В тисках тлена

Глава 29

Сознание возвращалось медленно, пробиваясь сквозь дурманящий туман наркоза и остаточную боль, пульсировавшую там, где раньше было предплечье. Сперва — белый потолок, резкий запах антисептика, тихий гул больницы. Потом — осознание пустоты слева. Глухой, ноющей, невыносимой пустоты, затянутой тугой повязкой под пижамным рукавом.

Игорь осторожно повернул голову. В палате было тихо, сумеречно. И у его кровати, на стуле, сидела Пелагея.

Но это была не та древняя, сгорбленная бабка из Глухово. На ней было поношенное, но чистое темно-синее пальто и шерстяной платок, повязанный аккуратно, по-городскому. Руки в шерстяных перчатках без пальцев были сложены на коленях. И сидела она не сгорбившись, а с неожиданной, почти военной выправкой. Лицо, изрезанное глубокими морщинами, как высохшая глина, было обращено к нему. И глаза… эти всевидящие щелочки горели в полутьме тем же колючим, нестареющим огнем.

— Ну, вот и пришел в себя, — произнесла она голосом, который все еще напоминал скрип ржавой петли, но в нем теперь не было ни злобы, ни насмешки. Только усталая констатация факта. — Думаешь, откуда я тут? Врачам глаза отвела. Сказала, тетка твоя дальняя, из области. Поверили. Им не до расспросов, у них таких, как ты, полно.

Игорь попытался что-то сказать, но из горла вырвался лишь хрип. Он перевел взгляд на свою левую руку. Вернее, на то, что от нее осталось — на плотно перебинтованную культю, заканчивавшуюся чуть ниже локтя. Повязка была белой, чистой. Но под ней бугрились швы, а боль… боль была глубокой, фантомной и очень реальной одновременно. Он сглотнул.

— Рука… — прохрипел он.

Пелагея проследила за его взглядом, ее тонкие, бескровные губы скривились в подобии улыбки.

— Рука — плата. За выход. За ее жизнь. И за свою. Отдал мало, считай, легко отделался.

Она помолчала, изучая его лицо, будто читая историю боли на его бледной коже.

— Ты на меня не смотри, что я на все сто с гаками выгляжу, — неожиданно сказала она, и в ее голосе прозвучала не привычная угроза, а какая-то горькая, бытовая усталость. — Мне за седьмой десяток только чуть перевалило. А это… — она провела перчаткой по своему лицу, — это не годы. Это «Химволокно». Тридцать лет в цеху, в этой дьявольской вони, смолы эти, кислоты… Дышишь этой отравой, она тебя изнутри выедает. Волосы лезут, кожа трескается, кости ноют. Врачи руками разводят — мол, раннее старение, не лечится. А жить-то хочется.

Она замолчала, глядя куда-то мимо Игоря, в свое прошлое.

— Вот и пришлось бабкой-ведуньей сделаться. Не от хорошей жизни. Не для порчи людской, а чтобы самой выжить. Травки искать, коренья, настойки варить по старым книжкам. Не колдовство это, нет. Ремесло. Химия, только народная. Чтобы печень почистить, кровь, боль унять. Чтобы хоть как-то держаться.

Ее взгляд вернулся к Игорю, стал снова острым и цепким.

— Твоя зараза… та, вурдалачья… она не пошла дальше. Яд тот, от укуса, остановился. Видать, серебро помогло, твое, на шее, да и отпилили вовремя. Теперь… все у тебя будет хорошо. — Она произнесла это не с утешением, а как констатацию факта, как прогноз погоды. — И у той, твоей… Ларисы. Тоже.

Игорь замер. Сердце екнуло. Ларисы?

Пелагея достала из кармана пальто старенький, потертый кнопочный телефон. Не его. Простой, дешевый. Она протянула его Игорю костлявой рукой.

— На, позвони. Узнай сам.

Пальцы Игоря дрожали, когда он брал телефон одной рукой. Он с трудом нашел кнопку включения, набрал номер Ларисы по памяти, которая казалась частью другого, далекого мира. Звонок. Один. Два…

— Алло? — Голос в трубке. Ее голос. Не хриплый, не слабый. Здоровый. Бодрый. Даже радостный.

— Лариса? — Игорь едва выдохнул. — Это… я. Игорь.

— Игооооорь! — В ее голосе зазвенело искреннее облегчение и радость. — Наконец-то! Где ты пропадал? Врачи говорили, ты на охоте травмировался? Я уж думала… Ну, ничего! Я уже дома! Совсем здоровая! Выписали позавчера, анализы — супер! Как твоя рука? Говорят, операция была… ну, ты меня слышишь? У меня все отлично!

Когда разговор закончился, Марфа хмыкнула коротко, сухо.

— Лариса? Не терзайся. Баба она крепкая, духом не сломалась. Выкарабкалась. А насчет того… — она кивнула на его пустой рукав, — чтоб с одним крылом тебя приняла… я над этим поработаю. Не заклинанием, нет. Дело тоньше. Траву одну знаю, настойку. Капельку в чай ей подмешаешь, когда время придет. Не для любви, нет. Для понимания. Чтобы жалость не душила, а приняла тебя как есть. Чтобы видела не культяпу, а того, кто за нее жизнь отдал готов был. Это не колдовство, парень. Это просто… рецепт. Как на «Химволокне» — чтобы волокно не рвалось, нужен правильный замес. Вот и тут так же.

— А… они? — спросил Игорь тихо, кивнув в сторону, где в его памяти все еще стояла мельница и дом. — Смирновы?

Пелагея усмехнулась коротко и сухо.

— Я там побывала. После тебя. На всякий случай. Александру… голову отделила. От тела. И закопала врозь. Глубже. Подальше. Остальных… тоже упокоила как надо. Земля теперь там чистая. Насколько это возможно. — Она встала, поправила платок. — Мне там больше делать нечего. Поеду в райцентр. К племяннице. Будет меня кормить да поминать. А ты… — ее взгляд скользнул по культе, потом в глаза Игоря, — …ты еще легко отделался, парень. Помни это. И носи свой талисман. Как знак.

Пелагея поднялась со стула, ее движения были резкими, экономичными, без единого лишнего жеста. Она поправила платок.

— Поправляйся. Не оглядывайся назад. Теперь живи. Как получится.

Она повернулась и вышла из палаты, оставив после себя запах сухих трав, больничного антисептика и горькой, непростой правды.

Дверь тихо закрылась за ней. Игорь остался один. В тишине палаты. С болью в культе. С теплом в сердце от голоса Ларисы. И с холодным металлом монеты на шее — единственной оставшейся рукой он сжал ее, чувствуя шершавость древних знаков. Плата была принята. Кровью и плотью. Он закрыл глаза, слушая ровное биение своего сердца — живого, человеческого. Игорь остался один с болью, с пустотой и с тихой, осторожной надеждой.