В тисках тлена

Глава 30

Зима в городе вступила в свои права окончательно. За окном редакции «Российская глубинка» кружил мокрый снег, залепляя грязные сугробы на тротуарах. Внутри гудели компьютеры, звонили телефоны, но в углу, за столом Игоря, царил островок тишины.

Он подписывал разнообразные бумаги. Свои бумаги. Одной рукой. Левый рукав пиджака был аккуратно заколота булавкой чуть выше локтя, скрывая плотную повязку на культе. Движения правой руки были точными, выверенными — работать в новых обстоятельствах он учился быстро. Документы были для МСЭ, для получения инвалидности. Очередные справки, выписки, заявления. Много еще чего требовалось. Бюрократическая машина медленно, но перемалывала его новый статус.

Пальцы правой руки сами нашли цепочку на груди. Он достал монету. Серебряный кружок, холодный от соприкосновения со стеклом. Знаки на нем стерлись еще больше. Он сжал его в ладони, ощущая шершавость металла, его невесомую тяжесть.

«Береги талисман, и все у тебя будет как надо».

Слова Пелагеи звучали в памяти не утешением, а констатацией. Как констатацией было все: сложности в отношениях с Ларисой, понижение на работе, культя под рукавом. Это и было «как надо»? Не счастливый конец, не триумф. Просто — продолжение. Жизнь на новых, жестких рельсах, которые он сам выбрал, заплатив рукой за спасение другой жизни и за выход из того кошмара.

Он сжал монету крепче. Холод металла смешивался с теплом ладони. В этом был странный баланс. Он не чувствовал ни злости, ни отчаяния. Только усталость и… принятие. Он спас Ларису. Уничтожил нежить в Глухово. Выжил. У него есть работа, пусть и жалкая. Есть эта монета — немой свидетель и последняя плата.

За спиной зазвол телефон — его новый, стационарный, на столе вторичной обработки. Звонок был настойчивым, рабочим. Игорь отпустил монету. Она упала за ворот рубашки, легла холодным пятном на кожу.

Он повернулся от окна, от зимнего пейзажа и своего размытого отражения. Пошел к телефону. Шаг был ровным. Пустота слева больше не тянула его вниз. Она стала частью него. Как шрам. Как память. Как медная монета на груди. Жизнь продолжалась. Как надо.

Когда он впервые появился на работе после больницы, коллеги поднимали на него глаза от мониторов, бормотали что-то вроде «Привет, держись» и быстро опускали головы. Их смущение витало в воздухе, гуще табачного дыма. Они не знали, как с ним говорить. Спрашивать ли о руке? Делать вид, что ничего не произошло? Они видели не его — журналиста Игоря Сорокина, а его увечье, его историю, его клеймо.

Кабинет шефа, стеклянный аквариум, где решались судьбы первых полос журнала, показался ему убежищем. Он вошел, и дверь тихо закрылась, отсекая любопытные взгляды открытого пространства.

Шеф, с лицом усталого бульдога, не улыбнулся. Он указал на стул жестом, который Игорь когда-то считал властным, а теперь видел в нем лишь усталую формальность.

— Сорокин. Рад, что ты на ногах, — его голос был глухим, лишенным всяких эмоций. На столе между ними лежала папка с грифом «Кадры».

Игорь молча сел, положив сумку на колени. Его правая ладонь была влажной.

— Смотри… — Аркадий Петрович откашлялся, избегая прямого взгляда. — Команда рада тебя видеть. Ты ценный специалист. Но… — он повертел в пальцах дорогую ручку, — «Полевые» материалы. Репортажи. Расследования. Это скорость, напор, доступ в любое время суток. Риск, в конце концов. С твоим… нынешним состоянием… — он все-таки мельком глянул на пустой рукав, — это будет сложно. Для тебя. Для нас.

Игорь молчал. Он смотрел на знакомые морщины на лице начальника, на портрет жены на столе, на пыльную пальму в углу. Он понимал каждое слово. Это была не злоба. Это была простая, циничная логика бизнеса. Сломанный инструмент убирают с передовой.

— Мы сохранили за тобой место, — продолжил босс, нажимая на слово «сохранили», будто оказывая немыслимую милость. — Но перевели в отдел верификации и архивных исследований. Сидишь тут, в тепле, никто тебя не торопит. Работа с документами, проверка фактов для других, исторические справки. Ответственная работа. Но… спокойная.

Он протянул Игорю папку. Тот взял ее одной рукой. Листок с приказом о переводе лежал сверху. Новая должность звучала как почетная отставка. Пыльный архив. Вчерашние новости.

— Понятно, — тихо сказал Игорь. Его собственный голос показался ему доносящимся из-под толщи воды.

— Не кипятись, — Аркадий Петрович наконец посмотрел на него прямо, и в его взгляде мелькнуло нечто похожее на жалость, что было в тысячу раз унизительнее злости. — Тебе надо осесть, прийти в себя. Руки… то есть, рука — привыкнешь. Освоишься. А там, глядишь, и…

Он не договорил. Они оба знали, что «глядишь» — это пустой звук. Дороги назад не было.

Новое рабочее место находилось в самом конце зала, в углу, где гудел системный блок сервера и стоял запах старой бумаги. Стол был завалом папками, на мониторе — тонкий слой пыли. Стул скрипел. Здесь не было его старого, затертого коврика для мыши, его чашки с надписью «Не беспокоить! Иду на преступление», его хаоса идей и заметок, прилепленных к монитору.

Он сел, отодвинув правой рукой стопку подшивок за прошлый год. Его пальцы нащупали на столешнице знакомую вмятину от его же собственного кулака, оставшуюся с того дня, когда он ругался с верстальщиком из-за неудачной полосы. Это был единственный след его прежней жизни здесь.

Он включил компьютер. Синий свет монитора осветил его лицо. Из главного зала доносился привычный гул: звонки телефонов, стук клавиатуры, возбужденные голоса репортеров, обсуждающих свежую тему. Кто-то крикнул: «Срочно выезжаем на пожар в музее!». Застучали каблуки, хлопнула дверь.

Игорь не поднял головы. Он сидел в своем тихом углу, отгороженный от этого вихря жизни не стеклянной стеной, а невидимой, но прочной преградой. Он был больше не часть этого механизма. Он стал тем, кто тихо шелестит страницами в то время, как другие творят историю.

Он потянулся правой рукой к первой папке. «Архив. Дело о незаконной стройке на ул. Заречной. 2018 год». Пыль горьким вкусом осела на губах. Он открыл обложку. Внутри лежали пожелтевшие листы, чужие отчеты, чужие победы, чужие расследования.

Его взгляд упал на темный экран монитора, где отражалось его собственное лицо — бледное, с темными кругами под глазами, и эта жуткая, плоская пустота на левом плече. Он сглотнул ком в горле.

Потом его единственная рука медленно потянулась к компьютерной мышке. Курсор пополз по экрану. Он открыл чистый документ. Заголовок: «Верификация фактов по делу No…»

И тишина его нового мира медленно, но верно начала поглощать его, шелестя страницами чужих историй.

Дверной звонок прозвучал для Игоря как выстрел, разорвавший тягучую, пыльную тишину его квартиры. Он вздрогнул, оторвав взгляд от экрана ноутбука, где уже час мигала новая, чистая страница. Сердце на мгновение ёкнуло, отозвавшись привычной за последнее время тревогой, но тут же успокоилось. Он ждал. Поднялся с кресла, и привычное движение — опереться на стол двумя руками — обернулось коротким, но унизительным провалом. Левая рука, вернее, то, что от нее осталось, коротко и глухо дернулась в пустоте, напоминая о своей призрачной, вечно ноющей реальности.

Он открыл дверь, и в серый, затхлый поток прихожей ворвался светлый, свежий вихрь. Лариса. Она стояла на пороге, чуть запыхавшись от подъема, с морозным румянцем на щеках, и вся сияла здоровьем, которого так недоставало этому месту. В руках она сжимала небольшой бумажный пакет, из которого доносился сладкий, сдобный запах.

— Игорь! — ее голос, звонкий и чистый, без единой хрипотцы, смыл последние остатки тревоги. — Можно?

Она вошла, не дожидаясь ответа, пожаловавшись на дикого холода на улице. Ее движения были легкими, уверенными, полными той самой жизни, которую он, казалось, отвоевал для нее ценой собственной плоти. Она сняла пальто, и он, автоматически двинувшись помочь, снова споткнулся о собственную неполноценность. Его единственная рука беспомощно повисла в воздухе.

— Я сама, я сама, — поспешно сказала она, уловив его порыв и его смущение. Она аккуратно повесила пальто на вешалку, и ее взгляд на секунду скользнул по его левому рукаву, аккуратно заправленному в карман джинсов. Он поймал этот взгляд — быстрый, непроизвольный, полный неловкого любопытства и той самой жалости, которой он боялся больше всего. Но в нем не было ужаса или отвращения, лишь легкая, мгновенная тень, которую она поспешила скрыть яркой улыбкой.

— Принесла тебе пирожков с вишней, — она протянула ему пакет. — Сама пекла. Думала, тебе… ну, с готовкой сейчас сложновато.

Он взял пакет, ощутив тепло выпечки через бумагу. Запах был умопомрачительным, домашним, нормальным. Таким, каким не пахло в его квартире уже много недель.

— Спасибо, — его собственный голос показался ему сиплым и чужим после ее колокольного тембра. — Проходи, садись.

Они переместились в гостиную. Лариса устроилась на краешке дивана, оглядывая комнату. Ее взгляд скользнул по стопкам книг на полу, по слою пыли на телевизоре, по пустой бутылке из-под минералки на журнальном столике. Квартира была не запущенной, а заброшенной, будто ее жилец лишь ночевал здесь, не жил. Она ничего не сказала, но он почувствовал ее молчаливую оценку и внутренне сжался.

— Ну, как ты? — спросила она, наклоняясь вперед. Ее глаза, такие ясные и живые, смотрели на него с искренним участием. — Врачи что говорят? Больно еще?

— Врачи говорят, что все нормально, заживает, — он ответил заученной фразой, машинально потирая правой ладонью культю чуть выше локтя, будто пытаясь унять фантомный зуд. — Боль… терпимо. А ты? Полностью восстановилась? Выглядишь прекрасно.

— Да я уже как огурчик! — она рассмеялась, и звук этот был таким естественным, таким далеким от того хриплого шепота, что доносился с больничной койки. — Сил — море! Уже и на работу вышла. А тебе, Игорь, надо выбираться, воздухом дышать. Не сидеть тут в четырех стенах.

Она говорила живо, пересказывая новости с работы, смешной случай в автобусе, планы на выходные. Он кивал, стараясь уловить суть, но его мысли были где-то далеко. Он видел не ее, а ее отражение в темном экране телевизора — его собственную ссутулившуюся фигуру с этим уродливым, плоским рукавом и ее — светлую, полную энергии. Пропасть между ними казалась бездонной. Он поймал себя на том, что думает не о ее словах, а о том, как неловко он будет есть эти пирожки одной рукой, как крошки посыпятся на него, и ему придется их смахивать, привлекая к себе еще больше внимания.

Они пили чай с ее пирожками. Действительно, ему было неловко, вишневый сок тек по пальцам, но Лариса делала вид, что не замечает, увлеченно рассказывая что-то. И постепенно, под теплым светом лампы, под звук ее голоса, лед в его груди начал понемногу таять. Он даже засмеялся пару раз, и смех этот звучал хрипло и непривычно, как скрип неоткрываемой давно двери.

Но когда она посмотрела на часы и вздохнула: «Ой, мне уже бежать, заждались там», — облегчение, смешанное с горьким привкусом, накатило на него. Ему было хорошо с ней, но это присутствие одновременно и согревало, и обжигало, безжалостно указывая на его несовершенство.

Она собралась, снова превращаясь в тот свежий вихрь у порога. Надела пальто, повязала шарф.

— Ну, выздоравливай, Игорь, — она потянулась к нему, обняла осторожно, деликатно, стараясь не задеть его левый бок. Ее прикосновение было легким, теплым, пахло морозом и духами с запахом цитруса. — Звони, если что нужно. Не пропадай.

— Спасибо, что пришла, — он выдавил из себя, чувствуя, как его единственная рука беспомощно висит вдоль тела, в то время как она уже отпустила его. — И за пирожки.

— Пустяки! — она махнула рукой и выскользнула за дверь. — Береги себя!

Дверь закрылась. Тишина вернулась, но теперь она была иной — гулкой, насыщенной эхом ее голоса, ее смеха, ее запаха. Он стоял посреди прихожей, слушая, как ее шаги затихают на лестничной клетке.

Он медленно вернулся в гостиную. Его взгляд упал на крошки от пирожка на столе, на ее пустую чашку. На его собственную неловкость, которую он чувствовал каждой клеткой своего тела. На эту пропасть.

И тогда он вспомнил. Слова Пелагеи, произнесенные хриплым шепотом в больничной палате. «Не для любви, нет. Для понимания. Чтобы жалость не душила, а приняла тебя как есть… Это не колдовство, парень. Это просто… рецепт».

Он посмотрел на дверь, за которой только что исчезла Лариса. Потом на свою культю.

«Я найду Пелагею. И в следующий раз, — тихо, но с железной решимостью пообещал он сам себе, — когда Лариса придет в следующий раз… Я обязательно воспользуюсь рецептом».

Кабинет Алексея Кирилловича Морозова все так же пах старыми книгами, пылью и крепким, остывшим чаем. За окном январь сыпал на подоконник колкий, зернистый снег, но здесь, в царстве упорядоченного бумажного хаоса, царил свой вечный, вневременной микроклимат. Профессор, в своем привычном твидовом пиджаке с кожаными заплатками, склонился над разбором древних картотек, его палец с засохшим чернильным пятном скользил по пожелтевшей бумаге.

Стук в дверь был нерешительным, почти вежливым, что резко контрастировало с прежними уверенными визитами. Алексей Кириллович поднял голову, поправил очки.

— Войдите!

Дверь открылась, и в проеме возник Игорь Сорокин. Вернее, его тень. Тот самый загорелый, полный жизни парень, что когда-то вваливался сюда с ухмылкой, испарился. Его сменил похудевший, болезненного вида человек с бледными щеками и тенями под глазами, казавшимися теперь слишком большими для его несколько осунувшегося лица. Он был одет в простое темное пальто, накинутое на плечи. Правый рукав был аккуратно закатан, обнажая кисть и запястье. Левый — пустой, аккуратно пристегнутый булавкой к шву у самого плеча. Он стоял, чуть сгорбившись, словно невидимая тяжесть давила ему на шею.

— Профессор, — голос Игоря был тихим, сиплым, лишенным прежних красок. — Можно?

— Сорокин? — Морозов отложил карточку, его быстрые, насмешливые глаза за стеклами очков сузились, оценивая перемены. В них мелькнуло нечто — не шок, не жалость, а чисто профессиональный, аналитический интерес к радикальным изменениям в объекте изучения. — Входи, входи. Садись.

Игорь молча прошел через комнату, двигаясь чуть замедленно, будто привыкая к новому центру тяжести. Он опустился на стул напротив стола, и его плечи сгорбились несколько сильнее. Пустой рукав бессильно повис.

— Я… звонил в декабре, — начал Игорь, исподлобья глядя на профессора. — Насчет монеты. Вы сказали, поищете.

— А, да, да! — Морозов оживился, сгреб со стола папку с пометкой «Глухово. Доп. материалы (сомнит.)». Его тон был таким же энергичным, деловым, словно перед ним сидел прежний Игорь, а не изломанный человек с пустым рукавом. Ампутация, шок, боль — все это было для него просто данными, фактами, не более значимыми, чем погрешность в датировке фольклорного записи. — Я, знаешь ли, покопался в кое-каких архивах. Просмотрел кое-что из старых, дореволюционных описей имущества уездных чиновников. Нашел кое-что любопытное.

Он вытащил из папки распечатку плохого качества — скан страницы из какой-то потрепанной книги учета.

— Вот, смотри, — он протянул листок Игорю, его пальцы были уверенными, твердыми. — Опись имущества, изъятого после скоропостижной кончины судьи Фаддея Игнатьевича Прокофьева. Составлена становым приставом. Среди прочей рухляди — серебряные ложки, табакерка, часы карманные… и вот здесь, — он ткнул пальцем в строчку, — пункт семнадцатый: «Монета серебряная, семигранная, с изображением лика неясного, на цепочке же серебряной. По словам домочадцев, судья носил оную на шее, не снимая, почитая за оберег от дурного глаза и скорой кончины».

Игорь молча смотрел на распечатку, но видел не ее, а холодный металл на своей груди.

— Дальше — интереснее, — продолжил Морозов, его глаза горели азартом исследователя, нашедшего недостающий пазл. — В описи имущества, сданного в уездный музей или оставленного в семье, этой монеты — нет. Она исчезла. Испарилась. Как будто ее и не было. Никаких следов. — Он снял очки, принялся протирать стекла платком, его голос стал задумчивым, но все таким же рациональным. — Версий две. Первая — ее украли при описи. Мелкая вещица, легко прикарманить. Вторая… — он усмехнулся, вкладывая в звук всю свою иронию, — …вторая, конечно, из области тех самых народных мракобесий, что ты там собирал. Будто бы монета эта была не просто оберегом, а частью некой… гм… «сделки». Залогом. Знаком. И после смерти судьи она должна была остаться при нем. Но кто-то ее забрал. Или… она сама нашла способ вернуться в мир. Чушь, конечно, полнейшая!

Он снова водрузил очки на нос и посмотрел на Игоря прямо. Его взгляд был чистым, ясным, абсолютно слепым к трагедии, разыгравшейся в Глухово. Он видел перед собой не жертву древнего ужаса, а коллегу, предоставившего интересный полевой материал.

— Так что твой «трофей», — он кивнул в сторону груди Игоря, — с высокой долей вероятности и есть тот самый артефакт из коллекции нашего «нетленного» судьи. Уникальная вещь, прямая материальная связь с ядром локального мифа. С научной точки зрения — бесценно! Жаль, конечно, что тебе пришлось поплатиться за такой уникальный экспонат, — он на секунду скользнул взглядом по пустому рукаву, но в его тоне не было ни капли соболезнования, лишь констатация факта, как о поломанном диктофоне. — Но что поделать? Полевая работа всегда сопряжена с риском. Падения, укусы животных… всякое бывает.

Игорь сидел, не двигаясь. Слова профессора — «укусы животных», «полевая работа» — звенели в ушах чудовищной, кощунственной насмешкой. Он чувствовал, как холод монеты под свитером жжет кожу. Он видел перед собой не ученого, а слепца, смотревшего на солнце через закопченное стеклышко своих теорий и классификаций. Этот человек мог разложить по полочкам самый дикий миф, но был абсолютно неспособен увидеть истину, стоящую перед ним в виде искалеченного, но живого человека.

— Да, — тихо, почти беззвучно, выдохнул Игорь. — Спасибо, Алексей Кириллович. Теперь… многое понятно.

— Всегда рад помочь науке, — профессор уже снова погружался в свои карточки, его внимание ускользало. — Выздоравливай, Сорокин. Рука… э-э… приживется, надеюсь? Современные протезы, говорят, очень удобные. А монету… береги. Уникальный экспонат. Как никак, реликт.

Игорь медленно поднялся. Его тело казалось тяжелым, налитым свинцом. Он кивнул профессору, который уже не смотрел на него, и вышел из кабинета.

В коридоре института он остановился, прислонившись лбом к холодному стеклу окна. За ним кружился снег. Он достал из-под свитера монету. Серебряный семигранник, холодный и тяжелый. Знаки на нем стерлись, но он чувствовал их шершавость кожей пальцев. Не оберег. Не реликт. Плата. Квитанция, выданная ему за руку и за жизнь, которую он теперь должен был прожить. Он сжал ее в ладони — единственной, что у него осталась. Холод металла смешивался с теплом живого тела. В этом был весь ужас и вся правда. Профессор со своими теориями остался там, в пыльном кабинете. А он, Игорь Сорокин, вышел в холодный мир с доказательством того, что некоторые легенды — не просто мифы.