Тучи сгущаются

-- Вряд ли, -- ответила старуха, -- он всё ещё дурно себя чувствует, да и не любит он белых людей, всё время от них беды ждёт, -- и тут она заметила Бертрана и смутилась.

-- Не бойтесь меня, -- сказал юноша, -- я понимаю, что белым тут не все рады. Мы христиане, у нас есть совесть и законы, и потому вам ни к чему нас бояться.

Кажется, его слова ещё больше смутили как женщину, так и человека у камина. Дело в том, что на кечуа различаются два слова "мы", одно из них включает тех, к кому обращается оратор, а другое исключает, и, употребив второе, юноша вольно или невольно противопоставил по факту наличия совести и законов своих соотечественников якобы не имеющим ни совести, ни законов язычникам. А в следующую минуту смутился уже сам Бертран -- он понял, что человек, гревшийся у камина ? не кто иной как сам Первый Инка. То, что Государь сам, без помощи лакея, подошёл к огню и грелся как простой путник, было ещё полбеды. Но то, что простая служанка разговаривала с ним почти на равных, было слишком сильным разрывом шаблона. Асеро решил замять неловкость:

-- Не бойся и ты нас, христианин. У нас тоже есть совесть и законы, хотя мы и не христиане.

-- Да, я знаю, что законы у вас есть, но они другие. В моей стране, в Англии, нельзя просто так арестовать человек по произволу, есть особый документ....

-- Habeas Corpus, -- сказал Первый Инка, -- знаю про такой. Только он у вас лишь для благородных господ существует, а у нас произвол недопустим ни к кому.

-- Даже к рабам? -- спросил Бертран.

-- У нас нет рабов.

-- А каторжники?

-- Определённые права есть и у них. Над ними тоже нельзя безнаказанно издеваться.

-- Не верю, -- сказал Бертран, -- ведь вы же язычники, как же вы можете быть лучше нас? А у нас каторжников отдают в рабство.

-- Ну не верь, если не нравится. Ты ещё пока первый день у нас, со временем, может, изменишь своё мнение.

Тем временем Розенхилл и Дэниэл уже переоделись и, выйдя в холл, обратили внимание на красивую картину на стене. На ней было изображено огромное поле подсолнухов, по которому шли, спасаясь от врага, жители деревни, горевшей на заднем фоне в отдалении.

-- Интересно, за сколько можно купить такую картину? -- спросил вслух Дэниэл, -- за такую экзотику в Европе можно получить бешеные деньги.

-- Вряд ли бешеные. Рисовал-то европеец, индейцы так не смогут, -- ответил Розенхилл, -- а вон той красотке я бы вдул, -- и показал на картине на женщину, прижимающую к груди младенца.

-- А она бы согласилась тебе дать? -- переспросил Дэниэл.

-- Он же индеанка, что её спрашивать, -- пожал плечами Розенхилл.

-- Ты это, осторожнее, -- шепнул Дэниэл, -- наш язык они понимать не должны, но если поймут, мигом могут вздёрнуть. За одни слова.

-- Сумасшедшая страна, -- сказал Розенхилл, -- женщины для того и существуют, чтобы их можно было лапать. Тем более такому красавцу как я!

Англичане и не заметили, что воин возле входа в пиршественную залу слегка сморщился, как будто понял их слова.

Потом они вошли в пиршественную залу, но не успели они откланяться Первому Инке, как старуха-служанка в нарушение этикета спросила у Бертрана:

-- Скажи мне юноша, правду ли твоя родина очень богата?

-- Да, -- ответил он.

-- А сколько киноа у вас выдают на человека в день? Моя подруга говорит, что в такой богатой стране, как у вас, должны выдавать по целому горшку на каждого, включая грудных детей.

Бертран не знал, что ответить и покраснел.

-- Переведи, с чем пристала к тебе эта старая карга, -- приказал Розенхилл, -- если она предлагает тебе девку, то пусть лучше предложит её мне.

-- Нет, но она спрашивает, сколько киноа у нас выдают на человека, -- объяснил смущённый Бертран.

-- Киноа? -- переспросил Дэниэл, -- а что это такое?

-- Это такое растение, вроде риса, -- объяснил Бертран, -- индейцы его едят жареным. Но как мне объяснить ей, что у нас еду бесплатно не выдают.

-- А у них выдают? -- спросил Дэниэл презрительно. -- Страна попрошаек!

Асеро, на счастье англичан, не понимал, о чём они разговаривают между собой, но догадался, что вопрос привёл их в замешательство.

-- Ракушка, -- сказал он, -- у них бесплатно еду не выдают, они её покупают на рынке.

-- Совсем-совсем не выдают? -- всплеснула руками та. -- А что же делают те, у кого денег нет?

-- Мрут от голода, -- мрачно ответил Асеро.

-- Послушай, ты не можешь попросить Первого Инку, чтобы он прогнал отсюда эту глупую старую каргу? -- сказал Розенхилл. -- А то она нам поговорить не даст.

Бертран смутился и опять же замешкался.

-- Пожалуй, я пойду, -- сказала Ракушка, -- мне надо навестить больного супруга.

-- Иди и передай ему мои пожелания скорейшего выздоровления, -- сказал Асеро. -- На таких людях, как Старый Ягуар, держится Тавантисуйю, и пусть его здоровье позволит ему оставаться на своей должности как можно дольше.

Несчастный юноша-переводчик от неожиданности и вовсе онемел. Значит, это не служанка, а знатная дама, супруга самого наместника Тумбеса. Хорошо, что они ещё не успели ей нахамить...

-- Поскольку наместник Тумбеса не может присутствовать по состоянию здоровья, то вам придётся сегодня обсуждать дела со мной. И я думаю, мы вполне можем говорить на испанском -- тогда не будет особенной нужды утруждать вашего переводчика, который наверняка очень устал и проголодался с дороги.

-- На испанском говорить нам нетрудно, -- сказал Розенхилл, -- так что мы с радостью, тем более что нас не подслушают не в меру любопытные и назойливые служанки.

-- Эта почтенная пожилая сеньора -- не служанка, а супруга наместника Тумбеса, -- ответил Асеро, -- ну а её наивность вполне объяснима. Обидеть вас она, сами понимаете, не хотела.

-- Я вижу, что ваши люди наивны как дети, -- сказал Дэниэл, -- впрочем, тут к вам нужно быть снисходительным, учитывая свойства вашей расы.

-- Наивны -- ещё не значит умственно недоразвиты, -- ответил Асеро. -- Или тот факт, что у вас, европейцев о нас довольно дикие представления, делает вас умственно недоразвитыми?

-- Лучше перейдём к делу, -- сказал Дэниэл. -- Я так понимаю, что обрыв торговых связей с католическим миром поставил ваших купцов в очень тяжёлое положение, многие из них теперь на грани разорения. Я знаю, что Вы, Ваше Величество, долгое время не решались на торговлю с нами, нашему государству даже пришлось вас в какой-то степени подтолкнуть к этому, однако отрадно, что вы всё-таки учли бедствия, постигшие ваших подданных, и пошли на переговоры с нашей страной.

Асеро широко улыбнулся:

-- Всё не совсем так, -- ответил он. -- У нас нет купеческих гильдий в вашем понимании. Те, кого вы называет промеж собой торговцами, суть государственные служащие. Продают они именно то, что им выделят из казны, и закупленное возвращают государству. Хотя, конечно, менять свой род занятий им самим по себе не улыбалось.

Англичане тупо жевали, не в силах понять сказанное.

-- То есть, у вас нет купцов, независимых от государства? -- спросил, наконец, Дэниэл.

-- Нет.

-- И что же, нам с чиновниками дело иметь?!

-- А что тут такого? -- спросил Асеро, -- испанцы имели, и им это не мешало.

-- Не в этом дело, -- сказал Дэниэл, -- конечно, при желании и с чиновниками договориться можно. Но вот только с вольными купцами сподручнее.

-- Почему же? -- спросил Асеро. -- Ведь государство надёжнее.

-- Потому что люди, сами сколотившие себе капитал -- это люди активные, умные, энергичные. Я сам такой и тянусь к подобным, -- сказал Дэниэл, -- чиновники же зажаты инструкциями. Да и вообще частная собственность много лучше для создания богатств.

-- Но наша страна богата, а собственников в ней нет, -- ответил Асеро, -- все её богатства принадлежат государству.

-- То есть и поля, и рудники, и корабли в порту... -- это всё твое?! -- спросил Бертран, забыв, что по-испански к Первому Инке, как и к любому монарху, надо обращаться на "вы" и звать его "Ваше Величество".

-- Государство ко мне не сводится. Хотя вам, европейцам, трудно бывает понять такие тонкости.

-- То есть всё принадлежит инкам?

-- Для ведения дел вам будет достаточно и такого понимания. Если же вами движет желание понять суть нашего государственного устройства, то тут надо сперва усвоить хотя бы основы нашей философии, а для европейцев это нелёгкая задача. Тавантисуйке трудно представить себе, что где-то государство не заботится о том, чтобы все были обеспечены необходимой для поддержания здоровья пищей, вам же трудно представить себе страну без купеческих гильдий и свободы торговли. Так что в плане наивности вы не лучше и не хуже друг друга.

Дэниэл решил, что лучше сменить тему:

-- Чем рассуждать о всякой мутной зауми, которую принято называть философией, лучше перейдём к делу. Я так понимаю, что у нас вы будете покупать те же товары, которые вы покупали у испанцев?

-- Да почти всё у нас будете покупать, -- сказал Розенхилл, который уже успел изрядно принять на грудь. ("О боги, каким он будет к концу вечера!" -- с ужасом подумал про себя Асеро) -- Вы, дикари, даже порох изобрести не сумели, руки у вас кривые.

-- Ну, порох мы теперь делаем сами, -- сказал Асеро, -- да и руки у нас ничем ваших не хуже.

С этим словами он довольно ловко подцепил очередной фрукт вилкой.

-- Отличаются тем, что пользоваться ими не умеете, -- проворчал Розенхилл, -- до испанцев вы ничего не умели, голыми ходили, человечину жрали.

-- Конечно, прямо так и встретили их нагишом и с человечиной на вертеле, -- ответил Асеро с иронией. -- Кажется, даже испанские хроники описывают события несколько иначе, ведь даже грубые разбойничьи души порой поражались искусству наших мастеров. Так что для наших людей не составило большой проблемы обучиться делать часы и прочие сложные механизмы при наличии учителей. Кроме того, мы делаем не только то, что заимствуем, но и сами умеем изобретать. Вскоре вы увидите в нашей стране то, о чём у вас не имеют никакого понятия. Да и собственно торговля нужна нам для обмена техническими новинками, что-то вы заимствуете у нас, что мы у вас.

Дэниэл оценил деловой тон и ответил тоже по-деловому:

-- Однако, чтобы понять, что мы можем вас предложить, мы должны понять, чего у вас нет и в чём вы нуждаетесь больше всего -- но тут нам надо разбираться на месте, ибо в Европе считается, что у вас вообще ничего нет, даже кораблей, хотя, конечно, мы видели у вас какие-то корабли на пристани. Вы построили их сами или покупали у испанцев?

-- Мы научились делать корабли сами ещё при Манко. Тогда же мы поняли, что если сделать их более удобной формы, то, хотя торговля будет чуть менее прибыльной, безопасность экипажей возрастёт на порядок.

-- Перед Великой Войной у вас и в самом деле были какие-то кораблики, -- сказал Розенхилл, -- но только де Толедо, хоть он и жалкий испанишка, сумел их все на дно моря пустить.

-- Поймите нас правильно, Ваше Величество, -- сказал Дэниэл. -- Мы не хотим оскорбить ваш народ, но факты -- вещь упрямая. Испанец де Толедо разбил ваши корабли -- значит, его корабли были лучше ваших. А мы, англичане, разбили "Непобедимую Армаду" -- значит, наши корабли ещё лучше.

-- Допустим даже что так, -- ответил Асеро, -- но какую причину вы этому видите?

Дэниэл ответил:

-- Причина одна -- уважение к частной собственности. Испанцы её толком не уважают, предпочитая грабёж честной трудовой прибыли, а у вас она и вовсе под запретом. Между тем только она способна развить в человеке ответственность и предприимчивость. И вот наши корабли оказались лучше испанских.

-- Ну, что касается наших поражений времён Великой Войны, -- сказал Асеро, -- то, хотя наши предки и впрямь не были столь опытны и искусны в корабельном деле, как испанцы, но нельзя же сбрасывать со счетов и фактор неожиданности: ведь до того Манко сообщили, что конфликт относительно казни проповедников улажен, да и есть мнение, что свою роль сыграла и прямая измена, хотя железных доказательств тому нет.

-- Вечная отговорка неудачников, -- вставил Розенхилл.

-- Я не думаю, что вы достаточно сведущи в нашей истории, чтобы утверждать наверняка, что было, а что нет, -- холодно заметил Асеро.

Дэниэл добавил:

-- Конечно, в таких вещах полностью быть уверенным нельзя, это верно. Да только история показывает, что предают именно тех, кто и без того слаб, к сильным же многие стремятся в союзники.

-- Так рассуждают только шкурники и трусы, -- ответил Асеро, -- благородный и мужественный человек не предаёт никогда.

-- Можно сказать и так, -- примирительно ответил Дэниэл, -- но тогда получается, что шкурников и трусов большинство, герои же -- редкие исключения. И это не удивительно, ведь у шкурников больше шансов выжить.

-- Только если они в меньшинстве, -- ответил Асеро, -- племя трусов не протянет и дня, даже слабый противник его легко уничтожит. А что касается "Непобедимой Армады", то причина её разгрома как раз в том, что испанцы поставили прибыль выше всего. Ведь её суда -- это были суда купцов, лишь временно арендованные Испанской Короной. Ну а купцы, гонясь прежде всего за прибылью, скупились на ремонт, и потому суда у них были далеко не в лучшем состоянии. Потому флот вашей родины, для которого боеспособность была важнее прибыли, и оказался сильнее.

-- Я вижу, что Вы, Ваше Величество, очень хорошо осведомлены о европейских делах, -- почтительно произнёс Дэниэл.

-- Разумеется, -- ответил Асеро, -- мы знаем о вас куда больше, чем вы о нас.

Дэниэл сказал так почтительно, так как понял, что дела плохи. Значит, Инка понял, что в Англию они не ездили, и все ответы заготовлены заранее. Но ещё больше его раздражало то, что он не понимал, с кем имеет дело: на вождя дикарей, готового за блестящие бусы отдать хоть землю предков, Первый Инка никак не походил. Он учтив, умён, образован... Но и на европейского дельца он тоже не похож. Похоже, Дэниэл столкнулся с новым для себя типом людей, а значит, надо его сначала изучить, прежде чем рисковать ему диктовать. А Розенхилл слишком уж распоясался, нельзя так, по крайней мере, пока. Нужно попробовать нащупать у них слабые места, а это, похоже, не техника. Но что?

Асеро тем временем говорил:

-- Заранее должен вас предупредить, что в нашей стране нельзя делать некоторые вещи. Нельзя приставать к нашим женщинам с непристойными предложениями, нельзя склонять к принятию вашей веры, нельзя склонять к незаконной торговле и прочим нечестным вещам. Нельзя также посягать на святыни и непочтительно отзываться о Крови Солнца.

-- То есть, нельзя говорить что-либо дурное ни о каком инке? -- переспросил Бертран.

Первый Инка ответил:

-- Не совсем так: критиковать конкретного инку у нас вполне можно, но, упоминая все его дурные поступки, необходимо добавлять, что это недостойно крови Солнца. Тогда при свободе критики отдельных дурных сторон нет подрыва устоев. Однако, -- добавил Инка, -- вам это не так уж чтобы важно, ведь вы не знаете сути нашего государственного устройства, да и не хотите её изучать, так что лично вам я в эти дела лезть не советую.

-- А мне было бы интересно ознакомиться с вашими философами, -- сказал Бертран.

-- Ну, коли интересно, то нет проблем, -- ответил Первый Инка, -- тем более что наши учёные ? тоже одна из сторон, крайне заинтересованных в контактах с Европой.

-- А учёным тут что за дело? -- спросил Розенхилл.

-- Очень простое -- их интересуют ваши книги и вообще обмен знаниями. Конечно, бескорыстный обмен был бы много лучше торговли, но мы не столь наивны, чтобы рассчитывать на знания европейцев даром. Но раскошелиться готовы -- и это, я так понимаю, для вас самое главное.

-- Но ведь вы не знаете нашего языка, -- сказал Дэниэл.

-- В стране достаточно образованных людей, способных переводить с латыни, -- возразил Первый Инка. -- Да и ваш язык наши люди будут учить по мере надобности, ведь без этого торговля невозможна.

-- Никогда не торговал книгами, -- сказал Дэниэл, -- но если это выгодно, то я этим займусь. Однако, по всей видимости, наше пребывание в землях Вашего Величества может затянуться на месяцы и годы, и в связи с этим один вопрос -- если к свободным женщинам в Тавантисуйю приставать нельзя, то как нам обходиться столько времени без женских ласк?

-- А вы не взяли с собой жён? -- спросил Первый Инка.

-- У нас их нет и никогда не было, -- ответил Дэниэл.

-- Ну, тогда вам придётся воздерживаться, -- сказал Первый Инка, -- наши воины в походах тоже не знают женских ласк месяцы и годы, никто от этого ещё не умирал.

-- Но нам известно, -- сказал Дэниэл, -- что среди высших инков принят довольно разгульный образ жизни. А раз так, то должны быть и женщины, которые вас развлекают. И часть из них неизбежно стареет и дурнеет, а значит, уже для инков становятся неинтересны. Может, нам можно развлечься хотя бы с такими...

-- Вас обманули недобросовестные пересказчики слухов, -- сказал Первый Инка, -- у нас можно спать только с жёнами, которых у высших инков может быть несколько. Но никаких проституток и прочего у нас нет.

-- И даже нет любовниц?

-- Ну, иногда любовницами у вас называют наших дополнительных или младших жён. Но дети от них у нас вполне законны, а сами они при этом не считаются непорядочными женщинами.

-- Но какой тогда смысл в этом различии? -- спросил Дэниэл.

-- Смысл есть. У нас ничего не продаётся и не покупается, все блага раздаются по распределению. Так вот, только высшие военные, чиновники высокого ранга и учёные могут получать столько, что у них есть возможность заводить дополнительных жён. Однако и ответственность на них лежит высокая. И если кто-либо эту не оправдает, то он теряет свой статус, и брак с дополнительными жёнами автоматически считается расторгнутым. Основная жена остаётся с мужем, хотя на практике бывает и так, что старшая жена подаёт на развод, а одна из младших остаётся с мужем в качестве законной и единственной, да и не будучи женой, можно ждать и надеяться, что любимого человек признают невиновным и восстановят в правах, но это уже частности. Нередко также в случае смерти основной жены одна из младших становится старшей.

-- Странный обычай, -- сказал Бертран, -- не проще ли ограничиться единобрачием для всех, от правителя до последнего рыбака?

-- Основатель нашего государства тоже так считал, но в войнах погибает слишком много мужчин, так что пришлось ввести исключение из единобрачия сначала для военачальников, а потом для учёных и гражданских чиновников, так женщин всегда у нас несколько больше чем мужчин. Ведь это лучше, чем тайные и неофициальные связи и унижения незаконнорожденных детей.

-- Возможно, -- сказал Бертран, -- я слышал, что вы, тавантисуйцы, блюдёте чистоту крови и ради этого запрещаете браки с чужеземцами.

-- Чистота крови тут не при чем. Если чужестранец решил стать тавантисуйцем и принёс присягу, то он обретает все права и может вступить в брак. Браки с иностранцами запрещены по другой причине. Во-первых, у нас распределение, в том числе и распределение жилья, завязано на браки. А если одна из сторон: чужестранец, который в любой момент может покинуть страну, это ставит нас в довольно затруднительное положение. Да и к тому же брак -- это не только права, но и обязанности. Тавантисуец может быть наказан за их невыполнение, а как быть с чужестранцем? Ну и самый болезненный пункт -- война. Супруги могут в таком случае оказаться по разные стороны фронта... А кроме того, ведь в вашем мире брак производится в церкви, а у нас -- гражданским чиновником, а браки, заключённые не в церкви, для вас считаются как бы не вполне настоящими... Разве мало случаев, когда христианин живёт с индеанкой, та считает себя его женой, а потом он бросает её и безо всякого оформления бракоразводных процедур женится на белой женщине? Мы считаем нужным ограждать наших девушек от подобных ошибок.

-- И тем самым существенно урезаете свободу своих подданных, -- сказал Бертран, -- не думаю, что они вам благодарны за это.

-- Ну почему же? -- ответил Асеро. -- С нашими женщинами чужеземцы сталкиваются редко, а белые женщины на наших моряков тем более внимания не обращают. Тут любовь -- редкий исключительный случай.

-- Всё-таки у людей должно быть как можно больше свободы, -- ответил Бертран, -- редкие и исключительные случаи тоже нужно уважать.

-- Если уж у кого и в самом деле любовь неземная -- что ж, тогда можно стать подданным Тавантисуйю.

-- А женщины-чужеземки? -- спросил Бертран.

-- Ну и женщины могут. Для них это даже проще в какой-то степени, другая присяга не давит... Хотя это очень редкий случай, но мой племянник женат на чужеземке, и это ему удалось сделать без особых проблем.

-- Ну, ведь он -- персона королевской крови...

-- Законов он не нарушал. Попросил для своей невесты возможности стать полноправной тавантисуйкой, и не было причин для отказа.

-- И вы решали такой вопрос на самом высшем уровне?

-- Да, но потому что таких, как она, мало. Впрочем, если таких случаев станет больше, то мы можем пересмотреть и процедуру, и сами законы. А почему тебя это так интересует? Думаешь жениться в нашей стране?

-- Затем, что я люблю свободу и ненавижу, если мне кто-то что-то может запретить, -- ответил Бертран.

-- А запрет на браки между разными сословиями ты также ненавидишь? -- спросил Асеро. -- У нас сословных запретов нет. В принципе, я могу выдать своих дочерей даже за крестьян, перед законом все равны, хотя, конечно, на деле чтоб заслужить такое, крестьянские парни должны отличиться подвигами, иначе народ не поймёт. Но у вас неравенство прямо в законах прописано. Это тебя возмущает?

-- Не сказать, что мне это нравится. Но есть мы, и есть вы. Как бы ни было что-то дурно устроено в Европе, всё равно она в разы лучше любой восточной деспотии.

-- Деспотия, деспотия... Заладили. Даже тот факт, что я спокойно сижу и с вами беседую, а чтобы перед вашим монархом сесть, специальное разрешение нужно, вас совершенно не смущает. Хотя сами эти формальности к объёму власти в руках правителя имеют весьма слабое отношение. Впрочем, сейчас это не важно. Поскольку различия по уровню техники могут выяснить только люди, которые в этом хорошо разбираются, думаю, что нужны более детальные переговоры с нашими инженерами. Ну и кораблестроителями. Да, и поскольку время позднее, а завтра вставать рано, то лучше не спорить больше об особенностях нашего государственного устройства. Принимайте их как данность.

Далее пошла утряска расписания встреч с теми или иными представителями отраслей, в которой, впрочем, не участвовал Розенхилл, наклюкавшийся до того, что упал носом в тарелку. Дэниэл и Бертран вняли совету не спорить больше о политике, хотя временами Бертрана всё-таки прорывало на обличения. Асеро посоветовал ему на это поближе познакомиться с их философами, тем более что всё равно юноше так или иначе придётся решать с ними вопрос о закупке европейских книг. На это юноша согласился.

Перед сном Горный Ветер и Асеро обменялись впечатлениями. Горный Ветер:

-- Знаешь, когда я стоял на карауле, я поначалу завидовал тебе, а потом, послушав ваши разговоры, стал тебе сочувствовать. Мне что, стой и не мешай никому, а ты намучился всю эту чушь про тиранию выслушивать, да ещё и отвечать корректно.

-- Да, похоже на осуждении тирании они зациклены. Вскоре вашу службу завалят доносами на это счёт... А я ещё с ужасом думаю, сколько конфликтов мне придётся потом разруливать. Послушай, может быть... если они уж очень зарываться будут, как-то припугнуть их для острастки? Ну, чтобы не было по-настоящему плохих последствий с пострадавшими?

-- Сложно сказать. Я подумаю на этот счёт. Но только сдаётся мне, что эти купцы из тех, кто не верит ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай. Так что на суевериях сыграть вряд ли получится. А просто погрозить... Ну, смотаются они, прибудут другие, ничуть не лучше. А ещё у меня сильное подозрение, что никаких особенных технических новинок у них нет и покупать нам нечего. Но вот только разбираться в этом вопросе придётся долгие месяцы....

-- Слушай, а если нет, то почему есть такая уверенность, что они есть. Ты знаешь, я тут посещал без тебя мастерские, затрагивал с народом тему, что они о торговле думаю. Так все как один "за" обеими руками. Все наши мастера свято уверены, что их ремёслами европейцы владеют лучше них, и нам есть чему поучиться. Впрочем, в том же самом уверены и европейцы.

-- Европейцы просто привыкли считать нам невеждами, а что касается наших мастеров -- умом многие из них ещё в тех временах, когда пленный испанский кузнец или кораблестроитель был на вес золота. Но те времена давно прошли...

Дэниэл Гольд в одиночестве сидел в выделенной ему комнате гостиницы и ждал гостя. В соседних комнатах поселили Розенхилла и Бертрана, однако сейчас, несмотря на ненастную погоду, их там не было. С утра прибежал какой-то индеец, говоривший лишь по-местному, и сказал, что дорогих гостей приглашают посмотреть на Великое Жертвоприношение. Розенхилл и Бертран согласились пойти, первый потому, что ему хотелось посмотреть на самую красивую девушку, которую, как он слышал, отбирали специально для такого случая, а Бертран намеревался впоследствии написать на эту тему гневный антиязыческий памфлет. Впрочем, в любом случае Розенхилла не следовало отпускать одного, ведь языка он не знал. Дэниэл же идти отказался -- он был прагматичным человеком, и подобные этнографические изыски его совершенно не интересовали. В глубине души он даже подсмеивался над Розенхиллом: ну какой смысл смотреть на красивую девушку, если её даже полапать нельзя? Впрочем, с последним у Розенхилла по-любому будут серьёзные проблемы. Вчера он в отчаянии говорил: "Ну, вот я выпил, и теперь мне нужна женщина. В любой другой стране имей деньги в кошельке -- и женщина тут же будет. А тут хрен!"

Впрочем, будь Дэниэлу ничего делать, он бы, наверное, пошёл, однако он уже успел договориться о встрече с главой местной купеческой гильдии, пока он ещё может пребывать в этом городе. Конечно, на завтра назначена официальная встреча, но хотелось бы переговорить и в неофициальной обстановке. Дэниэлу как опытному дельцу нужно было прощупать человека.

За окном был дождь и ветер, и Дэниэл даже пожалел компаньона и племянника, что они вынуждены мокнуть и мерзнуть в такую погоду. Будет очень некстати, если они тут заболеют, ведь тогда их бизнес под угрозой срыва. Или церемония происходит под крышей?

Также он подумал, что гость опаздывает. По улице не проезжало ни одного экипажа, только какие-то закутанные фигуры изредка пробегали. Вдруг в дверь раздался негромкий стук. Дэниэл отбросил хлипкую щеколду от ветра, заменявшую здесь замок, и увидел на пороге толстого и старого индейца в очках. Индеец поздоровался на отличном испанском.

-- Меня зовут Долгий Путь, -- сказал он. -- Прежде чем говорить о деле, позвольте мне войти и обсушиться.

Дэниэл, польщённый обращением "на вы", звучавшим по-испански подчёркнуто вежливо, пропустил его, однако его несколько забеспокоило, что два гостя могут столкнуться. Пока гость снимал промокший плащ и меня обувь на специально принесённые с собой сухие сандалии, Дэниэл решился прямо спросить:

-- Я жду сейчас главу тумбесской купеческой гильдии, ты его гонец?

-- Нет, я не гонец. Я и есть глава тумбесской купеческой гильдии. Впрочем, я должен заметить, что название моей должности переведено на испанский язык несколько неточно. Жаль, что в европейских языках нет подходящих слов, и потому много приходится объяснять приблизительно.

-- И ты... то есть Вы... Вы пришли пешком, а не приехали в экипаже в такую погоду? -- изумлённо пробормотал Дэниэл.

-- Я живу не так далеко отсюда, да и к тому же привык ходить по городу без экипажа. Лекаря говорят, что пешие прогулки мне полезны. Хотя, конечно, в дождь и ветер можно было и на экипаже приехать. Но я старый моряк и привык не бояться дождя и ветра. Если я сейчас обсохну и выпью горячего, то ко мне точно не пристанет никакая хворь.

Дэниэл предложил гостю вина, но тот предпочёл чай, сказав, что спиртное употребляет только по праздникам.

-- Да и будет неловко, если узнают, что я у Вас пил, -- добавил он. -- Прошу прощения, что так задержался, мне необходимо было уладить некоторые формальности. Дело в том, что пойти простому человеку к вам разговаривать было бы можно без особых проблем. А ко мне могут возникнуть вопросы, пробудиться подозрения на пустом месте... В общем, мне поставили условие, что я напишу об этом разговоре краткий отчёт. А это будет затруднительно сделать, если я напьюсь и половину забуду.

-- Однако суровые у вас нравы, -- сказал Дэниэл, -- за каждым шагом следят. Контролируют без конца. Неужели вам это нравится?

-- Не то чтобы нравилось, но мы понимаем необходимость этого, -- теперь гость уже сидел со стаканом горячего чая в руке возле огня. -- Конечно, контроль порой раздражает, но его отмена вскоре привела бы к катастрофе. Так сторож порохового склада может и хотел бы закурить, но понимает, что этого делать нельзя. Кстати, а где Ваши сотоварищи?

-- Ушли смотреть Великое Жертвоприношение.

-- А Вы не пошли с ними, потому что ждали меня?

-- Я вообще не любитель подобных зрелищ. А вы тоже его не стали из-за меня смотреть?

-- Я уже смотрел его несколько дней назад, мы ходили всем семейством. Особенно моей внучке понравилось. Хотя её мать сомневалась, не рановато ли девочке смотреть такие вещи.

-- У вас что, каждые несколько дней такие зрелища? -- спросил Дэниэл, которому стало несколько не по себе. -- Скажите, а это под крышей происходит? Мои компаньоны не схватят воспаление лёгких?

-- Нет, недавно у нас отстроили великолепный театр. Раньше все театральные преставления происходили в главном зале Университета. Когда там идёт пьеса, то ещё туда-сюда, но для пения там всё слабо приспособлено. Зато теперь, по случаю открытия театра, к нам приехала труппа из Куско. Так что "Великое Жертвоприношение" идёт у нас через день, но вскоре певцы уедут обратно. Пусть опера и посвящена событиям, имевшим место на нашей земле, но не только нам слушать чудеса певческого искусства, надо и другим уступать.

-- То есть это что? Просто театр? А никого в жертву не приносят? -- ошалело спросил Дэниэл.

-- Разумеется. Благодаря инкам мы изжили подобное варварство. Опера как раз и повествует об этом событии. Но боюсь, что для Вас наша история доиспанских времён просто скрыта в сплошном тумане.

-- Да. Мой племянник Бертран объяснял мне что-то, но я даже неудобопроизносимые имена инкских императоров выучить не способен. Хорошо хоть, что у нынешнего Сапа Инки простое имя.

-- Понятно. Вкратце, сюжет таков. Чимор присоединён к Тавантисуйю, и чтобы задобрить и богов, и инков, один из родичей казнённого правителя, поставленный на место предыдущего, принимает решение сделать такой подарок: выбрать самую прекрасную девушку и послать её в Куско для жертвоприношения. Выбор падает на его собственную дочь, однако отец смиряется с судьбой. И не желает верить тем, кто ему говорит о запрете на человеческие жертвоприношения. "От самого лучшего никто не отказывается", -- говорит он -- "ни люди, ни боги". Ну, девушка с церемониями доставляется в столицу правителю. Тот, выслушав посланцев, гневается, произносит речь, в которой грозит жесточайшими карами отцу, говорит, что заменит его на другого наместника, который любит детей и не убивает их. Но потом, смягчившись, всё-таки отсылает девушку с богатыми дарами обратно. К тому же в столице в неё влюбляется сын Первого Инки. И решает втайне от отца последовать за своей страстью. Ну а после того, как девушка вернулась домой, отец всё-таки осуществляет задуманное, хотя послы ему говорят, что за жертвоприношение могут уничтожить весь народ и заменить его другим, который любит детей. Девушку замуровывают заживо в стене, однако её возлюбленный просовывает в крошечную оставленную маленькую щель трубочку и кормит свою возлюбленную, тем самым спасая ей жизнь. Ну, потом является сам Сапа Инка, гневно отчитывает отца-убийцу, грозит ему казнью, потом стену вскрывают, но девушка выходит оттуда хоть и бледная, но живая. Она просить пощадить её преступного отца, и Сапа Инка смягчается, удовлетворяет её просьбу, после чего соединяет руки влюблённых. Ну, в конце все, даже преступный отец, счастливы, все поют и танцуют.

Отхлебнув чай, Долгий Путь продолжил:

-- Я всё-таки советую сходить при случае, очень красивая опера. Пусть даже я, взрослый человек, знаю, что в жизни всё не могло быть в точности так, как на сцене. Случай с посылкой жертвы в столицу действительно имел место, однако сам Сапа Инка был тогда слишком стар, чтобы путешествовать так быстро. Ну, пусть в жизни дело уладили его посланцы... Велика ли разница! Да и то, что правитель-отец и сын по жизни не сильно ладили. Сына потом избрали на престол вопреки воле отца, случай был весьма спорный.

-- А отчего они не ладили? -- спросил Дэниэл, поневоле заинтересовавшись.

-- Отец больше опирался на людей физического труда, считая, что именно они опора государства. Нет, конечно, и при нём амаута были, и кормили их сытно. Но вот не доверяли им, контролировали их сильно, как казалось, излишне. Сын же предпочитал работников труда умственного. Пусть, мол, чем больше благоприятствуешь разным учёным и изобретателям, тем больше они полезных вещей наделают, и от этого всем будет хорошо. А контролировать людей излишне не надо, мало кто из них действительно вынашивает дурные замыслы... Ну и жизнь показала, что он неправ был. До отцовых лет он не дожил, отравили его. Думал один из братьев на престол пролезть, да не получилось, дело вскрылось, и правителем стал его ещё не оперившийся сын.

Дэниэл не знал, что сказать на это. Если правитель, покровительствующий учёным и изобретателям, ещё как-то укладывался у него в голове, то правитель, ставивший во главу угла интересы простых работников, казался таким же абсурдом, как жареный лёд. Впрочем, это же деспотия, а в деспотии бессмысленно искать логику. В конце концов, Дэниэл сказал:

-- Всё это довольно интересно, однако это дела давно минувших дней, лучше поговорим о современности. Итак, какие товары внутри Тавантисуйю можно продать с наибольшей прибылью?

-- Боюсь, что вы меня не вполне поймёте, но слово "прибыль" внутри нашей страны лишено смысла. Правильнее будет спросить, какие товары нам наиболее нужны.

-- Разве это не одно и то же?

-- Для нас -- нет. Думаю, во избежание дальнейших недоразумений я должен рассказать кое-что о нашей философии. Ведя торговлю, мы обязаны ею руководствоваться. Белому человеку очень трудно всё это понять, но я постараюсь изложить всё наиболее доступным языком. Вот представь себе, человек делает некую вещь, допустим, мебель, столы и стулья. За столами можно есть, можно писать. На стульях можно сидеть. То есть предметы обладают некоей полезностью, или, по-нашему, потребительской ценностью. Если человек сам сделал себе стол и стул, и сам ими пользуется, пока они не сломаются, то, собственно, никакой другой полезностью они не обладают. Или человек может вырастить на себя урожай кукурузы и сам его съесть. Ну, или вырастить с семьёй, и с семьёй же съесть. Однако человеку трудно даже с семьёй произвести самому для себя всё необходимое. Да и удобнее сосредоточиться на производстве чего-то одного, того что лучше получается. Ведь тогда можно произвести больше.

-- Разумеется. Оттого и нужны мы, торговцы. Без нас никак.

-- Да, в ваших землях не знают другого способа приобретать друг у друга необходимое, кроме как через обмен. Там, где есть обмен, вещи оцениваются не столько по их потребительской ценности, сколько по меновой. Серебро и золото, с точки зрения потребления, вещи весьма второстепенные, без украшений и серебряных блюд в принципе легко обойтись, однако вы цените их необычайно высоко, так как много чего можете на них выменять. Там, где развивается обмен, рано или поздно появляются и деньги. Рано или поздно богатства скапливаются в руках у немногих, а многим не хватает и необходимого. Бедным приходится работать на богатых, и при этом всё равно недополучать необходимое. А если слишком многие бедны, то они не могут вырастить детей, и в результате многие области обезлюживаются. Или если дети вырастают в нищете, то они редко бывают сильными и здоровыми. Значит, нет воинов, чтобы защитить страну от врага. Иными словами, обмен, хоть и кажется таким безобидным, но влечёт за собой множество бед.

Отхлебнув вина, Дэниэл ответил:

-- Пусть даже и так, но если нельзя устроить жизнь по-другому, то что сожалеть об этом? Бедность неистребима как смерть. Приходится жить в мире, где она есть, и только заботиться о том, чтобы к тебе самому она не наведывалась как можно дольше.

-- В некоторых частях гор у нас развивались торговля и обмен примерно как у вас. Даже появлялись деньги. Однако в некоторых частях гор дело пошло по-другому. Были общины, в которых часть членов жила внизу, а часть наверху. Соответственно, те, кто жили наверху, разводили скот, а те, кто жил в долинах, занимался земледелием. А потом продукты труда распределяли среди всех. Безо всякого рынка и торговли в вашем понимании. Потом инки распространили такие порядки на всё государство. С гор везут шерсть альпак, в горы мы посылаем морскую рыбу. Всё очень разумно. При распределении нет риска, что кто-то останется без необходимого, и в результате умрёт с голоду или пойдёт на преступление. И поэтому у нас нет и не может быть свободы торговли в вашем понимании. Даже я, главный среди наших людей, всё равно должен отчитываться перед Золотым Слитком, нашим Главным Казначеем. Так что имеет смысл лишь говорить, что нам нужно и что не нужно. А нужна нам, в первую очередь, техника, которой у нас ещё нет. Говорят, ваш народ славится изобретениями.

-- Чтобы понять, чего у вас нет, я должен посмотреть то, что у вас есть. Однако пустят ли меня в ваши мастерские?

-- С этим сложно, -- согласился индеец, -- ну а вот так, без осмотра, ты сам предложить ничего не можешь?

-- Я посредник, -- сказал Дэниэл, -- я могу наиболее точно описать то, что вам надо, и передать английским купцам. Однако будет не очень удачно, если привезут что-то, что у вас уже есть. И потому вам не нужно.

-- Это верно. Однако прямой доступ к мастерским зависит не от меня. Нужно уговаривать Старого Ягуара, а это едва ли удастся за один день, если вообще удастся.

-- При таком раскладе мне скорее придётся у вас что-то закупать, ежели вам продавать.

-- Возможно. Думаю, что вашей стране должны быть нужны продукты сельского хозяйства. Ведь у вас множество бедняков гибнет с голоду.

-- Гибнет. Но какой смысл закупать для них продукты, если они всё равно за них не заплатят?

-- Но разве Вашу Корону не волнует гибель такого большого числа подданных?

-- Нет. На продуктах питания у нас бизнес не сделаешь, будет лучше, если какая-то часть сдохнет с голоду, а кто-то уедет в чужие края. Вообще прибыль принести может лишь торговля тем, что интересно людям богатым. Говорят, ваши ювелиры весьма искусны в изготовлении золотых и серебряных украшений, блюд и статуэток.

Индеец покачал головой:

-- Вы, европейцы, умом всё ещё во временах Кахамарки. Теперь у нас есть куда тратить золото и нет возможности тратить его на безделицы. Как будто золото -- это главное богатство нашей страны.

-- А что же главное?

-- Люди и их знания.

-- Ну, людьми у вас торговать запрещено, -- улыбнулся Дэниэл.

-- Это верно. Но без людей невозможно усвоить их знания. Вот, например, у вас уже знают подсолнухи, но умеют ли выжимать из них масло? У нас есть специальный станок для этого. Думаю, что вам бы он пригодился.

Дэниэл сделал себе пометку в записной книжке.

-- Также у нас есть интересные конструкции плотин. У вас тоже есть горы, и плотины понадобятся.

-- Если бы нам были нужны плотины, мы бы их давно построили. Нет, это не пойдёт.

-- Жаль. Киноа просто мечтал приучить ваш народ к плотинам. Думаю, когда Вы поймете, во сколько раз они поднимают урожаи, Вы всё же передумаете.

-- Если только мне удастся найти делового человека, который был бы в таком проекте заинтересован. Но это вряд ли. Строить плотины слишком долго, за это время любая самая богатая компания может разориться.

-- Тогда и техника наших мастерских вам не должна быть интересна. Она тоже объёмна.

-- Если так, то да. Скажи, а что у вас может заинтересовать не правителей, а обычных горожан? Или с ними всё равно придётся торговать через ваше правительство?

-- Да, и не иначе. Точнее, такие вещи могут пойти приятным довеском, а главным они быть не могут. Только ради них торговля не имеет смысла для нас.

-- А ради того, чтобы не было войны?

-- Тут вопрос не ко мне. Но неужели вы и в самом деле нападёте на нас из-за этого?

-- Я не могу решать за Корону, могу сказать только свои ощущения. Которые совпадают с ощущениями большинства моих соотечественников. Вы для нас непонятны. А всё непонятное -- это возможная угроза. Если мы будем торговать с вами, мы сможем узнать о вас больше, и скорее всего, убедимся, что угрозы вы для нас не представляете. Но если не будем, то...

-- А чего вы, собственно говоря, боитесь?

-- Ну, вот я думал, что у вас в ходу человеческие жертвоприношения. Как оказалось, этого нет, но...

-- Страшно найти что-то ещё ужасное? Ну, допустим, у нас они были бы, эти ужасы, которые вы нам приписываете -- жертвоприношения, казни безвинных... Но ведь это не значит, что мы бы попёрлись в вашу страну ловить себе жертв. Чем мы угрожали собственно вам?

-- Некоторые страны не имеют право на существование, если у них практикуются некоторые вещи! -- сказал Дэниэл.

-- Но ведь и ваши порядки ужасны! Чем казни безвинных ужаснее, чем смерти безвинных от голода? Последнее даже мучительнее.

Дэниэл пожал плечами:

-- Тем, что от голода гибнут наихудшие, самые ненужные. А для казней и жертвоприношений отбирают наилучших.

-- Но как понимать худшие и лучшие. Бедными и нетрудоспособными люди часто становятся от болезней. Вот я, например, без очков ничего бы не видел, не мог бы читать и писать, значит, не смог бы занимать свою должность. И в вашем мире был бы тяжким бременем на шее у семьи.

-- Ну, такую вещь, как очки, у нас купец вполне может себе позволить.

-- Может. Однако куда более показательна история моего внука. Он родился со скрюченными ногами и малышом не мог ходить. Но к нему регулярно ходил лекарь и разминал ему ноги. К школе он уже смог с палкой каждый день доковыливать до класса. Сейчас и вовсе без палки ходит по всему городу. Хотя бегуном ему не быть, конечно. Однако трудиться в конторе ему это не мешает. А у вас мы бы на докторе разорились.

-- Возможно, мои слова покажутся жестокими, -- сказал Дэниэл, -- но было бы лучше, если бы он вообще помер во младенчестве. Ведь теперь от него могут родиться дети с больными ногами. Хотя надеюсь, ваши девушки достаточно благоразумны, чтобы не связываться с хромым.

Индеец посмотрел на него испуганно:

-- Чужеземец! Неужели у тебя самого родилась бы мысль прикончить родного ребёнка-калеку?! К тому же ты не прав. Мой внук уже четыре года живёт в счастливом браке, и дочь у него такая резвушка-поскакушка, что за ней даже здоровая мать едва поспевает. Да и сам он ходит к тому же без палки, бременем ни для кого не является и чувствует себя здоровым. Недавно даже номер отчебучил -- мол, чего мне, здоровому молодому парню, в конторе сиднем сидеть, пойду-ка я работать на аквафермы. Ну а там довольно долго по колено, да и по пояс в воде стоять надо, всё-таки ему не советовали. Но решил попробовать. Подозреваю, что тут ещё дело в доме было. Работникам акваферм дома в первую очередь дают. Ну, некоторое время проработал, а потом ему ноги резко скрутило, так что чуть не утонул. Конечно, ему помогли, на берег вытащили, но больше сказали "ни-ни". Так что пришлось ему в контору вернуться. Впрочем, лекарь сказал ему мел поесть, чтобы хоть купаться мог. А в конторе он всё равно нужен. Нет, не понимаю, неужели Вы бы сказали ему в лицо при встрече, что лучше ему было умереть ребёнком?

-- Ну, в лицо бы не сказал. Но общество время от времени должно избавляться от лишних членов. И пусть это лучше будут больные, чем здоровые.

-- Но зачем от кого-то избавляться, когда можно поднять урожаи, и прокормить всех?

-- Чтобы народ не деградировал.

-- Но ведь от моего внука народ вовсе не деградирует. Он способен зачать здоровых детей.

Дэниэл поморщился:

-- Поймите, я не имею ничего лично против Вашего внука, однако мне само собой кажется очевидным, что в любой стране, в любом обществе есть куча лишних людей, которые только отягощают остальных и без которых было бы легче дышать. Возможно, что Ваш внук и не из таких, и больные ноги у него уравновешиваются светлой головой. Но, в общем и целом, общество, которое не избавляется от лишних, обречено. Рано или поздно у вас начнут резать красивых, здоровых и умных, чтобы дать место калекам.

-- Да почему же?! -- очки на переносице Долгого Пути как будто подпрыгнули. -- Наоборот, цель медицины как раз и состоит в том, чтобы сделать всех красивыми, здоровыми и умными. Иногда это удаётся. Кстати, мы могли бы поделиться и своими медицинскими знаниями.

-- Об этом я подумаю, -- сказал Дэниэл, -- впрочем, тут нужен лекарь.

-- Пожалуй, мне пора, -- сказал Долгий Путь, -- тем более что ветер и дождь вроде стихли.

Попрощавшись, он вышел. Дэниэл про себя пожимал плечами -- вроде купец, а так наивен. Хотя не наивен, плавал за границу, многое, небось, там видел. Но вот странна для купца подобная гуманность: неужели он за свою жизнь ни через кого так и не перешагнул? Как же добился своего высокого места? Или у них тут система кастовая, сильно стараться не надо?

На самом деле, всё было гораздо проще, чем представлял себе Дэниэл. Долгий Путь просто дожил до преклонного возраста, когда проблемы со здоровьем уже не позволяли ему водить корабли, но и уходить на покой энергичный старик не хотел. Вот и назначили его на посильную для него бумажную работу, которую моряки считали скучной, и потому расталкивать локтями соперников у него не было нужды. Да и соперников особых не было, при его профессии мало кто доживал до старости.

Но Дэниэл думал о другом. Он вспоминал, как на невольничьем корабле сортировал рабов: кто ещё мог выжить и дотянуть до конца, а от кого надо избавиться. Даже через годы перед ним вставали глаза тех, кто ещё был жив, но уже обречён, и потому их лучше было сбросить в океан, чтобы не мучились и дали шанс выжить другим, более ценным. "Ценным" в самом что ни нас есть буквальном смысле, то есть таким, кого можно будет потом продать за хорошую цену. Даже в его стране такое занятие считалось всё-таки чем-то предосудительной, во всяком случае, не самой уважаемой профессией. Пусть негры в глазах "просвещённых европейцев" были и не совсем людьми, а чем-то средним между человеком и животным, но всё-таки жестокость, пусть даже жестокость к животным, далеко не все будут одобрять...

Вернулись Бертран и Розенхилл.

-- Ну как зрелище? -- спросил Дэниэл.

Бертран сказал как-то грустно:

-- Я думал, и в самом деле увидеть жертвоприношение, а это всего-навсего театр.

-- Ты как будто разочарован этим, племянник.

-- Наверное, да. Мне так хотелось разоблачить кровавых язычников!

-- А они не дали к тому поводу, наглядно продемонстрировав, что покончили с этим в давние времена, -- ответил Дэниэл насмешливо.

-- И теперь по этому поводу восхваляют тиранов, а не нас! -- добавил Бертран с досадой.

Розенхилл заметил:

-- А вот я нисколько не разочарован, что попал в театр. Как бывший актёр замечу, что поставлено всё очень недурно, даже для захудалой европейской страны типа Польши сошло бы, а тут всё-таки дикари живут.

Дэниэл только ухмыльнулся в ответ. Розенхилл нечасто вспоминал своё актёрское прошлое, и Дэниэл догадывался о причинах. О Розенхилле ходили сплетни, будто он, пользуясь своей молодостью и красотой, делил ложе со многими, причём не только с женщинами, но и с мужчинами. Для игравшего девушек юноши это было вполне обычным делом. Королевский указ запрещал играть на сцене девушкам и женщинам, видя в этом разврат, однако к мужскому разврату если не закон, то общество было куда более лояльно. Говорили также, что "дядюшка", завещавший Розенхиллу своё состояние, был вовсе не дядюшкой Розенхилла, а его престарелым любовником. Но сам Дэниэл тоже не отличался разборчивостью в выборе средств, которыми можно достичь богатства. Разврат, что бы там ни говорили господа моралисты, ничем не хуже, чем грабёж, мошенничество и убийство. А такими вещами Дэниэл точно не побрезговал бы при случае, он даже гордился в глубине душе тем, что, в отличие от Бертрана, не был чистоплюем.

Розенхилл добавил:

-- Однако из-за этого театра мы едва не вляпались в крупные неприятности. До сих пор не могу поверить, что мы счастливо выпутались.

Дэниэл только хмыкнул вопросительно.

-- Дело в том, что после спектакля я захотел познакомиться с исполнительницей главной роли. Это прелестная девчонка, даром что индеанка, а значит, кожа и прочие особенности её расы оставляют желать лучшего. Впрочем, белых женщин мы не увидим ещё долго, придётся обходиться местными. К тому же по ходу дела она себе лицо мукой мазала, изображая смертельную бледность, я как увидел её в таком виде, понял, что непременно с ней познакомиться должен, о чём и попросил через Бертрана. Просьбу мою исполнили и провели нас после спектакля в то место, где актёры ужинали. Там отдельные столики были, нас к ней подсадили, представили, и мы остались почти наедине. Конечно, за другими столиками могли что-то слышать, но обрывками.

Отхлебнув вина, Рохенхилл продолжил:

-- Ну, девка сидит за столиком, уплетает за обе щёки, а у меня в штанах горит, но понимаю, что сперва с ней хоть поговорить как-то надо, благо языковых барьеров нет, она по-испански чешет неплохо. Впрочем, она сама о нашем театре расспрашивала, оказывается, знает и Шекспира. Спрашивала, почему, мол, у нас на сцене девушкам играть нельзя, и почему у нас актёров на нормальных кладбищах не хоронят, что мол, в этом такого? Советовала некоторые местные пьесы посмотреть, когда в Куско будем. Я её потом сам решился расспросить, почему, как, мол, в актрисы попала, сирота небось... Оказалось, что нет, не сирота. Когда она только начинала учиться, её родители были вполне себе живы-здоровы. Правда, недавно мать внезапно умерла, а отец от горя опасно занемог. Ну, на это я подумал, что можно её отыметь без проблем, никто не вступится. Только вот где? Не станешь же прямо тут прилюдно её на стол класть! А пойти с нами надо ещё уговорить... А Бертран её по ходу дела стал дальнейшие вопросы задавать -- как, мол, занемогший отец отпустил дочь столь далеко и одну? Она сказала, что была поначалу так сражена горем от смерти матери, что ей горло перехватывало, и потому она боялась, что всё равно не сможет петь. Да и за отца было страшно -- вдруг ещё помрёт без неё. Но тот сказал, что она не должна подводить других людей, и потому должна поехать и очень постараться петь хорошо. Так, как понравилось бы её матери, будь она жива. Ну а Бертран спросил её, не страшно ли ей без родных в чужом городе, не боится ли она за свою честь... Она в ответ сказала, что девушка взрослая, рассудительная, соблазнить себя никому не даст, а уж силой её точно взять никто не посмеет, у них за это виселица. К тому же она подозревает, что слуги её отца всё равно за ней приглядывают вполглаза. Тут мои желания несколько охладели -- насколько же, думаю, её отец должен быть богатым господином, если его дочь даже не всех его слуг в лицо знает? На своей родине я как-то привык, что актёр -- это нищеброд, всё-таки это такая профессия, не для богатых и уважаемых людей. А вдруг тут как в Риме, где были актёры-богачи, и даже сам император порой выступал на сцене? Вдруг и передо мной персона королевской крови? А связываться с семейкой местного императора далеко не безопасно, сам понимаешь... А тут ещё Бертран шепчет на ухо по-английски: "Я понял, кто это такая, это дочь самого Инти". Тут мне резко захотелось в отхожее место. Извинившись, я отошёл и спрятался в нужнике, пока за мной не зашёл Бертран. Весь ужин у меня из желудка пролетел, до того было страшно.

Бертран добавил:

-- Я во время спектакля слышал, как сзади шептались про Инти, что он, мол, опасно заболел. И что он любил эту пьесу, она ему о каких-то событиях его молодости напоминала. А вот его тесть не любил. Потому средства на отстройку театра, пострадавшего в пожаре, выдавать не спешил. Потому у них до этого все спектакли то под открытым небом были, то в Университете. А когда Розенхилл ушёл, я ещё некоторое время посидел с девушкой. Мне тоже было жутко, но очень хотелось расспросить её о судьбе проповедника, казнённого тут несколько лет назад. Она меня стала уверять, что проповедника казнили отнюдь не за веру. Мол, тот, оказывается, хотел отравить им водопровод, а также нашлась свидетельница, которая рассказала, что тот истребил её родное племя, а её саму захватил в рабство и обесчестил.

Вздохнув, Бертран добавил:

-- Не знаю, как там было на самом деле. Я скорее склонен думать, что христианский мученик оклеветан. Всё-таки, одна женщина сомнительного поведения... Но тут, как оказалось, свидетельства женщины рассматриваются всерьёз. Как и свидетельства слуги против господина, и даже жены против мужа. Если жена или слуга заявит, что муж или хозяин их избивает, или как-то по-другому третирует, то свидетельства рассматривают со всей серьёзностью, и со своих постов можно полететь... Мол, высокие посты должен занимать достойный, а какой ты достойный, если позволяешь себе слабых бить? И ещё, тут могут привлечь за преступление, совершённое в чужих землях, причём за такое, которое мы сами преступлением не считаем. Дядя, никогда никому не говори, что ты сам лично участвовал в работорговле! А ведь тут есть селение негров, бывших рабов, я боюсь, чтобы кто-нибудь из них случайно не опознал тебя, ведь тогда... тогда и тебя, и всех нас заодно могут также повесить.

-- Хорошо, племянник, в разговорах о своём прошлом я буду осторожен. Ну а у самого тебя не было мысли приударить за этой... актрисой?

-- Дядя, я добродетелен, и собираюсь оставаться девственником до свадьбы. К тому же я тоже не хочу на виселицу.

-- Это как раз и хорошо, что ты добродетелен. По местным законам, как я понял, карается только соитие, лёгкий флирт вроде бы дозволен. А ведь через неё можно много узнать. Например, чем болен её папаша. Не думаю, что многожёнец стал бы всерьёз убиваться из-за смерти одной из супруг.

-- Да какая разница, чем болен её папаша! -- сказал Розенхилл. -- Ну даже узнал бы ты точно, что страдает он на деле от сифилиса, который получил в ходе бурных похождений. Нам с того какая польза?

Дэниэл ответил:

-- Инти -- самый опасный из всех носящих льяуту. Других, включая самого Асеро, ещё есть какой-то шанс подкупить или обмануть, а вот Инти -- никак. Можно сказать, что это сам дьявол, но с дьяволом было бы проще: продал душу и делай что хочешь. А тут такое не сработает. Очень кстати для нас, что он заболел, а если бы сдох, было бы ещё более кстати.

Розенхилл отмахнулся:

-- Да брось ты, Дэниэл! Я же знаю, кто тебе всё это наговорил. У него в юности были с Инти какие-то тёрки из-за бабы, потому он был бы рад, если бы можно было убрать Инти нашими руками. Инти мне ничуть не жаль, как и других людей его профессии, но гибнуть ради мести Эстебана Лианаса я не желаю.

-- Допустим, у него и в самом деле тут корыстные мотивы. Что не отменяет другого: Инти был самым ярым противником торгового соглашения. А если он помрёт, то его должность займёт его сынок, у которого опыта по жизни сильно меньше. А значит, он куда менее опасен.

-- Послушай, Дэниэл, -- сказал Розенхилл, -- что ты хочешь: успешно торговать, или менять здесь порядки?

-- Думаю, что без второго первое не будет особенно успешным. Розенхилл, ты кидаешься из крайности в крайность. Пьяный ты смел как 100 чертей, трезвый ты готов в штаны наложить. Пойми, к иностранцам тут отношение трепетное, так как инки очень боятся войны с европейскими государствами. Так что даже если бы ты залез в гарем к императору и трахнул его наложницу, то они бы максимум выслали тебя, публично выпоров. Или даже пороть бы не стали, ни к чему им такое афишировать. Может быть, даже и покушение на персону королевской крови спустили бы с рук. Я слышал, что Великая Война разразилась как раз из-за того, что какие миссионеры отравили местного принца, за что их казнили. А при мысли о повторении Великой Войны у местных ушанов уши холодеют.

-- Допустим, легально нас не казнят, -- сказал Розенхилл, -- но ведь люди Инти могут нас убрать и по-тихому. Нет, я бы не рисковал пока лезть в интриги. Лучше сначала доедем до Куско и свяжемся там с нашим человеком напрямую.

Дэниэл, изрядно уставший и вымотанный за последние дни, пил виски со своим капитаном, который должен был прямо завтра отправиться обратно в Англию и вернётся не ранее, чем через шесть месяцев, а то и позже. Конечно, в случае задержки должен был прибыть другой корабль для страховки, но всё-таки это было написано вилами на быстротекущей воде. Дэниэл, Розенхилл и Бертран, а также некоторые их помощники должны были остаться в Тавантисуйю, а капитан со своим кораблём отплыть в Англию. Вопрос стоял только в том -- порожняком или с товаром. Именно насчёт последнего старался договориться в последние дни Дэниэл. Капитан говорил:

-- Чёрт возьми, Дэниэл! Если вы даже сейчас не можете договориться о продаже вам товара, то какой смысл оставаться в этой дурацкой стране?! Всё равно это трата времени.

-- Френсис, пойми, если бы речь шла только и исключительно о коммерции, я бы и в самом деле трижды подумал, прежде чем со всем этим связываться. Но я англичанин, и у меня есть долг перед своей Родиной. Так что я не отступлю.

-- Долг перед Родиной священен, о чём говорить! Но я предпочитаю выполнять его так, чтобы это принесло максимальный доход. Как мой дядя и тёзка.

-- Тихо, Френсис! Здесь твоего знаменитого родича мнят преступником, так что даже случайно лучше не упоминать его фамилии.

-- Да всех они нас преступниками считают, -- капитан махнул рукой.

-- То, что трудно добиться от них продажи чего-то прямо сейчас -- весьма досадная штука. Ну, допустим золота и серебра они и в самом деле изрядно потратили на выкуп. Но для меня было неприятным сюрпризом, что на продажу серебра они не согласны ещё целый год после этого, хотя рудники работают беспрерывно. У них слишком велико потребление серебра внутри страны.

-- На что же они его тратят?

-- На зеркала. Причём производство организовано крайне нерационально. Мол после каждого зеркала работник отдыхает, помещение проветривают... Потому мастерские загружены в лучшем случае наполовину. Да и на рудниках тоже... не заставляют пахать работников в полную силу. Мол, нельзя их заставлять работать до смерти. В результате те рано бросают работу к старости, а государство ещё обязано кормить этих дармоедов! И они считают этот порядок разумным!

-- Послушай, если у них в ходу зеркала, то тогда должны быть популярны европейские платья, шляпы, духи, пудра и прочее... А у них это всё не очень популярно.

-- Да, спрос на такие вещи сдерживается искусственно. Я уже выясни этот вопрос -- торговать этим они нам не разрешают.

-- Но зачем тогда зеркала?!

-- А вот это весьма интересно. Я так понимаю, что зеркала они в мастерских используют. Они экономят дрова для огня, а вогнутое зеркало способно дать жару для холодной плавки. Впрочем, чтобы разобраться в процессе, нужен хороший механик, а я во всей этой технике полный баран. Да, это, пожалуй, самое важное. Вези сюда механиков поискуснее и проповедников похитрее и поязыкастее. Конечно, формально они нам проповеди запретили, но ведь те, кто поумнее, без труда могут замаскировать проповедь под видом науки и философии. А на науки и философию местные падки.

-- Скажи, а коки нельзя закупить?

-- Увы. Тут у них тоже глупая заморочка: мол, они у себя коку ограниченно выдают, и потому никого ею не гробят, а мы, мол, загробим рабов на плантациях. Как будто рабы всё равно не дохнут! Но они, как перевёл Бертран, не хотят брать грех на душу. В общем, щепетильничают. Но вообще не стоит думать, что инки во всём едины. Есть наместник, крайне упрямый и подозрительный старик. Тот нас только терпит, и рад выслать под любым предлогом. Одно тут хорошо: долго он ни при каких раскладах не проживёт, а его зам, вроде, более вменяем. Но когда-то он ещё займёт кресло наместника! Есть глава местной купеческой гильдии, и Золотой Слиток, который ведает здесь финансами. Они вроде не прочь торговать, но при этом связаны кучей ограничений. Ну, например, глава гильдии предлагал мне закупить продукты сельского хозяйства. Но при этом цену заломил... в общем, выгоду можно поиметь, но в Аргентине оно дешевле будет. А ниже не может, таким образом они труд своих крестьян обесценят. Не, хлопок и кукурузу лучше в той же Аргентине закупать. Конечно, тут без риска, а иметь дело с Испанской Короной -- риск. Но тут и вовсе овчинка не стоит выделки.

-- Ну, значит, ты не до чего не договорился?

-- Нет, почему же -- несколько прессов для выдавливания семян подсолнечника мне обещали подвезти вечером. Если найти в Англии подходящего механика и запатентовать это за нами -- тут возможно сорвать куш. Вообще тут стоит поискать интересных изобретений. Плотины и водопроводы нам, конечно, ни к чему, но наверняка есть что-то мелкое и легко продаваемое. Потому тащи сюда механиков, часовщиков, в общем, кого найдёшь. И объясни им, что риск минимален. Для них убить белого человека -- скандал.

-- Сейчас -- да! Ну а если они поймут, в чём твой долг перед Англией состоит?

-- Думаю, что даже и тогда дело ограничится высылкой. К тому же, я не буду действовать в одиночку, найду союзников. Многие считают нынешнего императора безнадёжным в этом плане -- но посмотрим. Вроде он не лишён здравомыслия, и если поставить его перед выбором: "Всё равно твоих дочерей будут иметь белые люди, но выбирай, как жён или как наложниц?", он вполне может согласиться на первое... Ну а если не согласится -- значит, сам себе враг.

-- Не знаю, Дэниэл. Говорят, что он и в самом деле патриот, и в силу этого будет отказываться продать свою страну и ради выгоды, и под угрозами. Такие люди среди индейцев изредка встречаются, и вылечить их можно только выстрелом в голову.

-- Не отрицаю, может и так. Ну, тогда надо продвинуть более лояльного наследника. После того, как эти щенки выбыли из гонки, место расчищено, и возможны варианты.

-- А точно выбыли?

-- Говорят, что у них съехала крыша. Тут, конечно, деспотия, но даже инки не настолько сумасшедшие, чтобы выбирать на престол полоумных. Есть, правда, одна проблема: говорят, супруга Первого Инки, которую подозревали в бесплодии, беременна. Если родится мальчик... Впрочем, и тут дело в принципе можно поправить. Тем более что мы едем в Куско, старикашка-наместник не желает оставлять нас в Тумбесе! Впрочем, столица как раз удобнее для наших дел...

-- Ладно, Дэниэл, завязываем. Чувствую, что мы перепили виски, раз так даём волю языкам.

-- Нашего языка они не понимают!

-- Кто их знает... -- сказал Френсис, опасливо оглядываясь, -- деспотия всё-таки не море. Море может утопить, но не может вздёрнуть. А деспотия может сделать и то, и то. Ладно, я лучше лягу вздремну.

И с этими словами он встал и вышел.

Этим же вечером в неверном свете свечи в спальне наместника сидели трое -- сам Старый Ягуар, Асеро и Золотой Слиток. Старый Ягуар говорил:

-- Послушай, Асеро, пока не поздно, пошли этих англичан куда подальше. Я же их хитрые рожи насквозь вижу -- замышляют какую-то пакость.

-- Послушай, Старый Ягуар, я и рад бы, но связан решением, которые приняли Носящие Льяуту. Если я не выполню его, могу даже льяуту лишиться. Ведь даже Горный Ветер вынужден согласиться на то, что по крайней мере некоторое время их придётся терпеть. Натиск двух держав сразу мы можем не выдержать.

-- Никогда трусость не приводила ни к чему хорошему, -- мрачно сказал Старый Ягуар, -- это чушь, что на войне трусы выживают лучше других. Трусы как раз и гибнут.

-- Дело не в трусости, -- печально ответил Асеро. -- Это было слишком просто. Дело в том, что очень значительная часть населения против изоляции. Чиморские торговцы хотя торговать, а не на аквафермах работать.

Старик добавил:

-- Асеро, поверь, эти люди могут тебя убить. А ты как Манко, который не верил Кискису насчёт своих дружков-испанцев, пока не убедился на своей шкуре напрямую и едва не поплатился за это собственной жизнью.

-- Нет, я понимаю это. Я не вижу в них своих друзей и братьев, как видел Манко в тех негодяях-испанцах. Понимаю, что у них тут моральных барьеров нет... Когда ел с ними, внимательно следил на тему перстней с ядовитым секретом на руках и прочих хитростей. Из них, пожалуй, Бертран самый приличный, да и то для него, скорее всего, "убить тирана" доблесть, а не преступление. Я надеюсь тут скорее на их благоразумную осторожность, практичное нежелание рисковать собой... фанатиками они не выглядят, а всем остальным умирать не хочется. Но вот убрать меня без риска для своих персон они бы скорее согласились.

-- Не понимаю, отчего такая паника, -- вмешался Золотой Слиток, -- если купцам выгоднее торговать, чем воевать, значит, они будут торговать. По крайней мере, они заинтересованы в нашем хлопке. Так что соглашения надо подписывать. Будем торговать -- не будет войны.

-- А зачем им хлопок? Не для пороха ли? -- спросил Старый Ягуар с ехидцей.

-- Ну почему именно для пороха? -- спросил Золотой Слиток. -- Они тоже могут сделать мануфактуры, чтобы производить ткани...

-- А кому сбывать, если собственное население нищее? Не верю я этим пройдохам. Торговля лишь предлог. Сначала приходит миссионер, потом купец, за ним солдат. От миссионеров мы в своё время отделались, а теперь купцы... от них тоже отделаться надо. Или ты, Золотой Слиток, снимешь за это с Асеро льяуту?

-- Ты думаешь, дело лично в нас? -- спросил Золотой Слиток. -- Тогда скажи, почему в твоём Чиморе столь многие за торговлю? Почему даже твой заместитель склоняется скорее к тому, чтобы это соглашение подписать? Да потому что есть чем торговать, не только порохом! Тот же жемчуг надо куда-то сбывать.

Асеро не мог отметить, что насчёт жемчуга Золотой Слиток, пожалуй, прав. Разведение жемчуга, поначалу рассчитанное на торговлю с Испанией, теперь привело к его перепроизводству. Если раньше горожанки ходили почти без украшений, то теперь каждая девушка носила ожерелье из жемчуга, порой и не одно. Часть его, конечно, шла вглубь страны. Просто взять и закрыть фермы казалось тоже нецелесообразным, ибо мясо жемчужниц ели и люди, и скот, створки раковин шли на изделия из перламутра (недавно вошло в моду бельё с пуговицами). В общем, торговля решала этот локальный вопрос.

Золотой Слиток добавил:

-- Тем более что разорвать контракт можно в любой момент, мы это учли и проверили.

-- А я тебе отвечу, что торговать хотят потому, что слишком много в стране дураков! -- ответил Старый Ягуар. -- И балованных неженок. Вот мне 14 было, когда я был вынужден жениться. И взял на себя ответственность и за жену, и за ребёнка. Некоторые тут хихикаю многозначительно. Только я жены долго не касался, пока она малыша кормила, я боялся, вдруг она забеременеет, и молоко испортится, а то и вовсе пропадёт? Так что коснулся я жены много, много позже, когда уже война кончилась и мы обрели хоть какое-никакое жильё, а малыш подрос. А мои внуки и правнуки что? Привыкли ко всему готовенькому. И боятся таких трудностей, которые мы, их деды, и не заметили бы.

-- Ну, если начнётся война, любой замечает, -- сказал Золотой Слиток, -- и ведь Небесный Свод тоже твоего поколения, а пишет, чтобы договор подписывали.

Асеро добавил:

-- Допустим, я заупрямлюсь и не подпишу. Такое самоуправство мне не простят. Меня попытаются лишить льяуту. И чем бы не закончилась попытка, о ней узнают и в Англии, и в Испании. И тогда, поняв, что моя власть непрочна, на нас нападут. Нет, я не могу так рисковать. Придётся мне это несчастное соглашение подписать, -- вздохнул он.

Старый Ягуар посмотрел на него с тоской. "И ты, Брут" -- как будто читалось в его глазах.

-- Пойми, я тут человек подневольный.

-- Понимаю. Но и ты понимай, что за этим стоит. Ты боишься, что в случае войны народ не будет так же воевать, как воевал при Манко. Так?

-- Пусть так. Но ведь и Манко тоже не хотел войны и всеми силами старался её избежать. И тебе ли не знать о тех бедах, которые война принесла на нашу землю.

-- Я знаю. Но знаю и другое. Знаю, что слишком многим хочется приобщиться к цивилизации. Не в том смысле, что хочется лучших произведений культуры. Я нисколько не осуждаю того же Горного Ветра за то, что тот на досуге переводит их знаменитого драматурга Потрясающего Копьём. Но ведь многим нужно не это! Хотя они в этом прямо и не признаются, но тянет их на ту цивилизацию, где деньги, пайковые компании и высасывание соков из тех, кто попал в эти паучьи сети. Асеро, ты ведь видел бывших рабов? Понимаешь ведь, что продажа жемчуга будет оплачена и жизнями таких же несчастных, как они?

-- Но ведь белые люди согласились опубликовать у себя мою речь против рабства. Без этого я бы не согласился.

-- А ты уверен, что они не обманут тебя? Как ты их проверишь?

-- Обман рано или поздно раскроется. А мы будем рвать отношения при первом же обмане.

-- А сейчас как будто обмана нет!

-- Прямого нет. Послы показали грамоты, заверенные Британской Короной, тут не придерёшься.

Старый Ягуар только грустно покачал головой:

-- Понимаю я тебя, Асеро. Вот я нередко со своим помощником спорю, а у тебя таких, как мой помощник, сильно больше одного. Нелегко тебе их перебороть. А теперь и Инти слёг. Передай ему пожелание скорейшего выздоровления. Да вот только коготок увяз ? всей птичке пропасть. Помни это!

-- Как любит говорит Инти: делай что должно, и будь что будет. Конечно, я передам Инти твои пожелания и надеюсь, что наши опасения окажутся напрасными.

На следующий день Асеро подписал злополучный документ. А когда он в тот же день собирал свои вещи перед отъездом и старался ничего не забыть, Старый Ягуар сказал ему напоследок: "Больше верных людей тебе надо. Ты поскреби по сусекам, авось найдёшь".

-- И снова бывший монах

Прошло уже больше года с тех пор, как Золотой Подсолнух получил своё теперешнее имя. Прежняя монашеская жизнь казалась ему каким-то тяжёлым сном. Благодаря усердию и природным способностям ему в основном удалось догнать своих соучеников в тех предметах, где он отставал, а испанский и латынь ему учить было не нужно, он мог бы их и сам преподавать. Конечно, можно было учиться и дальше, но надо было думать о дальнейшей карьере. В принципе, остаться в университете в качестве преподавателя для него было бы самым приемлемым вариантом, но время для этого было не самое удачное. В тумбесском университете после ухода старейшего амаута Хромого Медведя создалась такая обстановка, что многие амаута были вынуждены бежать оттуда в столицу, так что мест здесь не было. Сути конфликта Золотой Подсолнух не очень понимал, но, судя по всему, в ближайшие годы едва ли что могло измениться.

Военная служба его не прельщала, да и физически он недостаточно крепок для неё, гражданская казалась скучноватой. Конечно, если он сам не определится, то рано или поздно его распределят, но как-то не хотелось передоверять решение своей судьбы другим людям....

Но вдруг всё резко изменилось. По возвращении в общежитие Золотой Подсолнух узнал, что его ждёт визитёр. Кто -- неизвестно, ибо воин не снимал шлема. Юноша внутренне насторожился. Вроде бы бояться в Тавантисуйю нечего, но один грешок за ним всё-таки водился -- он встречался с Прекрасной Лилией. Точнее, что значит "встречался"? Да, они были знакомы, он иногда помогал ей с латынью, которая у девушки не ладилась, и в общем-то не смел мечтать о чём-то большем. О того, как относится к нему девушка, он понять не мог. Вроде он ей симпатичен... В самом факте его знакомства с дочерью Первого Инки не было ничего предосудительного, но при желании это можно было повернуть как угодно.

Когда они с нежданным визитёром зашли в комнату и остались наедине, тот снял шлем и Золотой Подсолнух разинул рот от удивления -- перед ним был сам Первый Инка.

-- Извини, что пришлось тебя немного испугать, -- сказал Асеро, -- но мне нужно переговорить с тобой наедине, а если я приглашу тебя во дворец или нанесу тебе официальный визит, то это привлечёт слишком большое внимание.

-- Я понимаю, государь.

-- Вот что, ты уже выучился многому. Пора подумать о государственной службе. У меня как раз есть дело, которое должно прийтись тебе по душе. Хочу назначить тебя на должность Главного Оценщика. Тем более что ты можешь совмещать эту должность с дальнейшей учёбой.

-- Я так понимаю, что это что-то вроде главного цензора?

-- Не совсем. Цензор просто запрещает. А Оценщик должен именно оценить последствия опубликования для нашей страны. Дело в том, что лесов у нас мало, и если бездумно тратить бумагу на всякую ерунду, то горы облысеют. Поэтому, прежде всего, надо браковать произведения низкого качества. Ну и вредное, клеветническое тоже надо отсеивать. Если произведение можно исправить, то нужно как следует объяснить это автору. Тут нельзя просто сказать только "да" или "нет", нужно критиковать как можно более чутко и внимательно.

-- А почему меня надо сразу Главным Оценщиком? Разве просто оценщиком нельзя? А если я главным не справлюсь?

-- Справишься. Ты подходишь по всем критериям. У тебя есть важная заслуга перед нашим государством и есть литературный вкус. Пьесу "Позорный Мир" ты просто отлично перевёл на испанский. Простые оценщики -- люди из народа, они показывают, как это произведение воспринимаются простыми людьми. Но всех тонкостей они не понимают. А у тебя достаточное теперь философское образование и нет страха перед авторитетами. Хотя, конечно, звание философа в ближайшее время получить будет надо...

-- Я не знаю, для меня это всё как-то неожиданно... А как можно получить звание философа? Это, наверное, очень сложно?

-- Лично для тебя это сложно быть не должно. Ты должен написать философский трактат, всё равно на какую тему, и три уже имеющих такое звание должны написать на него благожелательные отзывы и счесть тебя достойным этого. Я уверен, что трактат ты написать сможешь. Порекомендовать его прочесть кому-то я тоже могу.

-- Ну, мне так боязно представать перед мудрецами...

-- Ну да, тебе до сих пор кажется, что философы -- это оторванные от жизни мудрецы. Ну, некоторые порой и превращаются во что-то подобное, но всё-таки и у них за плечами обычно практический опыт длинною в жизнь. Как жаль, что я сам в своё время не добился этого звания.

-- Не добился? Но почему? Разве для Первого Инки есть что-то невозможное в таких вопросах?

-- Да не то чтобы невозможно. В юности мне пришлось прервать учёбу из-за войны, я думал, что смогу продолжить после, но Горный Поток сказал мне, что выбирает меня своим преемником, и мне пришлось отказаться от намерения стать амаута уже навсегда. Впрочем, звание философа всё-таки ещё мог получить, мало того, оно давало бы мне дополнительные шансы на выборах, ведь мой соперник Горный Лев имел такое звание.

-- Имел?! Кто же ему дал?

-- Ну, это звание он вполне заслуживал. Он был далеко не глуп, надо отдать ему должное, и мыслить оригинально вполне умел. Да и язык у него был довольно яркий. У него было много природных талантов, но всё сгубили авантюризм и честолюбие, толкнувшее его на путь измены. Но мне было как-то неловко, что меня могут наградить этим титулом просто из лояльности к Горному Потоку или ещё по каким-то посторонним поводам. Я решил прибегнуть к обходному пути. Написал трактат и отправил его философам под чужим именем. Два отзыва я успел получить, а третий вышел уже после того, как Горный Поток умер и прошёл съезд. Ну а мне уже неловко было возлагать такое звание поверх льяуту. Опять же, со стороны можно подумать, что мне решили польстить. Вот я и не стал настаивать.

-- Я понимаю тебя, государь.

-- Плохо только то, что я не смогу дать благосклонный отзыв на твой трактат. Точнее, могу, но это не будет считаться напрямую. Кстати, я принёс тебе свой трактат, можешь с ним ознакомиться и потом передашь обратно через Лилию, -- Асеро достал из кармана тонкую брошюру. Юноша взглянул на обложку. "Об отношении языка к обычаям" -- было написано там. Название вызывало любопытство, и бывший монах поклялся себе, что обязательно прочтёт этот трактат.

-- Ну, так как, ты согласен? -- спросил Асеро.

-- Я, конечно, ознакомлюсь, и думаю, что трактат для меня написать будет не так уж сложно, я и сам собирался написать нечто такое... Дело в том, что я, кажется, понял, что почему идеи разумного общественного устройства не находят отклик в сердцах европейцев, и что может это изменить...

-- Понял? Да, похоже, ты из немногих людей, которые способны взглянуть на эту проблему свежим взглядом и понять то, обо что мы спотыкаемся. Трактат на эту тему вызовет интерес, это несомненно. А значит, отзывов придётся ждать недолго.

-- Но вот что касается самой должности Главного Оценщика, я как-то боюсь не справиться, ведь это очень ответственно.

-- Послушай, но ведь надо же с чего-то начинать! И чем скорее, тем лучше. Пока формально эти обязанности выполняю я, но на деле тут основную работу выполняет моя жена. А скоро она этого делать не сможет, она ждёт ребёнка. Так что как раз у тебя есть время поучиться у неё. Если что, она тебе объяснит. И есть ещё один человек, который тебе будет помогать. Он пусть и простой оценщик, но многое чует верно.

-- А его почему нельзя сделать главным?

-- В принципе, можно, но его наши писатели не примут. Видишь ли, он был в Амазонии, и его подозревают в тесной связи с людьми Инти. Хотя на службе у Инти такой человек состоять не может, в Амазонии его сильно изранили, так что он не очень здоров. Но с Инти он там пересекался и относится нему хорошо.

-- Ну что тут дурного? -- не понял бывший монах, осознав, что многие тавантисуйские нюансы он всё-таки ещё не усвоил.

-- Конечно, ничего дурного тут нет, но наши литераторы таких, возможно связанных с Инти, не любят. А ты с людьми Инти не связан, лишних конфликтом тут быть не должно. Такое дело не займёт у тебя всё время, ты вполне можешь доучиваться параллельно. А если ты получишь звание философа и хорошо покажешь себя на это должности, то со временем можешь получить синее льяуту, и я тебе доверю Газету.

-- Я не настолько карьерист, мне как-то неудобно... -- всё ещё мялся Золотой Подсолнух.

Асеро взглянул на него умоляюще и заговорил шёпотом:

-- Именно что не карьерист, мне как раз и нужны такие. Я как раз хочу вырастить замену Жёлтому Листу, которого подозреваю в дурных делах против меня, но у меня нет доказательств. Я хотел бы его спровадить подальше, но пока об этом молчок. К тому же... я знаю, что ты влюблён в Прекрасную Лилию, но если у тебя не будет синего льяуту, то как я могу позволить вам пожениться? Вернее, могу, конечно, но это многими будет осуждаться. А я хочу, чтобы вы стали мужем и женой, с тобой ей будет надёжно, даже если со мной что случится... Да, мне опять приходится опасаться за свою жизнь, хотя прямых покушений с того случая ещё не было. Но эти мерзавцы-англичане, кажется, раскусили, что я не пойду на серьёзные уступки, и могут попробовать меня убрать. Доказательств этого у меня нет, так, общие соображения. А тебе тоже надо быть внимательным, и не попасть в какую-нибудь ловушку. Жёлтого Листа опасайся.

-- Хорошо, я согласен, -- ответил юноша.

-- Я знал, что не ошибусь в тебе, -- сказал Асеро и слегка обнял юношу. -- Примерно послезавтра жди приглашения предстать перед Носящими Льяуту. Я буду рекомендовать тебя официально, но понятно, что о нынешнем разговоре молчок. Да и там ничему особенно не удивляйся.

Инка прижал палец к губам и заговорщицки подмигнул.

-- А если я всё-таки не справлюсь с обязанностями? Меня не отправят ворочать камни в каменоломне?

-- Ну, если просто честно не справишься, то значит, уступишь свою должность более подходящей кандидатуре и попробуешь себя на другом поприще. Узнаю себя в молодости. Мне тоже казалось страшным не справиться. Но как видишь...

Трактат "Об отношении языка к обычаям" бывший монах быстро проглотил. Дело в том, при присоединении новой территории требовалось искоренение вредных обычаев, какую-то часть, вроде человеческих жертвоприношений и людоедства, искоренять требовалось сразу, что-то по мере возможности. К тому же после очередной войны с каньяри опять всплыли вопросы, что было упущено, что каньяри раз за разом возвращались к набегам и кровной мести. Видно, нашлись умники, которые сочли что виною тому язык каньяри. Язык, являющийся, по мысли этих умников, частью обычаев. Юный Асеро блестяще разбил доводы тех, кто считал язык просто обычаем наравне с другими и столь же легко поддающимся замене. Также он приводил примеры изменений в жизни разных народов, не менявших ни грамматического строя, ни основного словарного запаса языка, и делал также оптимистический вывод, что и европейцам их языки не должны мешать воспринимать науку о мудром государственном устройстве. На испанский труды древних даже переведены, и если они не доходят до белых людей, то не по языковым причинам. Поскольку язык не обычай в обычном смысле этого слова, то и отменить его указом нельзя, да и не нужно.

Смущённо передавая книгу Прекрасной Лилии, он увидел, что девушка хитро улыбается. В ответ она передала ему какой-то запечатанный пакет. "Я знаю, что мой папаша уже решил тебя к делу приспособить". В пакете было приглашение явиться во дворец к носящим льяуту сегодня же.

В общем-то, такая спешность не была здесь чем-то из ряда вон выходящим. Как-то специально принаряжаться юному амаута было не нужно, одежда у него на все случаи жизни одинаковая. Вечером юноша, даже не заходя к себе в комнату, отправился во дворец.

Золотой Подсолнух думал, что надо идти в тронный зал, но дворцовый страж, которому он показал приглашение, объяснил ему, что тронный зал -- это для гостей, а раз Носящие Льяуту пригласили его к себе, то значит, его посторонним не считают и будут принимать его в комнате для совещаний. Юноша хотел спросить, почему для совещаний не используется тронный зал, но не решился. Впрочем, когда он вошёл к носящим льяуту, он понял почему. Они сидели за круглым столом, и сам Первый Инка считался среди них первым среди равных -- его голос не был решающим. Первый Инка ласково поприветствовал его и указал на место за столом. Потом он стал представлять ему уже пришедших носящих льяуту и их заместителей. Бывший монах старался запомнить их, но с первого раза это было сложно, тем более что юноша очень волновался. Впрочем, тех, кто часто брал слово, он потом всё-таки выучил. Юноша также удивился и смутился, когда увидел Верховного Амаута, и понял, что в роли заместителя, а точнее, заместительницы у него была Радуга. Впрочем, добрая старушка ему улыбнулась и сказала:

-- Буду тебя рекомендовать. Теорию изящной словесности ты изучил хорошо.

Юноша был польщён таким комплиментом, впрочем, похвала его несколько смутила -- ведь изучать это было легко и интересно, не математика какая-нибудь.

Мысленно бывший монах про себя также отметил Жёлтого Листа (тот ему сразу не понравился), и Славного Похода, главного полководца страны. Рядом с Асеро сидела его супруга.

Наконец, все собрались. Первый Инка начал речь:

-- Итак, братья мои, после того, как Жёлтый Лист ушёл с должности Главного Оценщика, встал вопрос о новом назначении. Я рекомендую вам этого молодого человека по имени Золотой Подсолнух. Во-первых, он делом доказал свою верность нашему государству, так что нет оснований опасаться его нелояльности, а во-вторых, он хорошо знает как нашу, так и европейскую литературу, да и сам изящной словесности не чужд. Он перевёл на испанский язык пьесу "Позорный Мир", и перевёл весьма талантливо. Что касается знания нашей философии -- то он, по словам его учителей, разбирается в неё весьма неплохо, и хоть не имеет звания философа, но это лишь вопрос времени. Всего этого, я полагаю, достаточно, чтобы рекомендовать его на эту должность.

-- А почему нельзя дождаться, пока он получит звание амаута, а потом уже назначать на эту должность? -- спросил холодно Жёлтый Лист.

-- Я считаю, что оставлять это место вакантным надолго нельзя. Пока с этими обязанностями справлялась Луна, но она скоро не сможет этого делать, -- Асеро еле заметным жестом указал на округлившийся живот своей супруги.-- А нужно иметь возможность назначить другого, если юноша по той или иной причине не справится.

-- Думаю, что нужно спросить самого юношу в первую очередь, -- сказала Луна.

-- Разумеется, давай, Золотой Подсолнух.

Бывший монах встал и, стараясь подавить заикание, заговорил:

-- Всё, что тут про меня было сказано -- чистая правда. Ответственное дело, которое мне готовы поручить, я буду стараться выполнять добросовестно, звание философа тоже постараюсь заслужить. Я всё сказал.

И юноша сел.

-- У кого есть какие возражения? -- спросил Асеро.

Руку поднял Киноа.

-- Мне кажется, несколько неосмотрительным давать столь важный пост человеку, рождённому и выросшему вне Тавантисуйю. Поймите правильно: не то чтобы я его в измене подозревал, но всё-таки тонкостей наших он может не понимать, это надо с молоком матери впитывать.

-- Это весомо. Однако на оценку проходят книги не только из нашего мира, но и из христианского. И тут у него с чутьём будет получше, чем у многих из нас вместе взятых. А если он что проглядит, то его рядовые оценщики поправят. В общем, я думаю, что надо дать ему срок в три месяца, а потом посмотрим.

-- Я думаю, что нужно высказаться в первую очередь тем, кто разбирается в изящной словесности, -- сказал Небесный Свод.

-- Хорошо. Горный Ветер, у тебя есть что сказать?

-- Да. Братья мои, если бы не трагически обстоятельства в моей семье, подкосившие здоровье моего отца, я бы сам взял эту должность, тем более что и сам не чужд изящной словесности и переводил сонеты с английского. Но увы, теперь я этого просто не потяну вместе с основными обязанностями, а работа должна выполняться добросовестно. Что до такого момента, что он детство и юность провёл за границей -- так по мне это скорее в его пользу говорит. Он видит все преимущества Тавантисуйю и не будет потворствовать развалу из-за капризов мелочных и глупых людей. В общем, я бы ему доверил такую работу.

-- Радуга, а ты что скажешь?

-- Могу сказать только хорошее. Он старательно учился, талантлив, и в том, что касается морального облика, никаких нареканий нет. И в изящной словесности он достаточно хорошо разбирается.

-- А вот у меня насчёт его морального облика сомнения, -- сказал Жёлтый Лист. -- Он ведь бывший монах, а среди монахов нравы весьма сомнительны, к тому же он довольно смазлив лицом... Короче, я хотел бы знать, доводилось ли тебе, Золотой Подсолнух, быть с мужчиной как с женщиной?

Бедный Золотой Подсолнух только густо покраснел, не решаясь ответить что-либо. За него вступилась Радуга:

-- Да откуда у тебя такие грязные мысли? Неужели не видно, что юноша чист и невинен, и ему даже стыдно от одной мысли о таком.

-- Твоим заверениям о чистоте его морального облика верить резона нет, твой собственный моральный облик ещё заставляет тоже вызывает сомнения. Ведь ты не дева на самом деле, Радуга!

-- Что ты имеешь в виду?!

-- А то, что когда ты с Инти по Амазонии шаталась, то у тебя любовник был. Ты от него залетела и вытравила плод! И после этого ты ещё смеешь называться Девой Солнца, грязная шлюха!

Кажется, такого удара не ожидал никто. Многие смущённо молчали, не зная, что ответить. Сама Радуга тоже закрыла лицо руками, и еле-еле сдерживала слёзы.

Асеро сказал:

-- Жёлтый Лист, ты походя бросил Радуге обвинение в страшном преступлении. Или ты должен предоставить доказательства, или же ты должен ответить за клевету.

-- О доказательствах поинтересуйся у своего друга Инти! Который благоразумно решил сегодня не появляться.

-- Не смей оскорблять моего отца! -- вскричал Горный Ветер. -- Как будто ты не знаешь, что он тяжко болен и потому не мог сюда прийти.

-- А кто его знает, болен или не болен. Может, это его очередная хитрость?

-- Жёлтый Лист, я лишаю тебя слова за хамство, -- сказал Асеро. -- Что касается Инти, то он и в самом деле тяжко болен. Но если других оснований для обвинения, кроме того, что мог бы сказать Инти, нет, то такие доказательства считаются ничтожными.

-- А как я могу это доказать? -- вскричал Жёлтый Лист. -- Кости вытравленного плода уже давно сгнили, я не могу их вам предоставить.

-- И даже если бы мог, это не было бы доказательством, -- холодно сказал Горный Ветер. -- Я читал справку на Радугу. Так вот, о любовной связи там и в самом деле говорится, но поскольку тот человек обещал на ней жениться, то претензий со стороны закона и даже морали тут быть не может. Что до вытравления плода -- это было сделано насильственно руками палачей, до смерти запытавших её несбывшегося супруга у неё на глазах. И сама она была подвергнута пыткам. Несмотря на жестокое надругательство, она не сказала ничего, и тем спасла многие жизни. Да таким, как она, надо низко поклониться, а не попрекать пережитым. Те, у кого язык поворачивается таким попрекать, обычно из породы трусов, которых одна мысль об угрозе их драгоценной плоти способна превратить в желе. Что до Жёлтого Листа, то я предлагаю лишить его льяуту здесь и сейчас.

Асеро сказал:

-- С одной стороны, ты прав, оскорбление, которое он нанёс Радуге, слишком жестоко, чтобы оставлять его без последствий. Он и раньше грубил, но теперь перешёл грань. Так что ставлю вопрос на голосование. А его -- удалить до конца совещания.

Тут же Жёлтого Листа подхватили за руки воины, повели куда-то прочь.

-- Погоди, Асеро, -- сказал Знаток Законов, -- тут нельзя принимать решение сгоряча. Возможно, что Жёлтого Листа дезинформировали... И, в любом случае, надо обдумать такое дело, нельзя так сразу... Кого мы назначим на газету?

-- Искристый Снег, по форме ты прав, конечно, но всё-таки не можешь не понимать, что вопрос потом он сумеет замылить ? и всё. Но ведь это низко и жестоко -- оскорблять людей, исподтишка обвиняя их в разврате. А тут ещё и обвинение в преступлении. И Жёлтый Лист сознательно пошёл на такую жестокость. Так что можно и проголосовать.

-- Давайте вернёмся к нашему вопросу, а с этим разберёмся лучше без посторонних, -- сказал Славный Поход. -- Я лично в делах искусства ничего не смыслю, но вот придирки к моральному облику юноши мне кажутся глупыми. Золотое Перо живёт с ним в одной комнате, если бы у этого юноши были дурные наклонности, то это бы стало известно. Но поскольку ничего такого нет, то не стоит и дальше обсуждать столь грязную и постыдную тему.

-- Позвольте сказать мне, -- сказал вдруг решившийся бывший монах. -- Да, это верно, что среди монашества процветают столь постыдный порок, и что старые развратники порой совращают невинных юношей. Да, меня тоже пытались совратить, не соблазном так силой... Но если бы мне нравились такие вещи, неужели я бежал бы в Тавантисуйю, где такое запрещено не только на словах, но и на деле? Я слишком хорошо знаю, что тут за такое сурово и справедливо карают. И тут человек, неважно, мужчина или женщина, может быть спокоен за свою честь. А в христианском мире хотя порой и осуждают насильников и палачей, но куда более жестоки к жертвам, за которой после насилия вообще не признаётся права на жизнь, а лишь на жалкое существование в позоре. После чего жертве не остаётся ничего иного, чем просить покровительства у своего оскорбителя, потому что проще от одного терпеть, чем от многих. Именно потому крестьяне терпят своих господ, позорящих их жён, что им не остаётся ничего иного, как просить покровительства у сильного. Юноши, которых старые монахи порой втягивают в разврат насильно, находятся в похожем положении. Они либо соглашаются на покровительство своего растлителя, либо обречены на всеобщее унижение. Но самый страшный враг для них -- тот, кто не пожелает быть покорным, кто даже после насилия не желает окончательно расставаться со своим достоинством и смеет бунтовать. Этого не прощают. Да, до меня грязно домогались, но я посмел быть непокорным, и потому знал, что либо я убегу из Испании, или мне конец. Такова сама природа европейского мира -- играй по его правилам, или он растопчет тебя. Отчасти поэтому они так и ненавидят Тавантисуйю. Нанеся в самом начале контакта жесточайшее оскорбление, то есть пленив правителя, конкистадоры ожидали дальнейшей покорности, в обмена на которую могли дать своё грабительское покровительство. И потому, даже поняв, что и жестоко униженные инки не собираются сдаваться, они всё равно продолжали действовать демонстративно-уничижительно, надеясь, что последняя соломинка переломит спину грузовой ламе. И вот что, думайте про меня что хотите -- но я считаю Жёлтого Листа врагом Тавантисуйю. Он может быть, прямо и не связан ни с какими шпионами и прочим, но мыслит он как европеец, раз у него язык поворачивается попрекнуть настоящую героиню, выдержавшую пытки и не предавшую. Сам он, я уверен, сдастся от одного вида пыточных орудий. Я всё сказал.

Луна, которая в это время шептала вполголоса на уже Радуге нечто утешительное, резко встала и, даже не прося слова, начала речь:

-- Слушайте, вы, те, кого считают умнейшими и лучшими людьми Тавантисуйю! До сего момента выбор этого юноши в качестве Главного Оценщика мне казался опрометчивым, но теперь я поняла, что мой супруг не ошибся. Золотой Подсолнух хоть и юн, но умеет зрить в корень. Если после этой речи вы не выберете его, то я буду считать вас болванами!

Секретарь поднял голову и спросил Асеро:

-- Что, прямо так и писать "болванами"?

-- Пиши, пиши, -- сказал Асеро, устало держа ладонь на лбу. Видно было, что он не до конца контролирует ситуацию, и это ему не очень-то приятно. -- Ладно, ребята, на сегодня сказано уже достаточно. Разбор ситуации с Жёлтым Листом и возможностью назначить кого-то на газету я откладываю до послезавтра, всё равно вы сейчас едва ли что способны решить. А сейчас проголосуем, согласны ли вы назначить юношу Главным Оценщиком, и разойдёмся.

-- Однако если Жёлтого Листа здесь нет, то как учитывать его голос? -- спросил Искристый Снег.

-- А если его голос считать как против, то это будет законно? -- спросил Асеро.

-- Могут быть расхождения при подсчёте, ты понимаешь. Впрочем, если решение не будет разниться, то его можно считать принятым.

-- Тогда давайте проголосуем.

Большинством голосов решение всё-таки прошло. Луна сказал юноше, чтобы завтра в это же время явился во дворец, а она его познакомит с рядовыми оценщиками и собственно обязанностями.

Горный Ветер потом отдельно поговорил с Радугой, изложив ей следующие соображения: эскапада Жёлтого Листа была не в коем случае не спонтанной выходкой, а тщательно спланированной провокацией. Откуда уж он узнал тайну Радуги, не так уж важно. Может быть, они хранили этот компромат много лет, но решили воспользоваться только теперь, видимо, в связи с недавним скандалом в обители. Во всяком случае, молчать её враги касательно столь щекотливой истории не будут, да и на службу безопасности может быть брошена тень -- враги будут изображать дело так, будто Инти надавил на дев Солнца, заставив их принять Радугу обратно в обитель. Проще придать эту историю общественной огласке, однако изобразив Радугу и её покойного жениха героями, каковыми они на деле и являлись. На фоне этого их интимная связь, тем более под обещанием жениться, казалась не особенно сильным пятном, наоборот, горе от потери нерождённого ребёнка делала всю эту историю только трагичнее. Подумав, Радуга согласилась с его доводами.

Жёлтый Лист через три дня вымаливал на коленях прощение за свою грубость и невоздержанность, и большинством голосов, несмотря на возражения Асеро и Горного Ветра, был оставлен с льяуту и на своей должности. Причина была проста: никто из носящих льяуту не мог взять на себя должность Главного Глашатая, а не носящий льяуту столь важную должность занять не мог по закону, так что единственное, чего добились Асеро и Горный Ветер -- это назначения срока в три месяца, в течение которых не должно было произойти новых эксцессов. Так был достигнут шаткий компромисс.

Итак, Золотой Подсолнух стал Главным Оценщиком. Раз в десять дней он должен был являться во дворец в специальный боковой флигель, где проводил заседание оценщиков. Первые три раза ему помогала Луна, а потом он и сам наловчился. В принципе, в работе не было ничего сложного. Нужно было читать книги, а потом формулировать все их плюсы и минусы, чтобы отправить их в печать. Простые оценщики были людьми из народа, и хотя и симпатии и антипатии были всегда однозначны, они не всегда были чётко сформулированы, на совещаниях он им порой помогал облечь свои мысли в слова. Его слово было решающим только в случае, когда голоса разделились пополам. Однако он понимал, почему при этом Жёлтый Лист почти единолично решал, что публиковать, а что нет -- он умел манипулировать мнением простых людей, возбудить, когда надо, их страх или подозрения... Хотя напролом навязать свою волю, когда остальные были резко против, не мог и он.

Работа над философским трактатом тоже подвигалась более-менее быстро. Главная идея его была в следующем. Европейские крестьяне плохо воспринимают идеи о мудром государственном устройстве из-за возможности вести своё единоличное хозяйство с мечтой когда-нибудь разбогатеть, и многие из них не желали жертвовать и призраком этой возможности ради объединения в общину с общим складом и прочим. С одной стороны, это делало ситуацию безнадёжной, но с другой, была сфера, где объединение проходило помимо воли. Индивидуальные ткацкие мастерские всё чаще заменялись мануфактурами, и в итальянских городах даже были случаи, когда ткачи с таких мануфактур выдвигали собственные политические требования. Правда, с открытием Америк Италия ушла куда-то на задворки, мануфактуры Испании тоже пришли в упадок, так как труд на них был куда менее выгоден, нежели грабёж колоний, но эпоха грабежа рано или поздно закончится, мануфактуры опять пойдут в рост, и именно мануфактурные работники привьют идеи коллективного труда всем остальным, а это -- зародыш мудрого государственного устройства. Если в Тавантисуйю при присоединении новых земель приходилось ориентироваться на крестьян-общинников, и они должны были перевоспитать индивидуальных ремесленников городов и убедить их объединиться в мануфактуры, то в Европе, видимо, будет наоборот. Эта мысль, поначалу казавшаяся юноше слишком смелой, по мере обдумывания становилась всё более бесспорной. Он чувствовал себя так, будто за спиной его уже выросли крылья, и верил, что впереди у него прекрасное будущее. Увы, жизнь вскоре обрезала крылья всем его мечтам, но об этом впереди.

На следующий день после своего временного назначения на должность Главного Оценщика бывший монах решился признаться в любви к Прекрасной Лилии. Они сидели в укромном уголке библиотечного сада и могли рассчитывать на относительное уединение.

-- Наконец-то, ?-- сказала она, а я уж думала, что тебе помешают признаться монашеские обеты. Так и будешь вздыхать потихоньку.

-- Если бы я всерьёз собирался их соблюдать, разве я стал бы искать прибежища в Тавантисуйю? Но ведь в таком случае надо бы предлагать руку и сердце, но ты дочь правителя, а я лишь бедный студент и сирота.

-- А теперь ты... тебе предложили место?

-- Откуда ты знаешь?

-- Знаю уж, что мой папаша за тебя похлопотал.

-- Скажи, а это ты его попросила?

-- Нет, что ты! Я бы никогда в жизни не стала этого делать. А ты не боишься, что его милости закончатся, как только он узнает, что ты на меня глаз положил?

-- Нет, -- сказал юноша и заколебался, не зная, стоит ли говорить о том, что её отец вовсе даже и не против их брака.

-- Ты смелый.

-- Будь иначе, разве я бы рискнул связываться с братом Томасом.

-- Скажи, а сам Томас... он никогда ни в кого не влюблялся?

-- Только один раз и то не взаимно. Он носил любовь в своём сердце, и всё. А мне этого мало. Я хочу идти с тобой по жизни рядом, и надеюсь дойти до конца.

-- Я тоже этого хочу, любимый, -- сказала Лилия, и нежно прижалась к нему. Их губы слились в долгом поцелуе.

Потом они несколько раз также уединялись в укромном уголке сада. Бывший монах был счастлив до небес, а Лилии такие робкие ласки стали быстро приедаться. Ведь бывший монах не смел давать воли рукам, видя в попытках щупать грудь или лезть под юбку что-то сродни святотатству. Однажды Лилия посреди поцелуев зашептала:

-- Любимый, я уже устала ждать. Если ты меня любишь, как ты можешь так долго терпеть?

-- Да я люблю тебя. И хочу на тебе жениться. Но разве это возможно сейчас?

-- Очень просто. Я отдамся тебе, и моему отцу ничего не останется, кроме как поженить нас.

-- Любимая, ты уверена, что это правильно делать сейчас? А если он отправит тебя в Девы Солнца, а меня лишит карьеры? Послушай, говорят, что скоро твоя мать родит. Если родится мальчик, ты уже не будешь считаться наследницей престола, и тогда... тогда я решусь посвататься к тебе. Тогда у нас больше шансов.

-- Я устала ждать, -- повторила Лилия. -- А если это не будет мальчик? Давай я лучше отдамся тебе сейчас, а вскроется это потом.

-- Нет, Лилия, я люблю тебя, но я не могу... мне страшно и стыдно это делать! -- вскричал бывший монах.

-- Если ты любишь меня, ты должен смочь!

-- Лилия, я ведь никогда до этого... А, кроме того, я буду чувствовать себя вором, пойми это... Я не могу совершить бесчестного поступка. Я не могу опозорить тебя и твоего отца!

Говоря это, юноша чувствовал, что плоть его при этом ведёт себя совсем не по-монашески. Было страшно, что Лилия это обнаружит, ненароком прижавшись к нему, и потому как только она попыталась прижаться к нему посильнее, он в страхе вырвался и убежал. Она что-то крикнула в ответ, но он не понял даже, слова это были, или просто вопль разочарования.

Не помня себя он убежал в свою комнату, и только там перевёл дух. Как хорошо, что его сосед вернётся не скоро, можно прийти в себя и решить, что делать дальше. Так, спокойно, спокойно... Есть два варианта: после всего случившегося Лилия его или простит, или не простит. Если не простит -- вопросов нет, их отношения закончены. Если простит, то тогда он всё-таки попробует переговорить с её отцом. Пойдёт к нему во дворец, скажет, что по секретному делу. Его пустят...

Помириться с Лилией как-то не получалось. Возле того укромного уголка сада всё время были то садовница, то ещё кто-то. Другие мест для совместного уединения он не мог найти, ведь было неловко приглашать её к себе в комнату, Золотое Перо мог прийти в самый неподходящий момент.

Однако, судя по тому, что девушка при всех ему улыбалась (правда, чуть насмешливо) и никаких признаков обиды не выказывала, он мог сделать вывод, что на него не сердятся. Потом она сунула ему в руки записку:

"Чудачок мой, монашек мой! Больше нам не удастся остаться наедине -- теперь за нами плотно следят. И делают это даже не люди Инти, это было бы ещё не так страшно, а люди Желтого Листа. До сего дня я знала, что у него много сторонников среди амаута, но мой кузен полагает, что у него может быть даже целая организация... Я не знаю, что делать. Сожги это письмо, умоляю! Твоя Лилия".

Несколько раз перечитав записку и выучив её наизусть, бывший монах сжёг её на свечке. Раз Лилия его любит, то отступать он не намерен. Но он чувствовал, что в это уравнении слишком много неизвестных, а резкое движение и так может всё напортить. "Кузен" -- это, видимо, Горный Ветер. Лилия заметила, что за ней следят, и вполне могла устроить с ним серьёзный разговор. Он и сказал, что следят не люди Инти, а люди Жёлтого Листа, которого он подозревает в чём-то нехорошем. А что нужно Жёлтому Листу от Прекрасной Лилии? Видимо, компромат на неё. И перед кем? Перед отцом? Вряд ли... Что бы Жёлтый Лист не наплёл Первому Инке, тот всё равно в первую очередь будет верить дочери, а не ему. Скорее Жёлтому Листу нужен компромат перед обществом. Вот, мол, дочь Первого Инки своей честью не дорожит, значит... А что это, собственно, значит? Значит, нужен ему позор Лилии для каких-то тайных планов, как-то связанных с престолонаследием. Бывший монах чуял печенкой, что дело может принять угрожающий оборот. Ведь Первый Инка ещё относительно молод и на здоровье вроде не жалуется. Но если его решили лишить тем или иным способом всех возможных наследников, а затем и самого убить? И что тогда будет с его родными и сторонниками? Последних точно ожидает жестокий террор...

Когда на следующее утро Золотой Подсолнух проснулся, рядом с кроватью лежала записка с требованием вечером явиться во дворец в личные покои Первого Инки. Золотой Подсолнух хотя и продолжал волноваться, но вздохнул с облегчением. Записка служила пропуском, а сам Первый Инка ожидал его в саду.

Асеро пригласил его сесть на скамейку, но сразу же предупредил.

-- Будем говорить вполголоса, а я опасаюсь, что даже среди моей охраны могут оказаться предатели. Итак, я знаю, что Прекрасная Лилия пыталась тебя соблазнить, мне об этом не преминули донести, но я также знаю, что ты выстоял и не поддался искушению. Я знаю, и зачем моя неразумная дочь хотела это сделать -- она хотела доказать мне, что может меня ослушаться. Бедняжка не понимает, что вредила и вредит она этим в первую очередь самой себе. Стоило немного подождать -- и вы бы без проблем сочетались браком. Жёлтый Лист догадывался о моих планах относительно тебя, и вот Прекрасная Лилия дала ему такой отличный козырь.

-- Ничего не понимаю. Как Желтый Лист узнал о том, что между нами было?

-- Ну, когда юноша выбегает стрелой из засады, а вслед ему раздаётся разочарованный вопль, тут трудно что-то не понять. Наши женщины нередко сами пристают к мужчинам, зная, что потом те будут должны на них жениться... Конечно, такие вещи вызывают нездоровый интерес. Не только у сторонников Жёлтого Листа. И просто праздного любопытства никто не отменял. А наставницы следить за девушкой просто обязаны. Но его люди в курсе этих слухов. Ну а сам Желтый Лист затаился и как будто выжидает чего-то. Хорошо, буду откровенен до конца: допустим, у нас по тем или иным причинам не родится наследник. Будет ещё одна девочка или выкидыш, или мертворождение... Допустим при этом, что моя старшая дочь, а ещё лучше обе старшие дочери будут как-то скомпрометированы, Лилия может себя опозорить по глупости, Роза осмотрительнее, да ещё вроде её юноши не интересуют, юна слишком, но допустим... Тогда наследование через них будет невозможно, а я остаюсь без наследников совсем. У Жёлтого Листа тем временем подросла единственная дочь, в жилах которой течёт кровь Манко и по отцу, и по матери. А это значит, что её гипотетический супруг, если тоже будет потомком Манко, может претендовать на моё место. Конечно, пока я жив-здоров, ни о чём подобном не может быть и речи, а если я проживу ещё несколько лет, то у меня подрастут ещё младшие дочери, но вот боюсь, что мне больше прожить не дадут. Жёлтый Лист считает меня врагом с тех пор, как я отказался брать во вторые жёны его дочь! Но я люблю Луну и не хочу других жён. Понимая все эти вещи, ты должен быть осторожен с Лилией. Не оставайтесь с ней наедине.

-- Я должен... совсем с ней не видеться?

-- Нет, нет, я не требую такой жертвы. Наоборот, я хочу, чтобы вы обручились. Сегодня же.

На миг бывшему монаху показалось, что земля поплыла у него под ногами.

-- А Лилия согласна? -- только и мог спросить он, после того как нему вернулся дар речи.

-- Ну, после того что она натворила, она в любом случае должна быть согласна. Но ты не бойся, она хоть и легкомысленна, но любит тебя. Да, кстати, как у тебя с трактатом по философии?

-- Почти готов, и Кипу обещался его посмотреть.

-- Это хорошо. А кроме Кипу, у тебя есть кто-то на примете?

-- Радуга. А больше не знаю. Надеюсь, что кто-то из них найдёт сам кому порекомендовать.

-- Может и найдёт, да боюсь, что это долго. Ладно, задействуем связи. Не бойся, тут ничего противозаконного, но надо же ускорить процесс. Хочу, чтобы к свадьбе ты уже был философом и носил синее льяуту. Ладно, пошли к столу.

Вставая с лавки, юноша услышал в кустах какой-то шорох, и с тревогой обернулся. Оказалось, что по крайней мере конец их разговора подслушала Прекрасная Лилия.

-- Лилия, как тебе не стыдно, -- сказал с укоризной отец.

-- И кто меня стыдит? Лучший друг главного подслушивальщика всей страны, -- съязвила девушка.

-- Для службы безопасности подслушивать -- необходимость. А у тебя такой необходимости нет. Ну ладно, иди мыть руки.

-- Не пойду, -- сказал девушка, гордо тряхнув головой.

-- Лилия, но ведь перед едой руки и в самом деле надо помыть, -- сказал Золотой Подсолнух, -- как же без этого?

-- А чего ты мне приказываешь? Думаешь, что если ты будущий муж, то можно уже и покомандовать. Я, между прочим, и отказать могу.

Асеро вздохнул:

-- Привыкай, у неё сегодня такое настроение. Ладно, пошли всё-таки к столу.

За столом, кроме Первого Инки, его жены, матери и всех его дочерей, сидели также Горный Ветер и его супруга с младенцем в подвязке. Все поздравляли его, искренне радовались, и сам Золотой Подсолнух был бы при этом счастлив, если бы не Лилия. В начале она демонстративно не помыла рук, лишь обтерев их салфеткой, да и выглядела какой-то возбуждённой и нервной. Особенно она морщилась, когда в речах её отец намекал большое будущее для её жениха. В конце концов, Золотой Подсолнух поймал Лилию в саду, когда она отошла на минутку, чтобы отнести грязную посуду на кухню и спросил:

-- Лилия, почему ты недовольна? Ведь я люблю тебя, твой отец дал согласие на брак, что ещё надо?

Лилия только вздохнула:

-- Всё было бы так хорошо, если бы не синее льяуту, которое мой отец стремится напялить на тебя.

-- Ты боишься, что я стану чванным вельможей? Или разведу многожёнство?

-- Не в этом дело, любимый. Но ты уже не будешь принадлежать себе и мне.

-- Ну, целиком и полностью себе никто не принадлежит. Всё таки, я не буду как твой отец, меня же на престол не предлагают.