно несовершенный характер. Моя дочь, к сожалению, довольно своенравна. Может, это пройдёт со временем, но если нет -- то не завидую её будущему мужу.

Диего не знал что ответить, так как понял, что Первый Инка догадывается о его чувствах, но как бы ни велика была его симпатия к юноше, не может же государь позволить своей дочери выйти замуж за человека низкого происхождения. Да и саму её он едва ли смог бы очаровать.... Луна принесла еду и напитки, но Диего не притронулся к ним, так и продолжая сидеть неподвижно как статуя. Асеро тронул его за плечо:

-- Диего, очнись! Ведь мы хотели подобрать тебе новое имя, к тому же ты обещался рассказать мне, как ты разочаровался в христианстве.

-- Хорошо, я расскажу об этом, -- ответил юноша, усилием воли возвращаясь к реальности, -- дело в том, что меня с детства интересовали разные вопросы. Но даже взрослым христианам-мирянам объясняют, что на любой важный вопрос у богословов есть свой ответ, только вот неподкованный в этом человек его не поймёт, и потому должен верить священникам на слово. И нужно верить, что бог любит всех людей, всем желает спасения, а если кто этого спасения не принял, то сам виноват.

Машинально отхлебнув сок, Диего продолжил:

-- Но ведь беда в том, что люди самой жизнью ставятся в разные условия. Нам говорят, что бедность и богатство не важны для спасения, но ведь если у человека есть средства на жизнь, то он может не грешить, чтобы выжить, у бедняка же может выбор между грехом и голодной смертью. А при этом, считается, что люди во Христе равны, то есть бог спросит со всех одинаково. Кроме того, у нас учат, что для спасения необходимо, как минимум, узнать о Христе, а люди не равны и в этой возможности. Однако до того как я познакомился с Томасом, вернувшимся из Тавантисуйю, я верил, что страны, не осенённые христианством, представляют собой сплошной мрак и ужас, и это в моих глазах оправдывало Церковь, несмотря на все её грехи.

Диего поглядел куда-то вдаль и вздохнул.

-- Да, я искренне верил, что в нехристианском государстве не может быть ничего хорошего, ведь нас учили, что всё хорошее от христианства. Но потом брат Томас и сам рассказал много о Тавантисуйю, но главное, привёз отсюда несколько книжек. А когда я их прочёл, то я не мог оставаться таким как прежде. Ведь я понял, что моя Родина вовсе не такая, как я её представлял.

-- А Томас только тебе давал читать книжки из Тавантисуйю?

-- Нет, ещё некоторым юношам он тоже давал. Однако те были европейцами, и мне кажется, что это их так не брало за живое, не было так важно... Во-всяком случае, когда Томас был арестован, они тут же принародно отреклись от него, может, струсили просто.... Или не просто струсили. Для европейцев Тавантисуйю в лучшем случае лишь экзотика, мир, не похожий на их собственный, им трудно признать за Тавантисуйю превосходство хоть в чём-то, для меня же это была потерянная Родина.... хотя дело даже не в Родине, если бы я захотел, я мог бы считать своей родиной и Испанию, в которой я родился. Но европеец верит в превосходство европейской цивилизации над всеми остальными, а я был от этой веры свободен. Когда я читал о подвигах тавантисуйцев, я думал о них как о своих предках. И я не мог смириться с мыслью, что эти достойные люди горят в адском пламени. А, кроме того, я окончательно убедился, что люди самой жизнью поставлены в неравные условия относительно возможности узнать о Христе. Правда, Томас говорил мне, что уверен, будто такие люди, как Тупак Амару или Атуэй, не могут быть не удостоены за своё мужество награды от Господа, в ад же Господь отправил их палачей. Он говорил, что ему было на этот счёт видение, к тому же он был уверен, что каждый человек, когда поступает так или иначе, знает, хорошо поступает или дурно, и потому несёт за свои поступки полную ответственность. Палачи, предавшие этих героев казни, не могли не знать, что поступают дурно и идут против Христа. Но... -- Диего вздохнул, -- эти взгляды Томаса были сочтены ересью, а сам он сгорел за них на костре. И... если не все, то некоторые из осуждавших его на смерть были уверены, что поступают правильно.

-- Ты основательно ко всему подходишь, у нас это ценится, -- сказал Асеро, -- если у меня возникнет необходимость проконсультироваться по теологическим вопросам, то я буду знать, к кому обратиться. Кстати, а про веру протестантов что скажешь?

-- Святой Престол считает их серьёзной проблемой, да к тому же теперь стало окончательно ясно, что силой их подавить не удастся. Поэтому когда я учился, полемике с ними придавали большое значение. Много большее, чем полемике с магометанами или иудеями. Так что их точку зрения на этот вопрос я тоже знаю.

-- И что они думают?

-- В отличие от католиков, они признают тот факт, что возможности узнать про Христа у людей из разных народов разные, и понимают, что бог не может про это не знать. Но вывод они сделали из этого радикально противоположный. Раз люди в доступе к откровению и спасению не равны, то значит, бог изначально, ещё до рождения, одних людей предопределил к спасению, а других к вечной погибели, одних он любит, других -- нет. Это просто и чудовищно.

-- Да, и это говорит о том, что и англичане будут стараться нас уничтожить, пока окончательно не убедятся, что Тавантисуйю им не по зубам. Что ж, а наше дело им это доказать.

-- А почему англичане имеют зуб на Тавантисуйю?

-- А ты не слышал о том, что случилось в Новой Англии?

-- Я слышал, что там было поселение англичан, которое уничтожили местные племена. Ходят слухи, будто руку к этому приложили инки, но я не особенно верю им -- ведь это далеко от Тавантисуйю. Да и зачем такое инкам?

-- В данном случае слухи оказались не так уж далеки от реальности. Мы действительно помогли местным племенам справиться с чужеземцами. Хотя формально мы, конечно, не при чём. Но тебе вполне доверяю, и расскажу тебе всё, -- Асеро отхлебнул из бокала. -- Предыстория такова: не так давно на землях, которые потом назвали Новой Англией, жило одно трудолюбивое и миролюбивое племя. Жили они себе и горя не знали, пока к ним не прибыл корабль из Англии. Гостеприимные хозяева их приютили и помогли обустроиться, а те в благодарность взяли да и прикончили своих спасителей. Лишь немногих девушек пощадили, обратив в рабство. Так бы англичанам и сошло с рук это злодеяние, но четыре года назад там с торговыми целями оказался наш корабль. Его капитан Горный Ветер увидел на торге несчастную рабыню и, проникшись к ней жалостью, выкупил её и тем самым спас себя и свой корабль, так как, узнав печальную историю её истреблённого племени, решил поскорее бежать оттуда. А англичане погнались за ними в погоню и намеревались пустить наших ко дну, как обычные пираты. Но самое главное случилось позже: когда вся эта история стала известна в нашей стране, Инти предложил уничтожить мерзкое гнездо, так как сделал вывод, что если дать колонии окрепнуть и разрастись, то из этого получится враг почище Испании. Носящие льяуту, конечно, сочли, что таки бросать деньги на ветер неразумно, но раз уж они своим пиратским актом проявили к нам враждебность, способы их прищучивать искать нужно, и для этой цели послали туда ещё один корабль на разведку. Разумеется, во главе этой экспедиции стоял опять же ни кто иной как Горный Ветер, и в качестве переводчицы он взял с собой бывшую рабыню, ставшую его женой. Официальная задача состояла в том, чтобы найти контакты с местными племенами, но действовать предстояло по обстоятельствам.

-- И Горный Ветер решил вырезать всё селение, мстя за годы рабства своей молодой жены?

-- Ну, на такое самоуправство он едва ли пошёл бы... Хотя, конечно, гнев у него кипел. Но он умел со своим гневом быть осторожным. Да и начал он с того, с чего надо было -- с установления контакта с местными племенами. Точнее, это даже вышло почти случайно. Они только высадились на берег и тут же столкнулись с местными, которые поначалу приняли чужаков за союзников белых, но благодаря Лани, той самой переводчице, недоразумение быстро разрешилось. Оказалось, что у местных с белыми война, так как те опять попытались расшириться за счёт попытки выдавить местных, а тем это не понравилось. Ну и Горный Ветер, естественно, уже не мог не помочь местным в войне против белых. В результате селение белых было уничтожено. Но это ложь, что уничтожили всех, включая женщин и детей. Местные почитают бесчестным убивать не-воинов. И многих детей врагов они усыновили, а желающим из оставшихся женщин и детей Горный Ветер помог доплыть до испанских колоний.

-- Да, вы, инки, умеете быть благородными с врагами. Я же догадываюсь, каково бедной девушке пришлось в рабстве. Не знаю, смог бы я удержаться от жестокости на месте Горного Ветра.

-- Это не так трудно как порой кажется, -- ответил Асеро. -- Я сам прошёл через такое у каньяри. Казалось бы -- мстил бы и мстил, и конца нет. А вот казнил собственноручно убийцу родных -- и жажда мести утолена, потом уже жалеть их начал... Но довольно об этом. Что скажешь о вере иудеев и магометан?

-- Про них я знаю хуже, но и они верят, что есть только один бог, который может быть милостив лишь к тем, кто поклоняется ему правильно, и готов подвергнуть страшным казням всех остальных.

-- Допустим даже бог один, но почему все единобожники так уверены, что бог непременно самолюбивый властолюбец? Ведь это качество как-то не вяжется с совершенством.

-- Говорят, в древности были философы, которые так не думали. Может, всё дело в том, что именно поклонники самолюбивого властолюбца наиболее воинственны и в силу коварства более удачливы? Не знаю. Во всяком случае, трактат одного из наших полемистов против мусульман крутился только вокруг доказательств, что христиане верят в бога правильнее, нежели мусульмане. Впрочем, этот трактат был одной из последних соломинок, переломивших хребет моей прежней вере.

-- Что же там было такое?

-- Как я понял из трактата, мусульмане считают, что есть люди праведные, то есть исполняющие волю бога, и грешники, которые всего, что богу нужно, не делают. Так вот, это полемист настаивал на том, что все грешники, иначе бы бог не смог нас простить, а если бы ему не было за что нас прощать, то и любить бы нас он не мог бы. Но почему чтобы чувствовать себя любимым, надо непременно чувствовать себя виноватым? Вот я сейчас на душе никакой вины не ощущаю, и мне от этого так хорошо и спокойно, как давно не было. А раньше я испытывал вину за всё подряд и жил как будто в серых сумерках. -- Откусив лепёшки, Диего продолжил: -- Я понял, что чувство вины напрямую от проступка не зависит. Бывает, что люди пытают и убивают других, но при этом чувствуют себя правыми, а другие мучаются от стыда за то, что от них никак не зависело. Конечно, бывают и неоднозначные случаи, но сама идея, что человека сам как бы ни лез из кожи, всё равно обречён быть грешником, молящим о прощении... она глубоко уродлива. Я сбросил это с себя так же, как сбросил монашескую рясу. Именно в тот день, когда сожгли Томаса, а надо мной надругались, я вдруг осознал, что свободен. Что ни перед этими людьми, ни перед этим богом, который равнодушно смотрел на всё происходящее сверху, я ничего не обязан. Они не могут ни осудить меня, ни даже простить. У меня была лишь лампа, оставшаяся от Томаса, но в неё я заглянул лишь потом... Как я всё-таки рад, что прозрел не стариком, и что есть на свете Тавантисуйю, где я смогу прожить жизнь не зря.

-- Скажи, а ты не боишься, что и Тавантисуйю тебя может разочаровать? Сейчас она кажется тебе раем на земле, но она населена обычными людьми, а не идеальными созданиями. У меня был племянник по имени Ветерок. Разочаровавшись в своей Родине и изменив ей, он попал на каторгу.

-- Томас рассказывал мне эту печальную историю. Я много думал об этом. Но я понимаю разницу между "верить" и "быть верным". Я, например, слушая Томаса, считал, что он не во всём прав, но, тем не менее, я знал, что донести на него инквизиции и обречь на пытки было бы дурным и бесчестным делом. Буду откровенен до конца ... я не верю в то, что в твоих жилах течёт божественная кровь, Государь, но это не мешало мне считать тебя великим правителем, а как только я узнал, какая страшная опасность тебе грозит, я понял, что я должен тебя спасти. Если будет надо, я умру за тебя, хоть и горько было бы расставаться с жизнью, которая у меня только и начинается теперь.

-- Ну, верить в мою божественность я от тебя вовсе не требую. Я сам в неё не верю, если честно. Предание говорит, что когда Манко Капак с братьями и сёстрами вышли из скал, то они назвали себя сынами Солнца, и простой народ понял это так, что Солнце -- это такой мужчина, который являлся их отцом в том же смысле, в каком я являюсь отцом Прекрасной Лилии, -- услышав имя девушки, Диего весь зарделся. -- И простой народ верит в это по сей день. И сомнение в этом моменте некоторых даже оскорбляет. Так что вслух и принародно эту тему лучше не обсуждать. Я сам думаю, что Манко Капак скорее изъяснялся метафорически, ведь Солнце изливает свой свет на всех и не обделяет никого, так же и люди должны сделать своё имущество общим, чтобы никто не был рабом, никто не оставался голодным и бездомным. Солнечный свет разгоняет мрак ночи, поэтому солнечный свет может быть символом знания, разгоняющего мрак невежества. Манко Капак и его братья и сёстры принесли народу знания, именно поэтому они -- дети Солнца. Точно так же, как сыном Солнца является любой, кто заслужил звание инки. За такое понимание у нас не наказывают, но признать только его истинным, -- Асеро вздохнул, -- это значит пойти наперекор традициям. Я пока не решаюсь. Хотя, возможно, когда-нибудь и решусь. У меня нет сына, которому я мог передать государство, так что не исключено, что моим преемником будет человек не из потомков Манко... Но об этом думать пока рано. Впрочем, за сказанные в частном порядке слова у нас не преследуют.

-- Да, европейцы наговорили о Тавантисуйю много дурного, но это лишь от того, что ими владели дурные чувства.

-- Не только из-за этого, -- возразил Асеро. -- Когда при Манко страна была открыта для европейцев, то иные из них, даже будучи настроенными изначально доброжелательно к нашей стране, потом ужасно разочаровывались, писали, что у нас вся жизнь зарегламентирована, и нет свободы. И дело тут вот в чём. В Европе государство не заботится о своих жителях, и они должны заботиться о себе сами. И оттого европеец, если он не раб, не слуга и не крепостной, а человек более-менее состоятельный, не чувствует себя обязанным своему государству чем-либо, ему кажется, что он принадлежит сам себе и волен распоряжаться собой как захочет. И эту свободу принадлежать самому себе многие из них ценят превыше всего на свете. А у нас не так: государство заботится о человеке с пелёнок, но и человек в силу этого до конца не принадлежит себе. А чем выше его общественное положение -- тем больше с него спрос. В Европе наоборот.

Диего заговорил поначалу спокойно, но со скрытым гневом в голосе.

-- Конечно, Тавантисуйю не может понравиться людям, превыше всего ставящим собственную выгоду, а в чужие земли из Европы стремятся в основном именно такие люди. Но я, наоборот, с юности мечтал о служении людям, для того и хотел стать священником и... ты знаешь, чем это обернулось! -- тут он не выдержал и заплакал. Асеро приобнял его и погладил по волосам.

-- Бедный юноша, что с тобой сделали! Конечно, это большое горе, но ведь всё позади, здесь ты в безопасности, и твоё достоинство больше никто не унизит. А сейчас давай лучше подберём тебе имя. Ты уже придумал себе что-нибудь?

-- Нет. Я не знаю, как это делается.

-- Ну, обычно имя ребёнку даёт отец, или, если отца нет, то другой близкий родственник, но иногда имя себе меняет и взрослый человек, обычно это связано с крутыми переменами в его жизни. Например, когда инкой становятся. Или когда льяуту вручают, или когда становишься учёным.

-- А каким было твоё прежнее имя?

-- Ну, я решил не менять, сочтя, что и моё прежнее подходит. Я могу придумать тебе имя, но у тебя есть какие-нибудь пожелания?

-- Я бы хотел, чтобы моё имя было как-то связано с Солнцем. Но, может, я недостаточно знатен для этого?

-- Нет, отчего же? Это вполне можно. Ведь если я дам тебе имя, то ты мне будешь вроде сына... Я так мечтал о том, что сын у меня когда-нибудь будет, даже имя ему придумал, но... -- Асеро вздохнул, -- видно, не судьба. А чтобы хорошее имя не пропадало, я дам его тебе. Ты будешь зваться Золотой Подсолнух. Это цветок красив и всё время поворачивается головой к Солнцу. Но его красота не просто радует глаз, но приносит пользу, ибо он даёт семена, из которых выжимают масло. И человек должен быть подобен этому цветку. Ну как, хочешь себе такое имя?

-- Я согласен, -- ответил Диего и благодарно взглянул на Первого Инку.

-- Ну, вот и хорошо. Церемония наречения состоится завтра, а потом тебя поселят вместе со всеми студентами. А эту ночь ты сможешь во дворце переночевать. И имей в виду: ты всегда можешь на меня рассчитывать, если у тебя возникнут проблемы на почве недоверия к тебе или просто недопонимания.

-- Диего радостно кивнул, разумеется, строго наказав себе не дёргать правителя по пустякам.

Прошёл месяц. Юный Диего, а теперь уже Золотой Подсолнух, впервые выехал за ворота Куско, чтобы добраться до селения, где должна жить Заря. Конечно, по почте письмо можно было переслать и раньше, но юноша хотел передать его лично.

Юноша скакал хорошо вымощенной горной дороге, любовался окружающими красотами и с радостно думал, что за месяц он стал совсем другим человеком. И дело не только во внешних переменах: конечно, сам факт, что его зачислили в университет и он будет там учиться, приятно грел его, но дело было далеко не только в этом. Там, в Испании, он был для всех "индейцем", то есть как бы он хорошо ни учился в иезуитском колледже, всё равно он по умолчанию считался чем-то хуже других. Чем точно -- он сформулировать не мог, ведь он родился и вырос в Испании, был христианином, и даже то, что мать его подрабатывала проституцией, в данном случае не имело значение -- ведь если мать белого человека подрабатывает таким же способом, он же от этого белым быть не перестаёт. Но, так или иначе, только в Тавантисуйю юноша, наконец, почувствовал себя человеком среди людей, равным среди равных.

Новоиспечённый тавантисуец уже привык, что вокруг него говорят на родном для него языке и что нет никаких оснований опасаться за свою жизнь или имущество -- в Тавантисуйю простой человек мог не бояться быть грабежа и убийства с целью ограбления. Врагам и шпионам же он был теперь не интересен.

Юноша не знал тогда, что на самом деле для Асеро стоило некоторых усилий добиться для бывшего монаха зачисления в университет, поскольку Верховный Амаута опасался принимать туда чужеземца, да и к тому же бывшего монаха. Пришлось Асеро ехать разбираться лично.

Асеро не любил визитов к Верховному Амаута, даже не потому, что они отнимали много времени. На действительно важное дело время почти всегда можно наскрести. Если бы Верховный Амаута явился к нему во дворец, то было бы проще: на своей территории Асеро мог бы если не командовать, то говорить с кузеном на равных. Но Асеро знал, что тот придумает срочное важное дело, чтобы только во дворец не являться. Потому нужно было ехать самому.

А в стенах университета Асеро в глубине души начинал чувствовать себя юным студентом, скованным почтительностью к своим учителям. Может быть, виною этому было отчасти и то обстоятельство, что сам Асеро в своё время звание амаута получить не успел. Сначала помешала война с каньяри, а потом и вовсе стало не до того. Как бы то ни было, глядя на почтенного старца в драгоценном одеянии, Асеро поневоле был готов сползти на просительный тон. Однако усилием воли он сказал твёрдо и повелительно:

-- Я пришёл, чтобы узнать причину, почему Золотому Подсолнуху отказано в приёме в университет. Да, я знаю, что оценки за экзамены у него не очень, математика подкачала. Однако этот человек совершил подвиг и вполне имеет право учиться без экзаменов.

-- Я не считаю его поступок таким уж подвигом, -- ответил Верховный Амаута, -- отправившись в Тавантисуйю, прежде всего он спасал собственную жизнь.

-- А то, что он несколько лет помогал с риском для жизни такому другу нашей страны, как Томас, и даже под угрозой пыток и смерти не отрёкся от своего учителя? Разве этого мало?

-- Об этом мы знаем только с его слов. Вполне может быть, что он всё приукрасил.

-- Однако не верить ему нет никаких оснований. Но тут мы можем спорить до посинения. Но в любом случае, мне нужно, чтобы этот юноша получил наше образование. Образованный, он принесёт нашей стране немало пользы.

-- Пользы или вреда? Я боюсь его дурного влияния на наше юношество.

-- А с чего он будет влиять на наше юношество дурно? -- удивлённо спросил Асеро. Такого поворота он никак не ожидал.

-- Он бывший монах, и только глупец может думать, что монахи реально живут в невинности. Об их развратных нравах все наслышаны. Я боюсь, что он начнёт развращать наше юношество.

-- Я думаю, что у меня лично взгляд достаточно опытный, чтобы отличить развратного юношу от неразвратного. Никаких оснований для твоих опасений нет. Ну, если ты так боишься, то что мешает тебе это дурное влияние отследить и пресечь?

Тут в разговор вмешалась Радуга. Асеро даже не заметил, как она вошла, но Главная Дева Солнца имела право входить в кабинет к Верховному Амаута без стука и предупреждения.

-- Твоя беда, о Наимудрейший, в том, что ты слишком боишься сделать неверный шаг. Ты слишком хорошо знаешь, что ошибку могут простить даже Первому Инке, но не тебе, о Мудрейший из Мудрых, -- Радуга произносила эти титулы таким тоном, что было ясно: не то что мудрейшим из мудрых, а даже и просто мудрым своего начальника она не считает. -- Тебе страшно, что этот юноша, видевший оба мира, принесёт свежую мысль, совершит прорывы, на которых не поймёшь ни ты, ни, может быть, даже я. Но этого не бояться, этому радоваться надо!

Наимудрейший невольно покривился -- что поделать, в Тавантисуйю начальники не сами выбирают себе подчинённых, а то бы он давно выгнал раздражавшую его временами Радугу. Какому начальнику нравится подчинённый, который не боится пойти ему наперекор? Но в Тавантисуйю чисто за ум и самостоятельность не уволишь, они не входят в список претензий, да вообще Верховный Амаута очень боялся скандалов. Так и на сей раз, идти и против Асеро, и против Радуги он не рискнул. Тем более что веских причин упираться у него было. В крайнем случае, всегда можно будет найти способ мягко избавиться от юноши. И скрепя сердце Верховный Амаута согласился принять бывшего монаха учиться в университет.

Но обо всём этом юноша тогда не знал, он думал, что заминка с поступлением была вызвана чисто бюрократическими проблемами и потому был безмятежен.

Вот, наконец, и Осушенное Болото. Подъехав к селению, Золотой Подсолнух увидел возле одного из домов молодую женщину, сидевшую и вязавшую на скамейке. В ней он почти сразу узнал "Марию"-Зарю. Увидев незнакомца, она оторвалась от рукоделия и стала его разглядывать. Видно, незнакомцы были большой редкостью в деревне, но при этом признаков страха она не выказывала. Юноша вдруг смутился, увидев её округлый, явно беременный животик.

-- Приветствую тебя, Заря! -- сказал он, слезая с коня, -- ты узнаёшь меня?

-- Диего?! Неужели это ты? Но как ты оказался здесь?

-- Это долгая история... Теперь меня зовут, кстати, не "Диего", а Золотой Подсолнух. Скажи мне, твой супруг здесь?

-- Увы, нет. Он уехал в Куско и вернётся только послезавтра.

-- Жаль, я хотел войти к вам в дом, чтобы рассказать всё, но если ты одна -- то не знаю, я боюсь бросить на тебя тень...

-- Золотой Подсолнух, здесь не христианский мир, и я могу принять тебя у себя дома не боясь, что кто-то подумает что-то не то. А тем более мой супруг не подумает ничего дурного о человеке, который спас ему жизнь.

И юноша последовал за Зарёй в дом.

Бывший монах протянул письмо Заре и спросил:

-- Ты знаешь, что Томас погиб?

-- Увы. В нашей Газете писали, что его сожгли за то, что он проповедовал дружбу с нами и обличал власти Испании во лжи по поводу Тавантисуйю. Бедный Томас! Я знала, что оставаясь этой ужасной стране, он обречён. Хорошо хоть ты будешь жить.

-- Да, ведь я не просто буду жить -- я буду жить теперь в Тавантисуйю. А раньше я не жил, а прозябал. Я не христианин больше, и своё монашеское прошлое я хочу забыть как страшный сон. Конечно, Томаса я буду помнить всегда.

-- А как же ты теперь будешь здесь жить?

-- Я теперь буду учиться в университете. А потом... я не знаю. Я ещё не загадывал так далеко в будущее.

Тем временем Заря развернула письмо и прочла.

Мария!

Если ты читаешь это письмо, то знай, что меня больше нет в живых. И знай, что я умираю счастливым -- я умираю за то, что любил и во что верил. Всю жизнь я считал себя христианином, но вы, инки, можете посмертно считать меня своим братом, ибо в Тавантисуйю я понял, что вы, инки, много большие христиане, чем те, кто называет себя так. Как я говорил тебе, я вспоминаю теперь Тавантисуйю, её поля-террасы, и твоё лицо...

Знай, Мария, я люблю тебя. Теперь я могу сказать это с чистой совестью, ибо твой супруг -- достойнейший человек и не будет ревновать тебя к мёртвому. При жизни мы не могли быть вместе, я был монахом, а ты любила другого, но я верю, на небесах, где нет ни замужних, ни женатых, а все подобны ангелам, мы встретимся вновь. Не плачь, Мария, я помню, как ты пела мне о Тупаке Амару, и в песне говорилось, что героев вспоминают без слёз...

Твой Томас.

Вопреки письму Заря всё-таки всплакнула. Было горько и страшно думать о том дне и часе, когда плоть несчастного Томаса пожирал огонь... Вспомнила она, конечно, и то, как пела ему возле уаки со свечами -- пела, думая о своём возлюбленном, которого тогда считала мёртвым. А теперь он стал её законным супругом, у них есть дочь Пчёлка, а Томаса на свете нет... И, наверное к лучшему, что тогда она не распознала любви Томаса, это бы её страшно смущало, а теперь и в самом деле всё равно...

Золотой Подсолнух много рассказывал ей о своей жизни в Испании, о том, как они тайком читали тавантисуйские книжки. Но ему было горько от мысли, что почти все участники этих чтений потом от Томаса отреклись:

-- Знаешь, я много думал об этом обстоятельстве. Было проще всего объяснить это банальным шкурничеством и трусостью, но... но мне порой кажется, что дело не только в этом. Видишь ли, Заря, Томас ставил перед нами такие вопросы, на которые было очень трудно ответить честно. Вот я до знакомства с ним верил в превосходство христианской религии над всеми остальными... Конечно, я видел, что вокруг царят пороки, но был уверен, что у нехристиан всё во много раз хуже. А когда Томас рассказал нам, что в Тавантисуйю люди живут много чище и лучше, он этим, сам того не желая, подорвал основы нашей веры. Он поколебал нашу уверенность в превосходстве европейской цивилизации, основанной на христианстве, над всеми остальными. Сам Томас до самого конца верил во Христа, но... ведь то, что он больше всего ценил в христианстве, я видел из живых людей только в характере самого Томаса, может, это было у его приёмного отца, которого я, к сожалению, не знал, но в любом случае -- это очень большая редкость. Ведь если считать истинным христианством только это, то это значит признать, что я видел только одного истинного христианина, да и того сожгли на костре. А что такое христианство на практике для европейцев? Это всевластие Церкви с опорой на инквизицию, это оправдание деления на сословия, хотя неясно, с какой стати дворянин имеет право не только отнимать продукт труда крестьян, но и безнаказанно глумиться над ними, и почитать это глумление своей честью? Почему в христианском мире столько нищеты и грязи? Знаешь, я как сын эмигрантов пытался честно стать испанцем и не мог... Частично из-за того, что был слишком чистоплотен, а частично потому, что во мне все видели "индейца", то есть мои белые соученики были уверены, что я чем-то хуже их, и если я с чем-то справлялся не хуже, то это вызывало даже удивление. А здесь я впервые чувствую себя не "индейцем", а человеком, равным среди равных... Мне так радостно слышать кругом родную речь и не стесняться своей бронзовой кожи. Ведь в том, что она у нас такая, нет ничего плохого, но белые выдумали, что это плохо и мы от этого хуже.

-- А в университете тебе как?

-- Ну, я пока только вступительные экзамены сдавал. Правду, тут не всё гладко. По книгам, которые мне давал Томас, я ещё освоил историю с географией более-менее, но вот с математикой... в Европе ей очень плохо учат. В Тавантисуйю каждый школьник знает таблицу умножения, а у нас даже многие чиновники не знают.

-- Неужели! Но почему так?

-- Не знаю. В Европе как-то не считают математику важной, что ли. Не строят плотин, и потому не нужно столько инженеров.

-- Однако европейские купцы прекрасно умеют считать деньги и умножают свои капиталы.

-- Да, но этому сын учится от отца. А в учебных заведениях с этим плохо. Может быть, дело в том, что человека, искусного в вычислениях, труднее обмануть. Ведь когда Алехандро Лукавый называл сумасшедшую цифру жертв террора инков, обычно никто не сопоставлял её с тем, сколько всего в Тавантисуйю населения. Впрочем, математику я подтяну. Я теперь почти каждый день провожу в библиотеке.

Отхлебнув предложенного сока, Золотой Подсолнух продолжил:

-- Увы, Томас ошибался, думая, что до европейцев можно донести мудрость Тавантисуйю. И перед смертью он сам признал свою ошибку. Европейцы не могут признать мудрости Тавантисуйю, и дело не в давлении властей. Но для европейца почти смерти подобно признать за вами превосходство. Даже в мелочах, а тут речь идёт не о мелочах, а самом главном, о принципах устройства общества. А отказаться от своего превосходства для многих белых людей подобно смерти. Ну, примерно как иной дворянин не имеет поместья и живёт чисто на жалованье, но сама мысль о признании себя равным с чернью вызывает у него ужас и ярость. Так и тут, белому человеку признаться себе, что небелые ничем не хуже... ну много проще считать Томаса еретиком, чем себя виновными в необоснованной спеси. Мало кто согласен переделывать себя от самых корней. А ещё очень страшно понять, что Европа больна, и чтобы выжечь из неё ту гниль, которая в ней скопилась... ну её должно очень сильно пролихорадить. Ну как лихорадкой сифилис лечат. И от этого понимания -- страшно.

-- Я поняла, Золотой Подсолнух. У нас ведь тоже многие боятся взглянуть в лицо страшной правде.

-- Тебя что-то тревожит, Заря?

-- Да, Подсолнух. Ты знаешь, что после всего, что случилось, торговые контакты с Испанией и её колониями будут оборваны надолго, если не навсегда?

-- Да, но ведь Тавантисуйю может обойтись и без внешней торговли. Это ведь не вопрос жизни и смерти?

-- Да, может. Но не все этого хотят. Знаешь, ещё до того как всё случилось, среди носящих льяуту некоторые стали склоняться к тому, что негоже класть все яйца в одну корзину, и лучше бы нам наладить торговлю с кем-то ещё, например с Англией...

-- С Англией?! Но ведь я знаю о трагической истории истребления англичанами целого племени...

-- Да, у нас даже в Центральной Газете печатали об этой ужасной истории, а, будучи связанной с Инти, я знаю об этом больше, чем написано в Центральной Газете. Я переводила материалы, связанные с этим делом... Только инки на то и инки, что они не могут представить себе целый народ, состоящий из отморозков. В любом народе должны быть и нормальные люди... -- Заря грустно вздохнула. -- Может и так, да только не среди торговцев...

-- Кстати, Заря, Инти ещё просил меня передать тебе кое-что в качестве наград. Только я не знал за что... вот.

И юноша достал из сумки томик стихов и музыкальную игрушку в виде пчёлки. Стоило её завести, как он начинала вращать глазками, шевелить крылышками и усиками и петь песенку.

-- Значит, Инти знает и помнит, как мою дочь зовут, -- сказала Заря. -- А стихи эти с намёком. Именно эту английскую книжку я "потеряла", чтобы меня из обители выгнали и я в Тумбес уехала, а потом и в Испанию. А теперь, значит, эти стихи на наш язык перевели. И перевёл ни кто-нибудь, а сам Горный Ветер.

-- А почему он не подписал книгу своим настоящим именем?

-- Потому что не всем обязательно знать, что он стихи переводить умеет. Да и не все бы стали читать стихи, переведённые таким человеком. Наши культурные сливки службу безопасности традиционно не любят.

-- Не любят? Но почему? Ведь без них было бы невозможно обеспечить безопасность.

-- Понимаешь, Диего... то есть прости, Золотой Подсолнух, среди наших мастеров слова как-то не принято считать, что хоть один из них может оказаться изменником или преступником. И если служба безопасности начинает подозревать хоть кого-то из них в чём-то дурном, многие из них чувствуют себя оскорблёнными. Как так, их и подозревать? Но перед службой безопасности все равны, если они кого-то подозревают, значит, должны проверить. И ни для кого нет исключений, даже для носящих льяуту. Впрочем, когда Горный Ветер переводил стихи, он не просто развлекался, он хотел проникнуть в душу английского народа, понять, что в головах у его лучших людей... Так что это всё не просто так.

-- А ты сама Заря, что про англичан думаешь?

-- А что можно думать про страну, где сочиняют вот такие стихи, -- Заря раскрыла книжку и показала юноше. Он прочёл:

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж

Достоинство, что просит подаянья,

Над простотой глумящуюся ложь,

Ничтожество в роскошном одеянье,

И совершенству ложный приговор,

И девственность, поруганную грубо,

И неуместной почести позор,

И мощь в плену у немощи беззубой,

И прямоту, что глупостью слывет,

И глупость в маске мудреца, пророка,

И вдохновения зажатый рот,

И праведность на службе у порока.

Все мерзостно, что вижу я вокруг...

Но как тебя покинуть, милый друг!

Прочитав, Заря добавила:

-- Думаю, что если один из немногих нормальных людей замечает вокруг себя лишь такое, то нам с этой страной едва ли стоит иметь дело.

-- Ну, у него хотя бы друг есть.

-- Точнее, любимая. По-английски "любовь моя". Впрочем, у нас "милый друг" тоже может обозначать обращение к любимой.

-- Мне ещё к Тавантисуйю привыкать и привыкать, -- сказал Золотой Подсолнух, смутившись, -- ведь даже язык в среде эмигрантов чуть иной, чем здесь. Пусть грамматика та же, но некоторые оттенки смысла... Они другие.

-- Ты очень чуток к слову, Золотой Подсолнух. Другой бы не заметил. Я думаю, что у нас ты станешь амаута.

-- Я тоже мечтаю об этом.

Они ещё некоторое время поговорили, Золотой Подсолнух познакомился с дочерью Зари Пчёлкой -- кудрявой резвушкой, которая тут же уселась к нему на колени и стала задавать дяде кучу вопросов. Бывшему монаху такое поведение показалось странным: на его родине дети с молоком матери впитывали в себя страх перед чужаками, а тут как будто никто ничего не боится. Играть с ребёнком было весело, бывший монах думал о том, что когда-нибудь он женится и у него тоже появятся дети, но в конце концов Золотому Подсолнуху настало время уезжать. Прощаясь, Заря сказала ему:

-- Знаешь, мы с мужем долго спорили, как назвать малыша, если родится мальчик, но так и не пришли к согласию. Но теперь я думаю, что назову его Томасом.

-- Прощай, Заря, будь и дальше так же счастлива.

Золотой Подсолнух ускакал, а на душе у Зари остался слегка горьковатый осадок. Нет, она ни в чём не обманула юношу, но всё-таки не сказала ему и всей правды. Заря теперь и сама не знала, счастлива ли она. С одной стороны, в её положении ей было нелепо жаловаться на жизнь: ей удалось воссоединиться с любимым человеком, который оказался к тому же почти идеальным мужем и отцом, разве что чуть строговат временами. Но если бы она вышла замуж лет в четырнадцать-пятнадцать и не провела бы столько лет в обители Дев Солнца, то это всё было бы неважно. Но вот после обители... теперь она понимала, почему столь многие Девы Солнца отказываются от брака. Ведь Дева Солнца -- единица сама по себе, цель её жизни -- добыча и приумножение знаний, а на замужнюю женщину нередко смотрят как на придаток к мужу и детям. Даже не потому, что этого требует муж -- Уайн от неё не требовал образцовой хозяйственности, и даже, если был дома, порой брал на себя заботы о родившейся у них малышке. Его не смущали ни бессонные ночи, ни обкаканные пелёнки, а потом и одёжки.

Но такое поведение Уайна не всегда вызывало понимание у родни. Мать Уайна Курица считала, что женщина должна вкладывать в хозяйство больше усилий, нежели мужчина, и если Заря так не делала, то, по логике Курицы, это оттого, что она просто не любила Уайна. Курица была крепкой крестьянкой, и от природы Заря была куда слабее её, но Курица при этом была не просто женщиной, а повивальной бабкой, и унаследовала это ремесло от матери, и потому всю жизнь мучилась противоречием. С одной стороны, она любила своё ремесло и считала его крайне нужным. С другой -- будучи занятой таким серьёзным и ответственным делом, она не могла уделять домашнему хозяйству столько времени, сколько сама считала должным и нужным. Накормить голодных домочадцев она ещё могла, но вот что касается чистоты -- тут дело обстояло далеко от идеала, и Курица, видимо, чувствовала себя на эту тему несколько виноватой. И, кроме того, она искренне не понимала Зарю. Почему, не имея на себе столь сложной и почётной обязанности, как принятие родов, Заря не посвятит себя целиком мужу и детям, почему не выжмется на них досуха как губка? Привыкшая жить в доме, где всегда было много голодных мужчин, она не понимала, не могла понять, что Уайну после того, как он долго время проездит в экипаже в Куско и обратно, вовсе не большая тарелка супа, а чуть-чуть перекусить нужно. А суп ему без надобности, он не работал в поле целый день, потому и отказывается. Но, с точки зрения Курицы, если Заря не кормит мужа супом, это значит, она его просто не любит.

Ещё больше охлаждения внёс следующий момент. После того, как Горный Ветер разгромил колонию в Новой Англии, он привёз оттуда много документов на английском, и надо было переводить их на кечуа. И вот Заря, отложив домашнее хозяйство и лишь время от времени отрываясь на то, чтобы покормить грудью малышку, сидела и переводила данные ей книги. А поскольку Курица приходила неожиданно, то нередко видела такую картину -- Уайн возится с ребёнком или готовит еду, а Заря сидит над какими-то бумагами и что-то пишет. Уайн казался ей жестоко униженным таким положением дел, а Заря, тратившая силы вместо хозяйства непонятно на что, её откровенно раздражала.. Зачем женщине столько времени проводить за пером и чернилами? Ну, написала письмо подруге, и ладно, а так каждый день сидеть за письменным столом... зачем?

Не могла же Заря рассказать, что и для кого переводит. Да и поняла она, что ей было просто плохо совсем без книг. Потребность в новом и интересном была для неё столь органична, как потребность в воде и пище. А значит, она бесстыдно "воровала" время у занятий хозяйством, если тратила его на книги. Впрочем, свекровь ещё не самое худшее, Курица поворчит и успокоится, а вот с родной матерью они ссорились периодически. Заря в самой глубине души так и не смогла простить матери, что она не дала ей тогда относить траур по Уайну, тем более что мать и теперь говорила, объясняя своё тогдашнее поведение: "Я была слишком рада тому, что у тебя с ним ничего не получилось, чтобы замечать твои страдания". Теперь же, когда Уайн взял её дочь фактически старой девой, то брезговать даже и таким зятем было как-то не с руки, но, тем не менее, Уайн не мог не чувствовать к себе пренебрежительного отношения с её стороны и платил той же монетой. Уака ведь по прежнему хотела видеть на месте Уайна другого человека -- деятельного, активного, сделавшего карьеру. А Уайн ей казался неудачником, к тому же для неё был просто слишком спокойным и молчаливым. Ей хотелось бы зятя поразговорчивее, с таким было бы проще, а у молчуна пойми что на уме?

У молчаливости Уайна были, разумеется, вполне явные причины. Разумеется, ни Заря ни Уайн изначально не хотели рассказывать родным, где они были и что с ними было. Заря не говорила, что путешествовала куда-то дальше Тумбеса, а Уайн рассказал, что якобы на границах Тавантисуйю был захвачен в рабство, а потом его через много лет выкупили у работорговцев при смене хозяев. В Тумбесе они встретились с Зарёй, которая от него забеременела.

Пребывание в рабстве объясняло и шрамы Уайна, и его болезнь. В связи с болезнью Уайн был освобождён от физической работы, но это не означало отлучения от труда, в стране инков даже для ограниченно годных всегда находилось дело.

У Уайна было две причины, по которым он скрывал правду о своём прошлом. Во-первых, он всё-таки опасался, что к власти могут прийти враги или страна подвергнется оккупации, и тогда им может наступить крышка. А во-вторых, Уайн знал, что к работе у Инти многие его соотечественники отнесутся предубеждённо, так что представить дело так, будто он случайно попал в рабство и был выкуплен своими, а с Зарёй он встретился уже в Тумбесе, было много удобнее. Впрочем, для его родителей это было вроде не так уж важно. Сын есть сын, и они бы приняли бы его даже вернувшимся с лесоповала, как приняли своего непутёвого сына их соседи. А вот для матери Зари такой вовремя не выучившийся и не сделавший карьеру зять и выгнанная из обители дочь (хотя, книжка, разумеется, вскоре нашлась, и вернись Заря из Испании одна, она бы могла спокойно вернуться туда) были сами по себе чем-то бросовым. Ей казалось, что молодые должны были чувствовать всё время свою неполноценность в сравнении с "нормальными" людьми. И жить как бы извиняясь перед ней. А молодые супруги так, разумеется, не считали. Дело ещё усугублялось тем, что пока молодым не выдали квартиру, они дней десять были вынуждены были ютиться с матерью Зари, и за это время страсти успели накалиться очень сильно, и только тот факт, что к рождению малышки они успели получить небольшую отдельную хижину, как-то спас положение.

За то время, которое Заря и Уайн провели за пределами родного городка, много успело измениться. Носящими Льяуту было окончательно принято решение строить планеры и планерные катапульты, пусть бы летать на них могли бы одни подростки. Всё равно срочное донесение летело бы теперь из конца страны в конец не дни, а несколько часов. Но чтобы строить планеры и планерные катапульты, нужны были специальные мастерские, и одну из таких мастерских решили построить в Осушенном Болоте. Надо отметить, что мастерская в понимании тавантисуйцев была отнюдь не частным мелким заведением, где трудится кустарь-одиночка с парой учеников или подмастерьев. Нет, это было серьёзное предприятие, строительство которого должно было увеличить население городка сначала вдвое, а потом и втрое. Как и всякая серьёзная работа, это требовало строгого учёта и контроля, чтобы ничего из приходящих материалов не пропадало, да и сделанные детали тоже отправлялись дальше по назначению к местам сборки катапульт, а не терялись не пойми где. Уайн как, с одной стороны, непригодный к физической работе, а с другой -- как человек, в чьей честности не приходилось сомневаться (на такую работу в Тавантисуйю, кстати, довольно часто отравляли ушедших по тем или иным причинам на покой людей Инти), занял должность учётчика, которых в такой большой мастерской требовалось двое. Лично для Уайна эта работа была удобна ещё и тем, что, сделав свою работу в приёмные дни, он был свободен во все остальные и мог ездить к Куско на учёбу. Можно было, конечно, вместо этого развести у себя в хозяйстве какую-нибудь мелкую живность, но Уайн предпочитал учиться. Впоследствии Уайн думал стать звездочётом. Кроме того, несмотря на нехватку жилья, как больной, он получил квартиру, правда, однокомнатную, в первую очередь.

Через год после их прибытия болезнь Уайна уснула окончательно, этому способствовал как горный воздух, так и мясной рацион, и после очередного осмотра лекарь сказал ему: "Ты можешь считать себя практически здоровым. Конечно, если ты попадёшь в такие условия, какие были в Великую Войну в осаждённом Кито, то болезнь может проснуться, но такое с тобой случится вряд ли". Так что Уайн с облегчением вздохнул, избавленный от призрака скорой смерти.

Однако беда пришла откуда не ждали. Вторым учётчиком, по сути напарником Уайна, был человек по имени Скользкий Угорь, и этот Угорь его сильно невзлюбил. Дело в том, что Угорь тоже нуждался в расширении жилплощади и боялся, что Уайн его в этом деле задвинет, и задумал подлое: подстроил потерю материалов, документы на которые оформлял Уайн, чтобы тот, будучи обвинённым в халатности, лишился своей должности и льготы на квартиру. Однако бывший службист тоже был не лыком шит и сумел доказать, что в пропаже виноват его напарник. Состоялся суд, где Уайн попытался доказать вину Угря, но всё же не убедил судью в его злонамеренности. С должности Угорь, однако, слетел и в очереди на жильё был сильно подвинут. Однако высылке и прочему он не подвергался, и теперь вынужден был быть разнорабочим. Конечно, он горел желанием отомстить Уайну, и однажды случай ему помог.

Будучи по делам в Куско, он зашёл пообедать в столовую при почтовой станции и случайно увидел, что Уайн сидит за столом с неким человеком, которого Угорь совершенно не знал. Незнакомец был одет как служащий средней руки. Незаметно сев за соседний столик, так, чтобы Уайн был к нему спиной, Угорь прислушался к их разговору:

-- Ты мне вот что растолкуй, -- говорил человек, -- с одной стороны, все эти планеты и звёзды от наших дел далеки. Ну конечно, они важны для навигации, но успешно плавать можно и по той, и по другой модели, так что не в этом суть. А вопрос в том, что из-за этого христианские амаута так копья ломают? Мой опыт подсказывают -- раз из-за этого жгут людей на кострах, значит, тут христианам видится какой-то подрыв устоев. Вот ты можешь хотя бы предположить, в чём он состоит?

-- Сложно сказать. Вот была у христиан такая история однажды: некий христианский амаута открыл, что кровь в жилах обращается. Для наших лекарей это не секрет, но у них про это не знали. А это значит, что у мёртвого человека кровь из ран брызнуть не может. А это противоречило некоему их преданию, что мёртвого Христа ткнул копьём воин, и кровь из него брызнула, попутно поправив ему зрение, так как до того он был полуслепым.

-- Да разве могут быть полуслепые воины? -- спросил его собеседник.

-- Да бред конечно. Но вот факт, что кровь только у живых из ран хлещет, им оказался столь не удобен, что несчастный амаута сгорел на костре. Чтобы его изобличить, католики и их противники вместе сотрудничали, вот до чего дошло.

-- Да, занятно. А всё-таки чем новая модель небес так христианам неудобна?

-- Тем, что старая ставила в центр Землю, а новая -- Солнце. Земля же получается одной из планет, которые вокруг него вращается. То есть Солнце получается главнее Земли. Но если для потомков Солнца это не обидно, а вот для христиан это... это очень неудобно. Ведь если Земля не в центре, то бог, создавший Землю, может оказаться во вселенной не главным. Ведь у других планет могут быть и свои боги, и жить на них могут существа вроде людей. Вот их Церковь это очень смущает, боятся они...

-- Чего? Что эти существа на Землю заявятся?

-- Может и того. Ведь тому, кто привык быть жестоким с теми, кто слабее, привычно бояться, что кто-то может оказаться сильнее его. Но думаю, они скорее боятся за собственный авторитет. Во-первых, любое крупное открытие по нему бьёт, так как получается, что они такие умные, а такой важной вещи не знали. Ну а кроме того, для христианской догматики важно, чтобы все люди были от Адама и Евы, несли на себе последствия их греха. Иные, правда, полагают, что мы вот не совсем от Адама и Евы. Первые из этого делают вывод, что нас надо насильно окрестить, вторые -- что нас можно не считать за людей и можно делать с нами всё, что им выгодно... Одно другого ничем не лучше. Да вообще практика оценивать истину с точки зрения полезности порочна сама по себе: если есть какая-то неприятная истина, то лучше её признать, другое дело, что нужно быть крайне осторожными с выводами из неё, -- склонившись к собеседнику, Уайн зашептал. -- Вот например, многие образованные люди полагают, что какой-то особенной крови Солнца не существует, в жилах Сынов Солнца течёт такая же кровь, что и у простых людей, но ведь не все же делают из этого противогосударственные выводы...

Человек тоже сказал полушёпотом:

-- Тихо, сынок, я всё это знаю, но не стоит говорить об этом вслух здесь...

Угорь понял, что это его шанс: если он донесёт, что Уайн не верит в божественность крови Солнца, то плакала его учёба и карьера... Угорь написал в доносе: "Уайн в разговоре с неким неизвестным подвергал сомнению божественное происхождение сынов Солнца, возможно, он замешан в антигосударственном заговоре".

Заря была уже беременной во второй раз, когда на эту тему грянул скандал. После доноса Уайна ждало несколько суток ареста и суд, на котором Уайн отказывался назвать имя собеседника, но уверял, что ничего антигосударственного не говорил. Указывал он также и на то, что Угорь имеет к нему личные счёты. Но счёты счётами, а самого факта разговора никто не отменял, и дело могло принять очень скверный оборот... Пока на суд неожиданно не явился сам Инти и сказал:

-- Я пришёл сюда, чтобы выступить как свидетель. Это со мной беседовал тогда Уайн.

После чего Инти добросовестно пересказал весь разговор, подчеркнув:

-- Уайн всего лишь констатировал факт, что среди образованных людей есть те, кто не верит в божественность крови Солнца, но никак не выражал к этому факту своего отношения. В этом нет состава преступления. А уж о делах противогосударственных и речи не шло.

Разумеется, Уайна освободили, а желавшего его погубить лжедоносчика отправили и вовсе на золотые рудники. Перед отправкой он кричал в отчаянии: "Что за страна -- стукач на стукаче и стукачом погоняет! Плюнешь в собаку -- попадёшь в прислужника Инти!"

Забавно было слышать такое от человека, который сам дважды доносил и, собственно, сам заварил всю кашу, но потом Заря поняла, что всё не так уж и безобидно. Хотя Уайн не виноват, но как ни крути, были люди, для которых сам факт вскрывшейся принадлежности Уайна к людям Инти выглядел преступлением.

Родители Уайна вызывали их с Зарёй и устроили домашний суд. Сам факт работы на Инти их вроде бы не оскорблял, но то, что ради этого Уайн обманул родителей и заставил себя оплакивать, а потом и в самом деле чуть не сгинул на чужбине, ведь вернулся он оттуда больным, их возмущал. "Ну зачем всё это надо было?!" -- причитала Курица. -- "Для того ли я тебя растила?! Ты бы мог не заочно учиться, сейчас бы уже закончил". Уайн в ответ молчал, лишь сжимал ладонь Зари, тем самым показывая, что и она не должна говорить в ответ ничего. Он знал свою мать: мир для неё был всегда надёжен и прочен, она буквально помыслить себе не могла, что если бы не подвиг Уайна, их городок, да может даже и сам Куско лежали бы в руинах. Поэтому с её точки зрения думать нужно прежде всего о родных, потому что оно надёжнее на них опираться. А государство и его интересы... ну нужно честно выполнять свою работу, мужчине надо отдать ему долг в виде армии, а больше-то зачем?

Мать Зари Уака отреагировала на это ещё более бурно. Она говорила своей дочери: "Я чувствовала, что в нём есть что-то страшное. У него глаза человека, который способен убить". Заря в ответ тоже молчала. Насколько она знала, Уайн никого не убил, но, наверное, смог бы, в случае необходимости. Заря не видела в этом ничего дурного -- но мать её смотрела на это почти так же, как Ветерок. Человек, хотя бы внутренне согласный убить кого-то не на войне был для неё как будто грязен. И НЕПОНЯТЕН.

Вообще Уака, строго говоря, понимала только себя, так как была на себе зациклена. Ей почти всё время казалось, что жизнь у неё тяжелее, чем у других -- и даже после замужества она попрекала Зарю так же, как когда-то попрекала дочь-подростка: "Ты слишком удобно устроилась, тебе слишком легко живётся, ты горя не знаешь!". Подростком Заря и в самом деле порой испытывала чувство вины за своё "незнание горя", а теперь она только недоумённо пожимала плечами: ну даже если бы она и в самом деле не знала бы горя, разве любящая мать будет сожалеть о таком "упущении" в жизни своей дочери? Да и после известия о смерти Уайна говорить "не знала горя" -- это уж совсем как-то...

Поздно вечером, когда Заря уже уложила Пчёлку спать, да и сама готовилась на боковую, из Куско приехал Уайн:

-- У меня неприятности, -- сказал он. -- Мясной Пирожок, тот амаута, который меня учил, прознал про то, что я работал на Инти, и теперь фактически отказался иметь со мной дело. Ссылается на болезни и прочее. А на деле просто брезгует теперь мной.

-- Что же делать?! -- всплеснула руками Заря.

-- Искать другого учителя, -- ответил Уайн, пожав плечами. -- У тебя молока нет?

К этому напитку Уайн приохотился ещё в Испании, так как его смущала необходимость пить вино вместо чая. Взрослые тавантисуйцы молока не пили, и введение в хозяйство коров при Манко было встречено с некоторым недоверием, но всё-таки решило проблему выкармливания тех младенцев, чьи матери давали недостаточно молока. А в тот момент, если таких матерей в селении не было, то можно было делать из молока масло, которое лекари находили полезным при той болезни, которой страдал Уайн. Так что молоко ему стали выделять как больному для взбивания из оного масла, но часть он выпивал и так, благо примесь белой крови позволяла ему этот напиток легко усваивать.

Заря протянула ему стакан с молоком, добавив:

-- Послушай, Уайн, но так нельзя... Может, обратиться к Инти?

-- Конечно, я ему сообщу, но не думаю, что он тут может помочь. Мне тревожно, Заря. Ведь дело не только в конкретном учителе. Помнишь, я возмущался, что Ветерка не приговорили к смерти, а только сослали на лесоповал?

-- Ты не можешь ему простить того, что случилось со мной?

-- Простить? А разве он в этом раскаивался?

-- Ну, сожалеть сожалел.

-- А толку от его сожалений?! Ведь он не стал ради из-за них пересматривать своих взглядов. Но не в этом дело. Просто нельзя такое спускать с рук, иначе мы погибнем. Даже мелочь может стоить многих жизней, я это на своей шкуре испытал, -- Уайн показал на груди то место, где под туникой были расположены шрамы. -- Конечно, и Инти, и Горный Ветер со мной в этом согласны, но только их власть имеет свой предел: они могут изобличить преступника, но не они его судят и не они определяют, как об этом будут судить в обществе. Ведь что мне по сути ставят в вину -- саму принадлежность к разведке. Хотя в это нет никакого преступления. Но те, кто меня осуждают, считают иначе. Они считают, что личная незапятнанность важнее Долга и Родины. О таком не говорят вслух прямо и откровенно, но это не так уж редко подразумевают. И... мне страшно за наше будущее. Я боюсь, что в случае серьёзных потрясений Тавантисуйю может и не устоять... Неужели мои товарищи зря отдали свои жизни?

-- Ты знаешь, что не зря, любимый, -- ответила Заря, -- Тавантисуйю стоит, и мы живём. И наши дети жить будут.

Уайн с улыбкой погладил супругу по животу, решив, что продолжать эту тему не стоит:

-- Я вижу, у тебя тут гости были. Надеюсь, к тебе не мамаша заходила?

-- Нет, ко мне приезжал Диего с подарками от Инти и Горного Ветра, -- и Заря рассказала всё и показала предсмертное письмо Томаса.

-- Никогда не понимал этого "на небесах нет ни замужних, ни женатых", -- сказал Уайн, -- хотя я к нему, конечно, не ревную -- что к мёртвому ревновать?

-- А мальчика в его честь Томасом назовём?

-- Назовём. Пусть мои родные думают, что это в честь деда.

Потом, поглядев на так и не закрытую страницу со стихами, он хмыкнул что-то неодобрительное, спросил:

-- Откуда это?

-- Эти стихи переводил сам Горный Ветер. Тебе не нравятся?

-- Как тебе сказать... смущает меня кое-что. Вот это вот про "девственность поруганную грубо" он зачем вставил? Ни к чему всему свету намекать, что над твоей женой в девичестве надругались. Вот я умру лучше, чем про твою беду кому не надо расскажу. И ладно бы о таком какой-нибудь глупый поэт писал, а уж Горный Ветер должен знать цену таким тайнам.

-- Уайн, ты ничего не понял -- Горный Ветер всего лишь перевёл стихи английского поэта. В оригинале то же самое.

-- Отмазала. Всё равно надо было заменить эту непристойность точками.

Заря внутренне подосадовала, что её супруг так непонятлив в отношении искусства -- но что поделать, у каждого свои недостатки.

Уайн всё-таки оставался каким-то напряжённым.

-- А с другим учителем договориться сложно будет?

-- Надеюсь, что нет. Но для этого надо будет ехать в город Звездочётов. Заодно и решу вопрос, когда мы туда переехать сможем. Всё равно это придётся делать рано или поздно.

-- Потому что ты сможешь работать только там?

-- Не только поэтому. Потому что там подальше от нудящих родственников, и потому что в случае войны это надёжная крепость. Белые люди туда просто не смогут залезть поначалу. А война... война, мне кажется, неизбежна.

-- Почему ты так думаешь? Ведь скандал с послом вроде удалось уладить...

-- Дело не в этом скандале. Заря, я не хотел поначалу говорить тебе об этом... но я потом видел Мясного Пирожка вместе с Хорхе...

-- Ты уверен?! -- испуганно спросила Заря. -- Но как он может быть здесь, в Куско?

-- Не уверен... я видел его только со спины и чуть-чуть в профиль. Они с Мясным Пирожком заходили в Обитель Дев Солнца с чёрного хода...

-- Но ведь такого быть не могло! Я знаю, что Радуга в своё время его не просто прогнала, а со скандалом! Подробностей, я, впрочем, не знаю.

-- А за что прогнала?

-- Да будто он то ли соблазнил, то ли чуть ли не шантажом принуждал кого-то из девушек ему отдаться... Не знаю точно. Но я не думаю, что незнакомец рядом с ним мог быть Хорхе. Ведь чтобы он тайно мог жить в Куско... это сколько людей его покрывать должны, пайком делиться, кров предоставлять...

-- Вот то-то и оно. Или я обознался, или тут такое гнездо... Да и явится он мог сюда никак не ради мести нам с тобой, из-за нас он бы так рисковать не станет. Явиться он мог, только рассчитывая на войну или переворот.

-- Любимый, мне страшно... пусть он нас специально не искал, но если найдёт... ты понимаешь, что нам не поздоровится?

-- Разумеется, понимаю. Хотя ведь это нелепость. Мы дома, на своей земле, а вынуждены бояться его так, как будто мы в Испании. Не, конечно, не так как в Испании, но всё-таки боимся. Ведь знаешь что самое неприятное: вот в Испании, чуть заподозрив, даже не имея веских доказательств, эмигранты доносили без колебаний, хотя и знали, что участь попавшего в когти инквизиции будет ужасной. А у нас среди амаута стараются преступника скорее покрыть. Даже не потому, что сами настроены на измену. Нет, не обязательно. Большинство из них просто НЕ ВЕРИТ, что преступник и в самом деле желает дурного, что его действия могут стоить жизни другим людям. Это в Испании убийства привычны.

-- Дело не только в этом, Уайн. Вот скажи, слышал что-нибудь о Хорхе от своих соучеников?

-- Нет. Я только о звёздах с ними говорил.

-- А вот я слышала от матери... Хорхе считается автором интересной теории о государстве.

-- О том, что инки ? господа Тавантисуйю. Помню, как Инти назвал эту теорию глупой и вредной. Могу только согласиться с его словами.

-- Да, разумеется, теория глупая и вредная, к тому же довольно путанная. Но дело не в этом. Дело в том, что многие уверены, что у Хорхе проблемы с нашим государством исключительно из-за его инакомыслия. Не может же человек, всю жизнь проводящий среди книг, делать что-то насильственное, да и вообще плохое! Кто поверит, что он пытался меня обесчестить, а тебя в застенки инквизиции сдал! Хотя, с его точки зрения, он был прав во всём. С тобой расправился как с врагом, хотя попасть в лапы инквизиции и врагу не пожелаешь, и не деву, которая при этом замужем не была, уже не опозоришь.

Заря уже сама не заметила, как перешла с шёпота почти на крик. Уайн взял её за запястье:

-- Заря, успокойся. Пчёлка ещё проснётся и услышит. Тебе нервничать нельзя, ребёнок...

Впрочем, Заря и сама почувствовала, что ребёнок в ней толкнулся как-то особенно сильно. Уайн сказал:

-- Давай рассуждать логически. Зачем им могло понадобиться к Девам Солнца?

-- Да за этим самым, -- сказала Заря, -- говорят, что у Тухлого Пирожка есть какие-то особые кишки, стоит мужчине надеть их на своё достоинство, и женщина не беременеет от него.

Уайн сморщился:

-- Фу, Заря, ну и пошлости. Не обитель, а бордель какой-то. Я даже в Испании о таком не слышал.

-- Потому что в Испании тайком убивают детей во чреве матери. А потом отмаливают грех, если живы остаются. Лучше уже кишки... Впрочем, с Тухлым Пирожком я бы даже под угрозой смерти не стала бы сходиться. Но это я, многие другие не столь щепетильны. А наши враги очень сладострастны, и ради своей похоти готовы рисковать многим, практически всем: жизнью, здоровьем, жизнями других.... Я обязательно напишу Радуге о том, что ты видел и слышал.

-- Да. Напиши. Потому что если это я напишу, на моей карьере звездочёта можно поставить крест. Потому что все амаута будут считать, что я нарочно оговорил Тухлого Пирожка из-за того, что он меня на экзамене провалил. Ладно, давай спать.

Вернувшись к себе поздно ночью, Золотой Подсолнух лег, не зажигая свечу, и, несмотря на усталость и боли, связанные с непривычкой к долгой верховой езде, почти мгновенно уснул. А, проснувшись утром, он с удивлением обнаружил, что на второй кровати его комнаты, которая до того пустовала, лежит какой-то юноша. В первый момент Золотой Подсолнух даже испугался, что вчера от усталости перепутал комнаты, и теперь попал в неловкое положение, но понял, что это исключено -- его вещи лежали на месте. Юноша на соседней кровати тем временем открыл глаза и посмотрел на бывшего монаха с некоторым любопытством. Потом он зевнул и сказал:

-- Здравствуй! Меня зовут Золотое Перо. Меня сюда вчера поселили. А ты -- тот бывший христианин, о котором ходит столько слухов?

-- Да. И зовут меня Золотой Подсолнух. А что, обо мне правда много говорят?

-- Говорят, но не беспокойся. Поговорят и забудут. Послушай, а как ты решился бросить всё и переехать сюда?

-- Да это было относительно просто. У меня нет родных, и друзей после смерти Томаса не осталось. Я знал, что меня тут примут. А в Испании меня рано или поздно сожгут, если не соглашусь стать подлецом. А я подлецом быть не хочу и на костёр не хочу.

-- А в Испании часто людей жгут?

-- В каждом сколько-нибудь крупном городе такое случается несколько раз в год.

-- Расскажи о своих приключениях подробнее. Тебя пытались арестовать, ты убегал из-под стражи?

-- Нет. Но тут долгая история.

-- Раз долгая, то давай сначала умоемся и сходим за завтраком. Вдвоём мы можем взять его в комнату на подносе.

Золотой Подсолнух с радостью согласился на предложение и вкратце рассказал свою историю. Правда, о том, что с ним сделал мерзавец Андреас, и о последствиях этого он, конечно, рассказывать не стал, да и о подробностях заговора против Первого Инки он тоже не распространялся, сказав следующее: "Томас писал мне, что под видом переговоров Первого Инку могут попробовать убить. Посол, вроде, и в самом деле пытался, оттого все переговоры и сорвались".

-- Надо же, -- сказал Золотой Подсолнух, -- а у нас ходят слухи, что чуть ли не из-за вас с Томасом теперь с Испанией вся торговля заморожена безнадёжно.

-- Думаю, что это всё равно рано или поздно случилось бы, слишком многие хотели бы удушить Тавантисуйю в торговой блокаде. А здесь многие об этом жалеют? -- спросил Золотой Подсолнух.

-- Многие не многие, а жалеют. Особенно женщины. Будем теперь жить без духов и модных тряпок.

-- А в Тавантисуйю делать духи не умеют?

-- Такие, как в Европе -- нет. Скажи, а правду говорят, что в Европе почти не моются и духи нужны просто чтобы запах немытого тела отбить?

-- Правда. Вода там роскошь. А тут хоть каждый день мойся, красота! Я первое время из бани не вылезал.

Не стал Золотой Подсолнух и рассказывать и о своём близком знакомстве с Первым Инкой. Связь с такими высокими кругами лучше не подчёркивать. Золотое Перо тоже рассказал свою историю. Оказывается, он был не новичком, как сперва решил Золотой Подсолнух, а уже проучился в университете три года, но жил до того дома. Но дальше надо было выбирать специализацию, и это послужило причиной ссоры с отцом. Отец его был крупным военачальником и хотел, чтобы сын пошёл по его стопам. (Золотое Перо почему-то упорно не называл имени своего отца, обиделся на него так сильно, что ли?) Сам же юноша больше стремился к учёным занятиям, а военная карьера ему претила.

-- Ну, сам посуди -- какая у военных жизнь? В мирное время только и следи, чтобы всё это боевое хозяйство в порядке было, а когда война... С одной стороны, только для войны военные и живут, а с другой -- как-то мне не хочется жить ради такого. Да и то на войне больше шансов головы лишиться, чем наверх выбиться. Конечно, защищать нашу Родину от врагов необходимо, и если война случится, то придётся всем воевать, но в мирное время я хотел бы другим заняться.

-- Я никогда не думал о военной карьере, -- сказал Золотой Подсолнух, -- я слишком слаб и низкоросл для этого. Когда я учился в школе для детей эмигрантов из Тавантисуйю, я ещё не очень замечал свою мелкотелость, да и тут ждал, что особенно маленьким не буду, скорее, опасался казаться переростком, но теперь понял, что и на фоне тавантисуйцев я слишком низкоросл и щупл.

-- А вот наша наука как раз отвечает на вопрос, почему так. Чтобы расти здоровым и сильным, нужно есть мясо или рыбу каждый день. Безо всяких постов. А христиане этого не понимают. Ведь тогда придётся отказаться от постов.

-- Скорее не хотят понимать, -- ответил бывший монах, -- и не только в постах дело. Тогда получается, что нужно обеспечить полноценной пищей всех, а не просто кидать крошки с барского стола сироткам.

-- У нас многие недоумевают, почему в Европе накопленные нами знания просто не признают, -- сказал Золотое Перо, -- хотя мы не просто накапливаем факты, а стараемся найти между ними причинно-следственную связь, и чем больше мы таких связей находим, тем больше у нас возможностей предсказывать последствия своих решений. Вот почему амаута -- самые важные люди в Тавантисуйю.

-- Знаешь, а может в это как раз всё и дело! Я помню, как меня учили в иезуитском колледже -- что над причинно-следственной связью властен только Бог, так как человек не в силах даже охватить её всю своим разумом.

-- Почему же не может? Мы же охватываем! Ну, пусть по частям, но охватываем. Одному человеку невозможно быть и лекарем, и звездочётом, и инженером, но разные люди по отдельности могут.

-- Может, в этом как раз и дело, -- сказал бывший монах, -- оценка того, что может и чего не может человек у европейцев исходит из того, что может один человек, а не люди в совокупности. А самой важной из всех связей считается связь человека и бога, именно так и переводится слово "религия". А если есть возможность оценить причинно-следственные связи самому, то бог становится... не так важен, что ли? Ведь сильнее всех вцепляются в бога именно те, кто больше всего рискует, в том числе разные проходимцы и разбойники.

-- А как вера и разбой совмещаются? -- спросил Золотое Перо. -- Я часто слышал об этом, но не понимаю. Ведь если бог убивать и грабить запретил, то нарушители ведь бояться его гнева должны?

-- Должны, но не боятся. Думают, что бог им поможет не погибнуть, чтобы они в последний момент раскаяться могли. Верят, что он за них.

-- Странно. У нас, видимо, очень неполные представления о христианском мире. Может, ты мог бы перед нами как-нибудь выступить и рассказать, а то мы многого не понимаем.

-- В здешней библиотеке я поискал книги о том, как здесь видят Европу. Мне было очень любопытно. Оказывается, что у тавантисуйцев куда более близкие к реальности представления о Европе, чем у европейцев о Тавантисуйю.

-- Да, нам много рассказывают о христианском мире, но мы... как бы это сказать. Мы не очень верим нашим учителям. Ведь если там живут люди, которые по природе не глупее нас, то трудно поверить, что там столько грязи и нищеты. Многие думают, что наши глашатаи преувеличивают.

Вдруг опытный глаз бывалого слушателя исповедей уловил во взгляде своего собеседника какую-то недоговорённость, что-то он скрывал...

-- Послушай, Золотое Перо, давай уж начистоту, -- сказал бывший монах, -- почему ты так хочешь, чтобы я рассказал твоим приятелям об Испании?

-- Дело в том, что я поспорил, -- сказал тот слегка замявшись, -- поспорил с одним приятелем по имени Моро в присутствии нескольких свидетелей касательно жизни в Испании. В общем, я так или иначе должен был тебя найти, познакомиться и для расспросов привести.

-- Значит, поспорил? А на что?

-- На книжку. Её, конечно, было бы жалко отдавать, но дело даже не в этом. Если мой отец узнает, что я пари заключил, мне от него будет головомойка. Он считает это дурным европейским обычаем, и считает не совсем зря. Но пари в таких случаях среди молодых амаута обычны -- Золотое Перо пожал плечами.

-- Ладно, я согласен, -- сказал Золотой Подсолнух. -- А где сейчас твои приятели?

-- Не знаю точно, надо будет собрать их всех, а это долго.

-- Думаю, мне сейчас стоит пойти в библиотеку, ищи меня в главном библиотечном зале, когда найдёшь их.

-- Договорились.

Золотой Подсолнух пытался сосредоточиться на очередной задаче по геометрии. Список задач ему рекомендовали сделать к непосредственному началу занятий. Тогда можно считать, что он ею владеет хотя бы на уровне школьника... Дан отрезок некоей длины, и надо построить при помощи циркуля и линейки отрезок, который будет к нему соотноситься как -(1+-2). Юноша с улыбкой вспоминал, как один из преподавателей иезуитского колледжа говорил что "корни", хоть из чисел, хоть из слов, есть выдумка злобных магометан, и христианину их знать ни к чему. По счастью, не все из его коллег были с ним согласны, но в силу того, что это и в самом деле было изобретено арабами, желающих трогать столь склизкую тему было не очень много. Ладно, с квадратным корнем геометрически разобраться несложно, строим квадрат, и его диагональ будет -2. Дальше без проблем добавляем к нему отрезок изначальной длины и опять квадрат... Получилось! Да, наука она везде наука, тут не нужно откровение, самим додуматься можно, будь ты араб или тавантисуец.

Да, арабы... они ведь не брезговали эллинской наукой, хотя понимали, что её создали язычники, вот потому и развивали её дальше. А испанцам велено брезговать изобретениями некатоликов, вот оттого и застой. Надо будет, кстати, узнать, откуда у Моро такое имя. Ведь это "мавр" по-испански, а на кечуа он такого слова не помнил. Впрочем, имена не обязательно могут быть на кечуа, есть же и другие языки -- аймара, чиму или даже язык каньяри. Хотя его предком и в самом деле может быть сбежавший из Испании мавр, отчего нет, жизнь способна выделывать дичайшие кульбиты.

Тут Золотой Подсолнух поднял голову, и увидел, что напротив него сидит Прекрасная Лилия и с любопытством смотрит на него.

Юноша смутился, подумав, что любопытство, которое она к нему испытывает, сродни любопытству к зверьку или цветку, ведь не может же она, в самом деле, видеть в нём мужчину. Как-никак она принцесса!

"Принцесса" тем временем подошла поближе и помахала перед его носом ладонью.

-- Ты что? -- спросил вконец опешивший бывший монах.

-- Проверяю, видишь ты меня или нет. Или ты меня не признал? Я же Прекрасная Лилия, ты у нас дома ночевал, тебя отец в гости приводил. Почему же ты теперь не подходишь и не здороваешься?

-- Я не знаю, как надо разговаривать с принцессой, -- ответил покрасневший юноша.

Лилия надула губки, показывая лёгкую обиду:

-- Принцесса?! Да какое это имеет значение? Пока меня ещё замуж не выдают, а требуют учить эту растреклятую латынь. А меня уже достало за каждым вторым словом в словарь лазать! -- глянув на книги на столе, она сказала, -- даже геометрия много проще.

Золотой Подсолнух подумал, что это зависит от точки зрения, но лишь сказал:

-- Хочешь, я помогу тебе?

-- Давай! -- ответила она. Юноша в глубине души был доволен, что можно хоть временно отложить мозголомную математику, и пересел к ней за стол.