Царёв Пророк

Глава 11

Воздух в кремлёвских сенях был густым и сладковатым — пахло мёдом, воском и тлением. Невидимые сквозняки, рождённые в бесчисленных переходах между палатами, шевелили волосы Григория, навязчиво напоминая о дуновении иного мира, о сквозняке времени, что занёс его сюда. Он стоял, прижавшись спиной к шершавой, прохладной поверхности белокаменной стены, и ждал. В руках он сжимал небольшой холщёвый узелок.

Внутри лежало то, что он втайне от всего двора, включая отца Кассиана, готовил несколько недель. Не реликвия, не талисман, а скорее — лекарство. Или последняя ставка отчаявшегося игрока, не знающего, какую карту бросить на стол.

Из покоев царя Фёдора донёсся приглушённый, но непрерывный кашель — влажный, разрывающий, словно кто-то терзал изнутри гнилую ткань. Каждый такой приступ отзывался у Григория острой, почти физической болью. Он закрыл глаза, мысленно повторяя заклинание, которое стало его молитвой: «Антибиотики. Противовоспалительные. Спазмолитики. Хотя бы аспирин, чёрт возьми…»

Но вместо химических формул в голове всплывали строки из жития святого, которые Григорий читал царю Фёдору на прошлой неделе: «…и возлёг на одре своём, изнурённый гортанною болезнью, и не мог глаголати, ибо душила его хвороба…» Историческая ирония, ставшая личным кошмаром. Он знал диагноз — хронический бронхит, усугублённый слабым сердцем и, возможно, туберкулёзом. Он знал прогноз — летальный исход в ближайшие год-два. И он знал своё бессилие.

Шёпот за спиной заставил вздрогнуть.

— Брат Григорий, царица зовёт.

Перед ним стояла одна из верховых боярынь Ирины, женщина с лицом, вырезанным из жёлтого воска, и чёрными, бусинками, глазами. Григорий кивнул и, оттолкнувшись от стены, последовал за ней.

Покои царицы Ирины Годуновой поражали не богатством, а сдержанной, умной роскошью. Здесь не было кричащего золота и аляповатых самоцветов, как у иных боярынь. Свет от нескольких толстых восковых свечей мягко ложился на тёмные, полированные до зеркального блеска дубовые стены, на ковёр из дамасской шерсти, на строгие лики икон в серебряных окладах. В воздухе витал тонкий аромат ладана и сушёной мяты.

Сама Ирина сидела в прямом, высоком кресле у стола, заваленного свитками и небольшими, очевидно, аптекарскими, книгами в кожаных переплётах. Она не вышивала, как положено благочестивой жене, а изучала какую-то схему — чертёж, похожий на план сада. Рядом, на табурете, стояла серебряная чаша с тлеющими углями, куда она время от времени бросала щепотку трав.

— Подойди, брат Григорий, — голос был ровным, без приветливых нот, но и без прежней откровенной враждебности.

Григорий поклонился, соблюдая этикет, который изучил до автоматизма.

— Здравия тебе, государыня.

— Здравия, — отозвалась царица, отложив перо в сторону. Её взгляд, умный и пронзительный, очень похожий на братов, скользнул по лицу Григория, затем по узелку в руках. — Сказывают, ты опять в милости у государя. И у брата моего… терпим.

— Милость государева — как солнце, то пригревает, то за тучу уходит, — осторожно ответил Григорий. — А брат ваш, государыня, человек государственный. Он терпит тех, от кого видит пользу в делах.

— Польза… — Ирина задумчиво провела пальцем по краю чаши. — Брат мой говорил, ты советовал дьякам насчёт извести для Спасской башни. И насчёт закладки яблоневого сада у Воробьёвых гор. Странные заботы для молитвенника.

— Всякое дело, ко благу государеву и земли Русской направленное, есть дело богоугодное, — сказал Григорий, чувствуя, как звучат эти заученные фразы.

— Не лицемерь, — тихо, но чётко остановила его Ирина. — Мы не в церкви. Ты не святой, а я не глупая барыня. Ты что-то задумал. Я вижу это по глазам. Ты ходишь по моему дворцу, как по полю брани, высматривая, где подкоп вести.

Григорий сглотнул. Прямота царицы была ошеломляющей. Он решился на ответную откровенность.

— Я задумал помочь государю. Не молитвой единой. Вот… — он развязал узелок и выложил на стол перед ней несколько плотно скрученных бумажных кулёчков и маленький глиняный горшочек, запечатанный воском.

Ирина с любопытством наклонилась.

— Что сие?

— Травы, государыня. Сбор, что облегчает кашель и дыхание. Отвар из мать-и-мачехи, чабреца, корня солодки. А в горшочке — мазь на барсучьем жиру с добавлением скипидара и мёда для растирания груди. Это… это знание, дошедшее до меня из древних книг.

Он солгал. Рецепт был взят из собственной памяти. Что-то из советов его бабушки, что-то из статей в интернете, которые Григорий запомнил. Но здесь, в этом мире, это звучало как откровение.

Ирина взяла один из кулёчков, понюхала.

— Чабрец знаю. Мать-и-мачеху — тоже. Солодка… слышала. Но такой сбор… — она подняла на него глаза. — Ты уверен в его действии?

«Нет», — кричало внутри Григория. Он не был уверен ни в чём. Он был учитель истории, а не травник. Но делать было нечего.

— Уверен, государыня. Это не панацея, но облегчение принесёт.

— А почему принёс это мне? — спросила Ирина, откладывая кулёк. — Поди, подай государю напрямую. Он тебе верит, как апостолу.

— Государь верит в провидение и молитву, — тихо сказал Григорий. — А это — дело рук человеческих. И… я боюсь навредить по неведению. Ты, государыня, человек дела. Ты разбираешься в лекарях и снадобьях. Я прошу — испытай это сперва на ком-то другом. Или… проконсультируйся со своими лекарями. Если сочтёшь возможным — применишь.

Он сделал шаг, на который не был способен ещё месяц назад. Шаг смирения и признания чужой компетенции. Он передавал ей не только лекарство, но и ответственность.

Ирина долго смотрела на собеседника, и в её взгляде что-то изменилось. Ледяная стена неприятия дала тонкую трещину.

— Ты прав, — наконец сказала она. — Я разбираюсь. И я вижу, что ты не шарлатан. Шарлатан сулил бы мгновенное исцеление. — Она аккуратно собрала кулёчки и поставила горшочек обратно на стол. — Я изучу твои дары. И поговорю со своими людьми.

— Благодарю, государыня.

— Не благодари рано, — она снова взяла в руки перо. — Иди. Государь ждёт тебя. Он сегодня… слаб.

Григорий поклонился и вышел, чувствуя странную смесь облегчения и тревоги. Он сделал что-то. Перестал быть пассивным наблюдателем.

Царь Фёдор лежал на резной дубовой кровати, заваленный горами подушек и покрытый лёгким соболиным одеялом. Лицо его было серым, восковым, а под глазами залегли синеватые тени. Рядом, на столике, стояла недопитая чаша с каким-то тёмным отваром.

— Гриша… — царь попытался улыбнуться, но губы искривил новый приступ кашля. Он схватился за грудь, его тело содрогнулось.

Григорий, не раздумывая, подошёл, сел на край кровати и взял царя за руку. Рука была холодной и влажной.

— Дышите, государь… медленно. Вдох… выдох.

Он говорил мягко, успокаивающе, как когда-то говорил своему отцу во время астматических приступов. Фёдор, закашлявшись, послушно пытался синхронизировать дыхание с его голосом. Постепенно спазм отпустил. Царь откинулся на подушки, истощённый.

— Слаб я, Гриша… Слаб стал. Как та былинка на ветру.

— Ветер пройдёт, государь, и былинка выпрямится, — сказал Григорий, наливая из кувшина чистой воды.

Фёдор сделал несколько глотков, дыхание выровнялось.

— Голуби… слетались сегодня к окну. А я… я не смог встать, чтобы покормить их. Жаль птиц божьих.

Григорию сжалось сердце. В этом простодушном сожалении было больше трагизма, чем в любых государственных делах.

— Я покормлю их за тебя, государь. Не печалься.

— Спасибо, друг мой… — Фёдор закрыл глаза. — Мне снилось… будто отец мой, Иоанн, стоит на высоком холме, а я внизу, и не могу к нему подняться. И он манит меня, а я… не могу. И земля под ногами разверзается. Смутное время грядёт, Гриша. Чую я.

Григорий похолодел. Слова «смутное время», сказанные из уст умирающего царя, прозвучали как приговор.

— Не грядёт, государь. Не допустим. Сила государства — в твоём здравии и в мудрости твоих советников.

— Борис… — прошептал Фёдор, и в голосе послышалась тоска. — Борис силён. Умён. Но груз на нём… тяжкий груз. А я… я легковесен оказался. Наследника не оставил. Царство без царя… что корабль без кормчего в бурю.

Слёзы выступили на глазах Фёдора. Григорий смотрел на него, и всё его знание истории, все его планы по предотвращению Смуты рассыпались в прах перед этим простым, человеческим горем. Он боролся с Годуновым за влияние, строил стратегии, пытался влиять на экономику, а главная трагедия, главная причина будущей катастрофы лежала перед ним — больной, бездетный царь, осознающий свою несостоятельность.

— Бог милостив, государь, — бессильно прошептал Григорий, сжимая холодную руку царя.

— Бог… да, — Фёдор открыл глаза, и его взгляд внезапно прояснился, стал почти ясновидящим. — Он и послал тебя. Не для того, чтобы враждовать с Борисом. А чтобы… помочь ему. Когда меня не станет. Обещай мне, Гриша. Обещай, что не оставишь землю Русскую. Поможешь Борису… нести этот крест.

Григорий онемел. Эта просьба была прямым указанием, завещанием. И она перечёркивала всё, что он делал до сих пор. Вся его борьба с Годуновым объявлялась тщетной и ошибочной. Царь, ради которого он всё затеял, сам благословлял его на союз с тем, кого Григорий считал врагом.

Он хотел возразить, хотел сказать, что Годунов — не тот, кого стоит слушать, что он ведёт страну к пропасти. Но видел перед собой не исторического персонажа, а умирающего человека, умоляющего о последней милости.

— Обещай… — снова, уже слабее, попросил Фёдор.

И Григорий сломался. Он кивнул, не в силах вымолвить слово. Комок подступил к горлу.

— Обещаю, государь.

Удовлетворённый, Фёдор снова закрыл глаза, и его дыхание стало более ровным, он погрузился в забытьё.

Григорий сидел так, не двигаясь, пока за окном не стемнело и слуги не зажгли лампады. Его рука всё ещё сжимала холодную руку царя. Он смотрел в затуманенное болью лицо Фёдора и понимал: его миссия только что изменилась кардинально. Он проиграл. Проиграл свою войну Годунову ещё до её окончания. И получил от своего царя новый, невероятно тяжкий приказ — примириться с победителем.

Когда он наконец вышел из покоев, в сенях ждала высокая, тёмная фигура. Годунов стоял у окна, глядя в чёрную, звёздную муть ночного неба. Он обернулся. Лицо его было усталым, но собранным.

— Ну что, брат Григорий? — спросил он без предисловий. — Каков государь?

Григорий остановился напротив него. Они смотрели друг на друга — пророк, лишившийся дара пророчества, и правитель, обречённый на проклятие истории.

— Слаб, — коротко ответил Григорий. Его собственный голос прозвучал хрипло и устало. — Очень слаб.

— Знаю, — Годунов отвёл взгляд. В его голосе прозвучала неподдельная, невысказанная боль. Не только политика, но и родственника. — Ирина говорила, ты принёс какие-то снадобья.

— Принёс.

— И?

— Царица будет советоваться с лекарями.

Годунов кивнул, оценивающе глядя на собеседника.

— Ты сегодня выглядишь иначе, брат Григорий. Словно с тебя сняли тяжкий груз. Или наоборот — возложили новый.

Григорий горько усмехнулся в бороду. Проницательность этого человека была пугающей.

— Государь… просил меня помочь тебе. Когда… его не станет.

Он выпалил это прямо, без обиняков, желая увидеть реакцию. Годунов не дрогнул. Только глаза сузились, став похожими на щёлочки.

— И что же ты ответил государю?

— Я обещал.

Наступила тягостная пауза. Годунов медленно подошёл к Григорию вплотную. От него пахло дорогим вином, кожей и холодным железом.

— Запомни, — он говорил тихо, но каждое слово врезалось в память, как клеймо. — Твои слова… та правда, что ты принёс… ложится на душу тяжким камнем. От неё не отмахнуться. Слишком многое уже сошлось, как зубцы в замке. Но государь… государь для меня — как брат меньшой. Его воля для меня — закон. Раз ты дал ему слово, я приму это. Но знай: с этого мгновения любая твоя ошибка, любая ложь, любой неверный шаг — будут на моей совести. А я не привык прощать себе ошибок. Понял меня?

Григорий смотрел в эти тёмные, полные власти и неизбывной тоски глаза и видел в них не монстра, не злодея из учебника, а человека. Очень умного, очень одинокого и несущего такой груз ответственности, по сравнению с которыми его собственные «знания» казались детской игрой.

— Понял, — тихо сказал он.

Годунов ещё мгновение постоял, изучая его, затем резко кивнул и, развернувшись, ушёл в темноту коридора, его шаги быстро затихли.

Григорий остался один. Он подошёл к зарешёченному окну, упёрся лбом в холодное стекло и закрыл глаза. В ушах стоял навязчивый, разрывающий сердце кашель Фёдора, а перед глазами — суровое лицо Годунова. Он проиграл битву. Но, возможно, именно в этом поражении и начиналась его настоящая война. Война не против кого-то, а за что-то. И первый шаг в этой войне был сделан. Шаг к искуплению.