Товарищ капитан. Часть 1. Блондинка с розой в сердце

Глава 6

Около входа в метро стояли два паренька в пионерских галстуках, держали в руках плакат с надписью «Город-герой Ленинград, а не Санкт-Петербург!» Рядом с ними замер бородатый очкарик с взъерошенными волосами, помахивал бумагой с призывом «Наше дело правое! Отстоим Ленинград!»

По другую сторону от входа топтались похожие на студентов юноши с баннером «Очистим карту России от имён преступников!» Около них вытянулась по струнке тощая неряшливо одетая остроносая девица и показывала проходившим в метрополитен людям объявление: «Меняю дьявола на святого Петра».

Противоборствующие стороны друг друга словно не замечали. Как не обращали на них внимания прохожие. Курившие в сторонке милиционеры мирно беседовали друг с другом и без особого интереса посматривали на демонстрантов. Взглянули милиционеры и на меня, но не двинулись в мою сторону.

На этот раз я снова не выстоял очередь к кассе: оказалось, что памятные для меня жетоны для проезда в метро пока не ввели — их функцию сейчас выполняли обычные пятикопеечные монеты. У меня в барсетке завалялись три пятака. Поэтому проблемы с проходом через турникет у меня не возникли.

На эскалаторе метро я снова оценил преимущества своего нынешнего тела. Никаких прежних проблем с передвижением на кресле-коляске! Один шаг на ступень — и ты уже скользишь вниз. Да ещё и вертишь при этом головой, разглядываешь белые своды тоннеля и хихикавших парой ступеней ниже молодых девиц.

Бросилось в глаза полное отсутствие рекламы в метро (увидел лишь нацарапанные на поручнях надписи). Вместо смартфонов нынешние пассажиры держали в руках книги и газеты. Кто-то читал уже стоя на ступенях; но большинство граждан выжидали, пока с удобством разместятся для чтения на сидении в вагоне.

А вот чистотой нынешний Ленинградский метрополитен не блистал. Даже около фонарей между полосами эскалаторов я то и дело замечал конфетные фантики, обрывки агитационных листовок и шелуху семян подсолнечника. На лицах молодёжи я видел улыбки. А вот пассажиры постарше выглядели усталыми и печальными.

От «Пушкинской» я доехал до станции «Площадь Мужества». По пути, в вагоне, вдоволь насмотрелся на наряды ленинградцев. В Северной столице наряды горожан выглядели ярче, чем в Нижнерыбинске — сказывалась близость к Европе. Я видел на пассажирах джинсы, кроссовки, излишне яркие спортивные костюмы.

У выхода из метро я неторопливо прогулялся вдоль ряда ларьков. Памятных мне по жизни в девяностых годах «Сникерсов» и «Тампаксов» там не заметил. В основном торговали овощами и цветами. Но увидел я и торговцев полиэтиленовыми пакетами с иностранными надписями и с фотографиями звёзд эстрады.

От входа на станцию «Площадь Мужества» я зашагал в направлении улицы Хлопина. Мимо меня проезжали автомобили (пока ещё преимущественно отечественного производства), дребезжали по неровной дороге автобусы. Пешеходное движение в Ленинграде казалось очень оживлённым в сравнении с улицами Нижнерыбинска.

Голову мне припекало солнце — я передвигался по островкам тени, что создавали на тротуарах ларьки и нечасто встречавшиеся у меня на пути деревья. Около входов в магазины я замечал очереди (даже около «Булочной»). Люди стояли под палящим солнцем, медленно приближаясь к магазинам короткими шагами.

Книгу о питерском маньяке Романе Курочкине я написал в две тысячи десятом году, когда уже активно пользовался интернетом при поиске сюжетов и информации для написания романов. Назвал я её «Человеческие кости в Неве». Но издательство забраковало моё название; и книга появилась в магазинах, как «Белая стрела. В поисках питерского Людоеда». К моим книгам об организации «Белая стрела», состоявшей (по моей версии) из бывших работников милиции и спецслужб, тот роман почти не имел отношения. Но книги о «Белой стреле» в те годы хорошо продавались. Поэтому издатели меня буквально вынудили связать этот роман о поисках Ромы Курочкина со «Стрелой» (при помощи названия и мелькавших на вторых ролях знакомых по историям о «Стреле» персонажей).

Работа над романом продвигалась медленно. Несколько раз я прерывал её, потому что чувствовал, как погружался в уныние. При написании книг я будто бы создавал у себя в воображении параллельную реальность, в которой жили и общались персонажи. Но та реальность, которую мне навеяла интернетовская информация о деятельности Курочкина в девяностых годах, даже у меня временами вызывала отторжение. Она тогда существовала одновременно с мыслями о болезни моей дочери: с болезнью мы только начинали тогда борьбу. «Человеческие кости в Неве» я считал не лучшей своей работой, хотя эта книга с издательским названием и привлекла к себе внимание читателей — её издавали под разными обложками четыре раза (и это, не считая дополнительных тиражей).

К улице Криворожская я добирался от станции метро почти целый час. Хотя прекрасно представлял маршрут: я много раз просматривал его на карте Санкт-Петербурга, когда продумывал историю о поисках питерского Людоеда. Прошёл мимо семьдесят шестой поликлиники, мимо школы-интерната и свернул в сторону видневшегося впереди купола церкви. Тени на тротуарах стали заметно длиннее, пока я дошагал до первых домов нужной мне улицы. У дома номер шестнадцать я перешёл дорогу — издали рассматривал неприметное девятиэтажное здание, в котором проживал сейчас двадцатитрёхлетний Рома Курочкин.

В своём романе «Человеческие кости в Неве» я намеренно изменил адрес Романа Курочкина. Предположил, что у той квартиры на девятом этаже (где проживал в девяностых маньяк) давно появились новые хозяева, которым не понравилось бы излишнее внимание к своему жилищу. От этого внимания, как я предполагал, они уже устали. Ведь им наверняка поведали бывшие соседи Курочкиных истории о том, что творилось в тридцать шестой квартире раньше (в девяностых годах). Но вот само строение я в книге описал точно. В этом я убедился сейчас, когда рассматривал эту мрачную, словно пропитанную злыми флюидами девятиэтажку.

Я моргнул, тряхнул головой — словно прогнал наваждение. Сообразил, что по пути к этому дому я будто бы вновь окунулся в мрачную и тягостную атмосферу своего давным-давно написанного романа. Напомнил себе, что никаких «злых» или «добрых» «флюидов» на самом деле не существовало. Потому что их придумали спиритологи. А я в две тысячи десятом году вполне удачно воспользовался этой их выдумкой в сюжете своего полумистического детектива («триллера», как его обозвали издатели). Потому что все те поступки, которые совершил в реальности и в моем романе Курочкин, действительно «попахивали» дьявольщиной.

Я неторопливо прошел мимо смотревших на проезжую часть окон семнадцатого дома (они ничем особым не отличались от окон других домов, находившихся на этой же улице). Прошагал мимо припаркованных у дома автомобилей. Вошёл во двор под тень здания. Отбросил мрачные мысли и обнаружил, что этот ленинградский дворик выглядел не таким угрюмым, как на фотографии в интернете. Звонкими голосами весело кричали резвившиеся рядом с качелями дети; в глубине двора звучала музыка — там сидели на скамейке подростки. Спорили мужчины, собравшиеся около «Москвича» со снятым передним колесом.

Привычных по Нижнерыбинску лавок около подъездов я не заметил. Скамейки со спинками из тонких реек стояли в глубине двора в тени от густых крон лип и тополей. На них восседали женщины разных возрастов (одни покачивали детские коляски, другие опирались на деревянные трости). Их голоса временами перекрикивали и споры мужчин, и визги ребятни, и бренчание гитары подростков. Дамочки увлеклись беседой. Они активно жестикулировали, на меня внимания не обращали. Я прошёл по исчерченному трещинами асфальту, свернул к оклеенной бумагами с объявлениями двери подъезда (вспомнил, что в Ленинграде его именовали «парадной»).

Поднялся по лестнице, вдавил пальцем слегка оплавленную кнопку лифта — та тут же засветилась. Я окинул взглядом украшенные надписями стены; убедился, что политика жильцов этого подъезда (парадной) заботила не в первую очередь: политических лозунгов на стенах не обнаружил. Но прочёл парочку матерных стишков, пока дожидался лифт. Узнал имена и фамилии нескольких самок собак, что проживали в этом доме. Заметил с десяток лаконичных трёхбуквенных сообщений. Сосчитал семь сгоревших спичек, свисавших с потолка, подобно сталактитам. Выведенная неровным детским почерком надпись меня заверила, что «Цой жив».

Дверь лифта резко распахнулась — в лицо мне дохнуло запахом мочи. Я невольно задержал дыхание, шагнул в лифт и нажал на расплавленные остатки кнопки восьмого этажа. Кабина вздрогнула и поползла вверх, жалуясь на свою нелёгкую жизнь тоскливым поскрипыванием. В щели за неплотно прикрытыми створками один за другим проплывали этажи. Я зажал подмышкой барсетку, надел кожаные перчатки. В очередной раз отметил, что Димка предпочитал удобные и недешёвые вещи — перчатки ему будто бы шили на заказ: они оказались мне точно по руке. Кабина замерла, двери распахнулись. На девятый этаж я поднялся по ступеням.

От лестницы я сразу свернул вправо, где находились тридцать пятая и тридцать шестая квартиры. На лестничной клетке девятого этажа я почувствовал запах хлорки, мочи и едва ощутимый запашок тухлых яиц (сероводорода). Невольно вспомнил годы своей молодости, когда работал в милиции. Тогда я вдоволь нанюхался подобных ароматов, когда выезжал на осмотр мест происшествия, где находили мертвецов. Подобные запахи, как объяснил мне старший коллега, один раз вдохнёшь — запомнишь на всю жизнь. Я подошёл к двери в квартиру Курочкина. Услышал музыку. В квартире звучала песня «Костёр» группы «Машина времени».

«…Раз ночь длинна, жгут едва-едва…» — звучал за дверью голос Андрея Макаревича. Я чуть присел, взглянул на замочную скважину. А похожий на рыбий глаз дверной глазок посмотрел на меня. Я подмигнул ему, расстегнул барсетку. Вынул две напоминавшие игрушечные клюшки отмычки. Похожими отмычками мы с Димкой развлекались в детстве. Орудовать ими нас научил ныне покойный сосед дядя Митя, много лет работавший слесарем и «отсидевший» четыре года за квартирные кражи. Я увидел вчера эти «клюшки» — сразу вспомнил, как мы с братом ставили рекорды по скоростному вскрытию замка родительской квартиры.

«…Этот чудак всё сделает не так…» — мысленно повторял я за Макаревичем. Сунул в замочную скважину «клюшку», которая побольше. Другой, меньшего размера, поводил внутри замочной скважины, прощупал первый штифт. Первый штифт оказался «рабочим», и пружина — тоже «рабочая». Я сделал большей из отмычек небольшой «натяг» на замке, меньшей из «клюшек» вновь поводил внутри замка, отыскал стопорный штифт. Хмыкнул. Вспомнил, что в детстве я похожие замки вскрывал за сорок секунд. Но мой брат Димка неизменно опережал меня в этих соревнованиях: он тратил на те же действия хоть на одну-две секунды, но меньше.

Замок квартиры Курочкина словно обиделся на мою долгую возню — он громко щёлкнул. Обитая коричневым дерматином дверь слегка приоткрылась. Запах сероводорода стал отчётливее, а музыка громче. «…Ещё не всё дорешено, — пел Макаревич, — ещё не всё разрешено…» Я сунул отмычки в карман жилета, поправил на запястьях перчатки. Сообразил, что примерно так же проник в квартиру питерского Людоеда второстепенный герой моей книги «Человеческие кости в Неве». Живым этот персонаж оттуда не выбрался: маньяк пронзил его сердце похожим на пику заточенным металлическим прутом, которым книжный Людоед пытал своих жертв.

Я перебросил барсетку в левую руку, толкнул ею дверь. Вдохнул пропитанный трупным запахом воздух. Отметил, что сладковато-гнилостным тот ещё не стал. Это значило, что мёртвое тело лежало в квартире Курочкина примерно неделю, вряд ли больше. А причиной столь резкого запаха была ещё и жаркая погода, что воцарилась сейчас в непривычно солнечном Ленинграде. Я перешагнул порог, отыскал взглядом выключатель. Зажёг свет — под потолком вспыхнула украшенная грязным бежевым стеклянным плафоном лампа. Я прикрыл за собой дверь, запер её на замок. «…И Бог хранит меня…» — заверил голос Макаревича.

«Такое же зеркало, как в Димкиной квартире», — подумал я. Посмотрел на своё отражение, которое увидел в зеркале на стене. Димка в зеркале выглядел спокойным, сосредоточенным. Будто он собрался на самую обычную прогулку, или намеревался вынести мусор. Димка посмотрел мне в глаза, усмехнулся — я почувствовал, как дёрнулась моя щека. Краем глаза я заметил движение. Повернул голову и увидел замершего в конце узкого коридора черноволосого небритого молодого мужчину, знакомого мне по фотографиям в интернете. Вот таким же я его и описал в своём романе: невысоким, узкоплечим, неопрятным, с пугливо блестящими карими глазами.

Рома Курочкин шумно дышал, будто после долгого бега. Он смотрел на меня исподлобья, сжимал в правой руке молоток. Я отметил, что внешне мужчина не походил на хищника — он выглядел обычной «жертвой».

Подумал, что сейчас внешний вид Курочкина, вполне соответствовал моменту.

— Ты кто такой? — спросил Роман.

Он сделал полшага назад, шаркнул по линолеуму подошвами потёртых домашних тапок. Его растянутые в коленях трикотажные штаны приспустились, демонстрируя мне резинки красных трусов.

Я впервые слышал скрипучий голос Курочкина, хотя примерно таким его себе и представлял.

Ответил:

— Я — грабитель. Разве не видишь?

Я положил барсетку на полку около зеркала (поверх связки ключей и расчески).

Курочкин бросил взгляд вправо: в дверной проём комнаты, где звучали музыка и голос Андрея Макаревича. Но Рома тут же вновь взглянул на меня и потряс головой. Длинная чёлка накрыла его левый глаз.

— У меня ничего нет, — сказал Роман.

— Это же хорошо, — заверил я. — Тогда тебе нечего бояться. Возьму то, что есть; и уйду.

— Я не боюсь.

Голос Курочкина дал петуха. Мужчина выставил перед собой руку с молотком. Будто отпугивал крестом нечисть.

— Уходи, — сказал он. — Или я закричу.

— Кричи.

Я пожал плечами, посмотрел Роману в глаза (в них отражался желтоватый свет лампы). Пошёл к нему. Разделявшее нас расстояние я преодолел за две секунды. Курочкин не закричал. Но он снова попятился и взмахнул молотком.

Я ударил Курочкина под кадык. Левой рукой. В точности, как сегодня ночью ударил ночного гостя в поезде. Курочкин захрипел и выпучил глаза. Он приоткрыл рот, хватал воздух губами, подобно выброшенной на сушу рыбе; прижал к шее руки.

Молоток с глухим стуком приземлился на линолеум около Роминых тапок. Я подобрал его, взвесил в руке. Одобрительно кивнул и взглянул на бледное лицо Романа Курочкина (пока ещё не питерского, а ленинградского Людоеда).

— Хороший инструмент, — сказал я. — Рабочий. Нам с тобой, Рома, он сейчас пригодится.

Курочкин ответил мне хрипом. Я схватил его за плечо и затолкнул в комнату, где всё ещё поскрипывала в магнитофоне аудиокассета с песнями группы «Машина времени».

«…А ты был неправ, — пел Макаревич, — ты всё спалил за час…»

В квартире Романа Курочкина я пробыл гораздо меньше часа.

Перед уходом я отключил магнитофон. Поправил около зеркала свою причёску, промокнул носовым платком выступившие на лбу и на висках капли пота. Забрал с полки барсетку.

Сунул в карман перчатки, спустился на восьмой этаж к кабине лифта.

Входную дверь на девятом этаже я оставил открытой: понадеялся, что тела в квартире Курочкиных уже в скором времени найдут привлечённые запахами разложения соседи.

От дома номер семнадцать на улице Криворожская я вернулся к метро. До поезда у меня в запасе оставалось ещё пять часов. Поэтому на вокзал я сразу не поехал — решил, что потрачу оставшееся до отправления поезда время на покупку подарков. Ещё во время первой своей сегодняшней поездке в метро я подслушал разговор пассажирок о магазине «Lancome» на углу Невского проспекта и Караванной улицы. Барышни говорили об ассортименте магазина с мечтательным придыханием, будто рассказывали о ночи, проведённой в объятиях любимого мужчины.

Горожане на Невском проспекте, недолго думая, указали мне пальцем направление для дальнейшего движения, едва я только обратился к ним с расспросами о магазине. Я прогулялся по неровному тротуару главного исторического проспекта Северной столицы, полюбовался мало изменившимися с довоенных времён фасадами домов. По дороге приобрёл в ларьке мороженое в вафельном стакане. Затем съел пирожок с яблочным повидлом (пирожок с мясом я не купил: не отважился). Ещё издали увидел стоявшую около магазина «Lancome» очередь.

Посмотрел на толпившихся у входа в магазин решительно настроенных женщин и пробормотал:

— Да уж, тут и удостоверение не поможет. Никакое. Побьют, к гадалке не ходи.

Я почесал подбородок, задумчиво рассматривал раскрасневшиеся от жары и от возбуждения лица стоявших в очереди около магазина гражданок. Рядом со мной нарисовался невысокий мужичок с зачёсанными набок жидкими русыми волосами. Он поинтересовался, не желаю ли я прикупить косметику «немного дороже, чем в магазине, зато без очереди». На мой вопрос «что есть?», он перечислил неплохой ассортимент… из которого я выбрал духи, три тюбика помады, пудру и тушь для ресниц. Ещё я получил «всего за трёшку» «фирменный» полиэтиленовый пакет.

В вагон поезда на перроне Витебского вокзала я вошёл одним из первых. Перекинулся парой слов с проводницей. Во главе загруженной сумками и чемоданами вереницы пассажиров я прошёл до своего места, забросил на верхнюю боковую полку рюкзак. Отметил, что вагон ещё не заполнился людьми, но здесь уже витал не только привычный запах креозота, но и ароматы популярных во все времена у советских и российских пассажиров поездов продуктов: варёных яиц, жареной курицы и копчёной колбасы.

Напротив меня на сидение уселся круглолицый и краснощёкий светловолосый мужчина — мы устно поприветствовали друг друга и тут же выяснили, что оба едем почти до конечной станции (я узнал, что поездка моего соседа продлится лишь на час дольше моей). Мужчина затолкал под сидения свои сумки, бросил на стол газеты («Комсомольская правда» и «Советский спорт»). Он приоткрыл рот для очередного вопроса, но так и замер — уставился мне за спину, будто заметил там нечто сверхинтересное.

Я уловил в воздухе вагона аромат розовых лепестков, почувствовал как почти невесомая женская рука прикоснулась к моему плечу.

Обернулся — встретился взглядом с ярко-голубыми глазами ленинградской журналистки Александры Лебедевой.

Саша улыбнулась.

— Дмитрий, ещё раз здравствуйте… здравствуй, — сказала она. — Я подумала и решила, что поеду в Ларионовку вместе с тобой. Поезд. Хорошая компания. Твои интересные рассказы. Ведь это же здорово! А у меня ещё остались почти десять дней отпуска.