Зона 54

Ч4. Глава 2

Сразу за панельным кладбищем начиналось то, что Пророк назвал Стеклянным морем.

— Охренеть, — прошептал Артем, жалея, что никто из команды сейчас этого не видит.

Города не было. Только пустынное холмистое пространство, покрытое темным блестящим крошевом. Местами в этом крошеве показывались проплешины с растресканным гладким… будто бы стеклом.

— Хиросимит, — пояснил Пророк, как будто Тема у него что-то спрашивал. — Происходит от названия города, который впервые в истории человечества подвергся ядерной бомбардировке. Бетон, асфальт, сама земля — все это превращается в такое вот стекловидное вещество.

Пространство было расчерчено линиями — видны были “дороги”, которыми гули проходили или проезжали это поле. Все эти пути так или иначе вели туда, на запад, к центру города, где должно было быть здание Оперного театра. Новый Храм. Их цель.

— Оказывается, если раз за разом в одно и то же место прилетает боеголовка и взрывы раз за разом переплавляют пространство, то не остается ничего кроме стеклянных полей. Большая часть Новосибирска выглядит так.

Холмистость местности тоже не была естественной — это были следы пашни. Страшной ядерной пашни, которая постепенно сглаживала черты города до полного несуществования. Все довоенные карты, которые они рассматривали в Атоме здесь были бесполезны.

— Вообще обычный человек должен почти мгновенно погибнуть, если пройдется тут пешком, — продолжал Пророк. — Но вы уже довольно долго в Пятне и с вами все в порядке. Расскажи про вашу вакцину.

Артем покосился на подростка. Гуль выглядел довольно отталкивающе. Лицо с этими нелепыми круглыми очками выглядело так, будто с него сняли кожу, а затем запекли под ультрафиолетовой лампой. Много-много раз. А потом еще и заразили какой-то ужасной болезнью, чтобы это истерзанное лицо продолжало перепахивать постоянно возникающими и заживающими с корочкой болячками.

— Наши военные нашли труп одного из ваших на границе Пятна, — пояснил Артем, — на основе полученных данных, вашей крови и… да, более свежему трупу Нетопыря, смогли сделать что-то вроде вакцины.

Пророк кивнул.

— Скорее всего, получился агрессивный, но податливый канцероген, который, как и у нас, контролируется облучением.

— Канцероген?

— Да. Вещество, которое заставляет твои клетки жестко мутировать и неконтролируемо размножаться. Если говорить очень грубо, конечно. С помощью лучевой терапии удается этот процесс сдерживать. Получается что-то вроде доброкачественного рака, если так можно выразиться. Он уничтожает клетки, поврежденные излучением, а само излучение, в свою очередь, не дает ему распространиться настолько, чтобы убить организм… В итоге две смертельные для человека сущности сталкиваются в нем и позволяют жить вечно. Иронично, не правда ли?

— То есть через какое-то время я стану как вы?

— Понятия не имею, — отозвался подросток. — У нас нет специалистов, которые могли бы провести обследование. Точнее, мы, конечно, пытаемся… Но топчемся на месте. Знания и технологии утрачены, ничего не поделать. Ни деторождения, ни возможности жить вне постоянного радиационного фона.

— Если… — Артем остановился и стал формулировать в голове вопрос так, чтобы он не показался бестактным, — если вы не можете иметь детей, то откуда вы, Пророк? Вам на вид лет четырнадцать.

Подросток засмеялся. Очень невесело, как будто кто-то рассказал ужасно надоевшую шутку, которую тот слышал тысячу раз, но слышал не просто так, а от родного дедушки, который уже умер и не сможет рассказать ее в тысячу первый раз, хотя именно этого и хочется больше всего.

— Мне столько лет, что я уже перестал считать, — печально произнес Пророк. — Я просто остался в том теле, в котором получил укол.

Артем не удержался — руки дрогнули, транспортер пошел слегка юзом, неуклюже, со скрежетом, съехал с очередного пологого склона и оставил на блестящем холмике темную плешь.

— До войны тестировали такое на детях?

— Я умирал, — ответил Пророк так, как будто рассказывал, чем сегодня завтракал. — Опухоль, в очень небольшом возрасте, родители в отчаянии. И тут появляются люди, серьезные, государственные, которые предлагают хоть и не спасение, но маленький, небольшой, шанс на выживание. Что тоже по-своему иронично. Весь мир в огне, ежедневно идут разговоры о том, что пора уже нажимать красные кнопки, что это единственный шанс остановить катящуюся уже по инерции бойню… Мир умирал, и я вместе с ним. И мои мама и папа, мои глупые родители решили, что я непременно должен выжить любой ценой.

— Вы жалеете, что выжили?

— Жалел. Очень долго, много лет. Пока… пока не обнаружил Новый Храм. И не стал Вторым.

— Вторым? Что это вообще значит?

— Была такая книга до войны, Библия. И люди верили во все, что в ней написано.

— Да, я знаю, у нас в Атоме сохранилось несколько экземпляров.

— Значит, ты знаешь про двенадцать апостолов. Постепенно находились выжившие. И все они были такие, как я. Некоторые из нас объединились вокруг Храма. Мы выжили благодаря нему. Благодаря Пришедшему. Смогли наладить быт, производство… жизнь. И даже начать исследования самих себя. Так образовалось двенадцать лидеров. Мы были приближены к Пришедшему и даже получили часть его сил. Кому-то досталось больше, как мне, кому-то — меньше, тоже ироничный элемент случайности. Мы могли с ним общаться, слушать его — и транслировать волю остальным Потомкам.

— Кто такой Пришедший?

— С точки зрения Седьмого — бог, — Пророк улыбнулся, — с моей точки зрения — друг. Вы увидите.

— Но это человек?

— А я — человек?

Артем снова отвел взгляд от триплекса и посмотрел на подростка.

— Как вас зовут, Второй? — спросил он вместо ответа. — По-настоящему.

— Захар.

Осталась одна фотография — дурацкая, из школьного альбома, такой официальный бездушный портрет. С фотографии смотрел благообразный скромный паренек с прилизанными на бок светлыми волосами и круглыми кроткими очками, за которые его чморили несколько лет, пока неожиданно круглые очки не стали модными. Под ними — тонкая бледная шея, торчащая из воротника белой рубашки с немного кривым галстуком-бабочкой.

Захар положил фотографию на запыленный стол, а рядом — наиболее прямоугольный осколок зеркала, который ему удалось найти. В отражении на него смотрел кто-то совсем другой. Монстр. Зомби. Урод. Некогда яркие голубые глаза погасли и посерели. Им уже не нужны были очки, но Захар подумал, что хорошо бы все же найти подходящие. Так было бы привычнее.

Крыши у дома не было. И стен тоже. Поэтому порыв ветра легко сдул фотографию со стола, и она полетела куда-то наружу, через пролом, где другие Потомки раскладывались на отдых.

Захар побежал за снимком по битому кирпичу, фотография крутилась на ветру, будто перышко и все время выскальзывала между пальцев в последний момент.

Надо прыгнуть, подумал Захар, поймать в прыжке. Он улучил момент, согнул колени, сделал рывок, выкинул руку вперед — и да! — фотография в руке. А вот приземление вышло не очень, он грохнулся коленками прямо в острое каменное крошево и зашипел от боли.

— Захар! — крикнули со стороны лагеря. Кричал Тимофей Сергеевич, глава их группы.

Он подошел — упертые руки в бока, на почтительном расстоянии, чтобы не дай бог не вступить на территорию руин и не покалечиться.

— Я что просил сделать, Захар?

Вот я дурак, подумал подросток. Совсем забыл, зачем полез в этот дом. Нужно было проверить комнаты. Может быть, будут все еще с крышей над головой и, если повезет, даже с кроватью.

Захар вскочил, отряхнулся, проверил раны — было терпимо, обычные ссадины. На его новой странной коже даже не особо и заметные. И затянутся уже к темноте.

Он вернулся в здание и стал обходить комнату за комнатой. Этому городку повезло, на него не уронили ни одной ядерки. Это и не требовалось. Но он постепенно вымер сам — холод и голод послеядерных лет сделал свое дело. Разрушения естественным образом принесла природа.

Комната с крышей действительно нашлась. И это была спальня. С кроватью! Но обнаружилась проблема — на ней лежали чьи-то останки. Кости в лохмотьях одежды, два черепа на сгнивших подушках. Давняя смерть. И очень знакомая картина. Они наблюдали такое во многих заброшенных поселениях по пути. Люди решали, что медленно умирать в условиях уничтоженной цивилизации — это не для них. Они уйдут тихо, по своей воле, в своих постелях, проведя последние часы жизни среди родных.

Захар выбрался, сообщил об увиденном и сразу несколько человек засуетились и принялись за дело. Женщины завозились вокруг носилок Дашки. Именно ей предполагалось спать под крышей и на настоящей кровати, а не в палатке, как всем остальным.

Дашка была слабая. Так говорили все вокруг, но шепотом. И она слабела с каждым днем. Девчонка, немного младше Захара, которую укололи, наверное, спустя месяц после него.

Захар сначала ей завидовал — она почти не изменилась, у нее даже волосы не выпали! Кожа на лице не слезла, не лопнула, не вспухла, только покрылась такими бугорками и рытвинами, как бывают у взрослых, как они говорят, “от ветрянки”. Но потом завидовать перестал. Вокруг шептались, что она не прожила трансформацию полностью, вакцина не подействовала в полной мере — и рак вернулся.

При слове, которое еще несколько лет назад звучало как приговор, Захар привычно нащупал на груди свой радиоактивный тотем и сжал в ладошке. Это была не просто облученная вещь, это был небольшой кусочек плутония в маленькой, размером с гильзу, капсуле. Подтверждение того, что его война застала на больничной койке в секретном городке.

Как и многих других здесь. Как и Дашку.

Возле нее, мешая взрослым, но делая вид, что помогает, крутился Зураб. Несмотря на то, что они с Захаром были одного возраста, Зураб был крупнее, мускулистее и одновременно полнее. Как-то он признался, что в школе его за полноту немного гнобили, и он надеялся, что от трансформации похудеет. Оказалось, это невозможно. Даже наоборот, если верить остальным, то теперь комплекция никогда не изменится. Даже если каждый день бегать и штангу поднимать. Мутации, перерабатывающие их клетки каждую секунду, все сведут на нет.

Зураб был влюблен в Дашку, хотя и не признавался. И очень страдал, глядя как болезнь медленно пожирает ее.

Лагерь организовали в стороне, под сенью руин какой-то хрущевки. Почти все взрослые были при деле — стаскивали все, что могло гореть для вечернего костра, ставили палатки, сидели с больными. Тимофей Сергеевич важно ходил туда-сюда — руководил по его мнению. Павел Ильич сидел под вставшими домиком бетонными плитами и читал. Он тоже считал это работой, хотя не все были согласны. На него вообще не обращали внимания.

Он воспринял трансформацию слишком буквально. И уверовал, что бессмертен, отчего стал, как говорили взрослые, особенно женщины, ужасно невыносим. Он перестал мыться, приводить себя в порядок и, судя по всему, утратил всякую брезгливость. Полчаса назад они вытащили из-под этих самых плит расползающийся иссохший труп. И почти сразу Павел Ильич, с кряхтением, уселся прямо на то место, где секунду назад лежали серые, почти окаменевшие кишки.

— Каждый принимает новое по-своему, — говорила про это Полина, постоянная сиделка Даши, которая до вот этого всего была психологом.

Вечером, когда все было готово, начался обычный ритуал. Тимофей Сергеевич сел у разгорающегося костра, достал свой радиоприемник — старый, даже древний с точки зрения Захара, тяжелый, с мотками проводов и огромной раскладывающейся антенной, которую он иногда приказывал затаскивать на крыши домов, на деревья или просто на холмы.

Радио включилось и все они услышали его — зов. Новый Храм говорил с ними и все взрослые в этот момент затихали и слушали. Захар никогда не старался прям вникать, ему казалось, что из приемника несется белиберда, причем даже не смешная, а просто непонятная и скучная.

— Тебе всегда будет сложно сосредоточиться, — говорила ему про это Полина, — ты застрял в том возрасте, когда концентрация требует больших усилий, чем у взрослых. Придется теперь с этим жить.

— То есть он навечно пубертатная заноза в наших задницах, — упрощал ее слова Тимофей Сергеевич.

Сначала этот факт — что он, Захар, фактически никогда не вырастет и не станет настоящим взрослым, его ужасно злил. Но потом, глядя на окружающих, он понял, что это не так уж и плохо. Большинство взрослых — идиоты. Так и зачем ему вырастать в идиота?

Еще Захар не понимал, зачем они куда-то идут. Он, конечно, был в курсе, что их цель — Новосибирск, он был там не раз, родители постоянно возили его туда в огромную больницу на всякие процедуры. Теперь их всех звало туда это радио. И все шли, хотя странно противоречили себе, утверждая, что “от городов-миллионников ничегошеньки не осталось, одни камни и пепел”. Так и зачем туда идти?

— Это называется паломничество, — брезгливо, но терпеливо отвечал на подобные вопросы Тимофей Сергеевич. — Ты еще мал, чтобы такое понимать. И, видимо, всегда будешь мал.

Это звучало обидно, и Захар эту обиду тихо таил. Он не знал зачем, он просто ощущал, как внутри него на полочки складываются все неприятные слова, которые ему говорят. И эти полочки уже слегка трещали под весом груза.

После обязательного прослушивания радио шел ужин — каждый день все более скудный и все более мерзкий на вкус.

Лежа в спальнике Захар вспоминал как все началось. Как их всех — все палаты в длинном затхлом крыле больницы, подняли и погнали в подвал, а после подвала — еще ниже, куда-то за толстые стенки гермозатворов. В бункер.

Вообще, как и многие другие подростки, Захар в тайне думал про то, как бы классно было уцелеть после апокалипсиса и… эээ… выживать дальше? Но круто выживать! Как в западных фильмах. Там, обычно, главные герои пачками косили зомби, но теперь сам Захар был больше похож на этих самых зомби, поэтому такой исход ему не нравился.

К тому же все эти чаты и каналы про жизнь после ядерной войны о многом умалчивали.

Например, о вшах. Пожалуй, это единственный плюс его лысой башки. Как только в бункере пропал водопровод и запас воды стали жестко экономить — все, кто не прошел трансформацию, то есть обычные пациенты и персонал, тут же стали заниматься в основном тем, что чесали голову. Главный враг выжившего — это не агрессивные толпы маргинальных элементов и даже не дикие звери, почуявшие, что доминирующий вид перестал быть таковым и можно невозбранно посягать на его бетонный рай. Главный враг — это вши. Если под рукой нет чистой воды, то вывести их невозможно. Основным признаком обычного человека стала даже не гладкая кожа, а непрерывное чесание головы. Оно настолько их поглощало, что они постепенно научились почти все делать одной рукой, даже готовить еду.

Второе, о чем мало писали — это о зиме. Это было странно для сибиряков, как будто они игнорировали самый главный факт своего региона, потому что против него просто было сложно бороться. Неинтересно представлять, как после ядерной войны ты умираешь не в борьбе с каким-то другим кланом за бочку бензина или дизельный генератор, а банально замерзаешь.

Бункер выдержал ядерную бомбежку, но скучно не пережил первый же год зимы. Взрослые говорили, что под землей всегда тепло. Но это почему-то не сработало. Бункер превратился в ледяную могилу, бетонный мешок промерз так, что арматура внутри стен и перекрытий стала трещать и выть. А через какое-то время стало выходить из строя оборудование — замолчала вентиляция, зачихал и стал работать с перебоями генератор, а в конце концов сама конструкция стала менять геометрию и было принято решение выходить — взрослые опасались, что гермодвери навсегда заклинит в закрытом положении и тогда из бункера уже никто и никогда не выйдет.

С этими воспоминаниями Захар засыпал, с ними же и просыпался, потому что снилось ему почти всегда одно и то же — как он бежит вниз со всеми остальными, вокруг белые халаты, пижамы, каталки, мятые спортивные костюмы, костыли, коляски и целый лес стоек для капельниц.

Утром лагерь выглядел неожиданно притихшим. Взрослые молча жевали завтрачные сухари, прятали глаза, а потом Захар увидел Зураба, который сидел под обвалившимся подъездным козырьком и тихо хныкал.

— Дашка ночью умерла, — сказал он, увидев Захара.

Подросток смотрел, как его сверстник ревет и пытался понять, что он чувствует сам. Пытался ощутить хотя бы легкий привкус горя, страха или отчаяния. Он вспомнил Дашку, ее тонкие руки, прозрачную слабую улыбку и синенькие паутинки вен на лбу.

Обычно людям должно быть жалко, когда кто-то слабый и невинный помирает. Люди страдают, когда навсегда уходит тот, кто еще вчера был рядом и живой.

Но Захар ничего не чувствовал. Он смотрел на Зураба и понимал — этот тоже умрет. И еще многие умрут. Ему придется наблюдать все эти смерти, но к счастью, трансформация забрала у него не только волосы и кожу, но и изрядный кусок каких-то важных эмоций.