Царёв Пророк

Глава 5

Келья, выделенная Григорию в Кремле, разительно отличалась от его прежнего пристанища в Андрониковом монастыре. Она была невелика, но находилась в каменном здании, в одном из переходов, ведущих к личным покоям государя. Стены были побелены, на маленьком столе стояла медная лампада, а вместо жёсткой кровати — деревянный полог, застеленный добротными овчинами. Из узкого окна открывался вид на внутренний двор и соборы. Это была не просто комната — это был знак доверия, символ близости к престолу.

Новый статус «молитвенника» и «духовного собеседника» царя накладывал на Григория массу обязанностей и ограничений. Его день теперь был расписан с исступлённой точностью. Утренняя молитва с государем, зачастую в его личной молельне, украшенной редкими иконами в золотых окладах. Затем — совместная трапеза, во время которой Фёдор мог задавать вопросы о толковании Писания, о житиях святых, а порой — и о мирских делах, но исключительно через призму веры. После — часы уединения, когда Григорий был предоставлен сам себе, а царь занимался государственными делами, которые, как он понимал, терпеливо и методично разбирал в Ближней Думе его шурин, Борис.

Именно в эти часы Григорий и ощущал на себе всю сложность своего положения. Он был при дворе, но не был его частью. Бояре, окольничие, дьяки — все они смотрели на него с холодным любопытством, смешанным с подозрением. Он был для них чужаком, выскочкой, «божьим человеком», который мог в любой момент оказаться юродивым, шарлатаном или орудием в чьих-то руках. Разговоры с ними были полны скрытых ловушек и испытаний.

— Слышал, брат Григорий, ты и летописи любишь, — как-то сказал ему пожилой боярин, чей род вёл начало от Рюрика. — А как же ты на нынешние времена смотришь? Вот, к примеру, царь Иван Васильевич… грозен был, но державу укрепил. А ныне… кротость — она, конечно, ко спасению ведёт, а вот к укреплению ли царства?

Григорий понимал, что его слова будут немедленно переданы Годунову. Он отвечал уклончиво, цитируя Писание: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». Но и апостол Павел говорил: «Начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно меч носит». Всему своё время. Царь Иван — мечом землю очищал. Царь Фёдор — молитвой и милостью врачует раны.

Ответы, полные церковной риторики, спасали его, но не прибавляли друзей. Он был один, как островок в бушующем море придворных интриг.

Первая открытая стычка с Годуновым произошла на пиру, устроенном по случаю именин царицы Ирины. Пир был богатым, шумным, с множеством яств и питей. Григорий, как лицо, приближённое к царю, сидел не среди братии, а за одним из столов неподалёку от тронного места. Он почти не прикасался к еде, наблюдая за происходящим. Фёдор сидел, грустно улыбаясь, рядом с супругой. Ирина, женщина с умным, волевым лицом, время от времени бросала на брата, сидевшего по правую руку от царя, быстрые, понимающие взгляды. А Борис… Борис был душой пира. Он негромко беседовал с боярами, шутил, улаживал мелкие споры. Казалось, он вездесущ. И его взгляд, холодный и аналитический, постоянно скользил по залу, выхватывая каждую деталь.

В какой-то момент разговор зашёл о недавнем пожаре в Замоскворечье. Фёдор, как всегда, вздохнул и сказал:

— Надо помочь погорельцам. Из казны выделить, чтобы избы вновь поставить.

— Милостиво, государь, — немедленно отозвался Годунов, голос был ровным и спокойным. — Однако казна ныне не бездонна. Строительство стен Смоленска требует несчётных средств. Да и крымскому хану ежегодную поминку платить надо, чтобы оставлял в покое украйны. Найдём, конечно, но… умеренно.

Григорий почувствовал, как сжимаются кулаки под столом. Он знал, что «умеренная помощь» часто означала на деле — ничего. А ещё он знал, что недовольство народа, усугублённое такими бедствиями, как пожары, — это топливо для будущей Смуты.

— Государь, — тихо, но чётко произнёс он, и в наступившей на мгновение тишине голос прозвучал неожиданно громко. — Позволь слово молвить.

Все взгляды устремились на него. Фёдор обернулся, заинтересованно.

— Говори, брат Григорий.

— Помощь погорельцам — не просто милостыня, государь. Это — укрепление государства, — Григорий говорил медленно, глядя в глаза царю. — Ибо сказано: «Милостыня от смерти избавляет и очищает всякий грех». Грех же — это ропот, а ропот — это смута. Укрепляя верность ваших подданных в беде, вы укрепляете и трон свой. Каменная стена Смоленска важна, это так. Но стена верности народной — важнее. И строить её надо не тогда, когда враг у ворот, а сейчас, пока есть время и милость.

Григорий не смотрел на Годунова, но чувствовал взгляд на себе, тяжёлый, как свинец.

— Красиво сказано, брат Григорий, — голос Бориса прозвучал ровно, но в нём послышались стальные нотки. — Однако благими намерениями вымощена дорога в ад. Казна — не монастырская кружка. Ею нужно распоряжаться с умом, а не с одним лишь сердцем. Раздать всё погорельцам — оставить без жалования стрельцов, без серебра послов. А без стрельцов кто тебя, государь, защитит? А без послов кто мир с соседями удержит?

Это был удар ниже пояса. Годунов намекал, что Григорий, призывая к милосердию, ставит под угрозу безопасность самого царя.

— Не о раздаче всего говорил я, ваша светлость, — парировал Григорий, впервые обращаясь напрямую к Годунову. — Но о мудром и своевременном вспомоществовании. Можно ведь найти средства, если поискать. Например, сократить излишние траты на пиры и одеяния… — он обвёл взглядом стол, ломившийся от яств, и богатые наряды придворных. — Или обложить мелкой данью тех, кто наживается на государевых поставках. Милость к одним не должна становиться несправедливостью к другим.

В зале повисла напряжённая тишина. Григорий только что публично усомнился в распоряжениях Годунова и намекнул на казнокрадство при поставках. Это была открытая война.

Лицо Бориса осталось совершенно непроницаемым. Лишь уголок рта дёрнулся в намёке на улыбку.

— Опытен ты в книжной премудрости, брат Григорий, но в делах земных… советую быть осмотрительнее. Цифры и отчёты — вещь упрямая. Они не прощают легкомысленных слов.

Фёдор, выглядевший растерянным, посмотрел то на Григория, то на Годунова.

— Братья… не пререкайтесь. Оба вы желаете добра. Борис, ты — умом, а Григорий — сердцем. Я велю… велю выделить из нашей личной казны сто рублей на помощь погорельцам. И пусть так будет.

Это была победа. Маленькая, но победа. Царь предпочёл совет «сердца» доводам «ума». По залу прокатился сдержанный шёпот. Григорий видел, как некоторые бояре с новым интересом смотрят на него. Он бросил вызов всесильному правителю — и остался стоять.

Пир продолжился, но атмосфера стала тягостной. Григорий чувствовал себя победителем, но победа была горькой. Он понимал, что только что сделал себя главной мишенью для самого опасного человека в России.

Через несколько дней, когда он шёл по переходу из царских палат, его догнал молодой послужилец в бархатном кафтане — один из людей Годунова.

— Брат Григорий, — юноша говорил почтительно, но в глазах читалось высокомерие. — Борис Фёдорович просит тебя зайти. Для беседы.

Сердце Григория ушло в пятки. Пришло время расплаты.

Кабинет Годунова поразил его. В отличие от пышных, украшенных золотом и парчой покоев царя, здесь всё было функционально и строго. Массивный дубовый стол, заваленный свитками и картами. Полки с книгами, не только духовными, но и, как заметил Григорий, светскими — по военному делу, географии. В углу стоял глобус. На стене висела подробная карта Русского государства. Борис стоял у окна, спиной к входу, глядя на раскинувшийся за стенами Кремля город.

— Садись, — сказал он, не оборачиваясь.

Григорий молча сел на табурет.

Годунов повернулся. Лицо было усталым.

— Нравится тебе при дворе, брат Григорий? Устроился? Пришёлся ко двору, как ключ к замку?

— Я здесь не для своей прихоти, ваша светлость. Государь призвал.

— Государь… — Борис медленно прошелся по комнате. — Государь — дитя. Доброе, благочестивое, но дитя. Он видит в тебе утешителя. Друга. А ты… кто ты, брат Григорий?

Григорий молчал.

— Я проверял, — продолжал Годунов, останавливаясь перед ним. — Из-под Устюга, говоришь? Никто о тебе там не слыхал. Ни в одном монастыре. Появился из ниоткуда. Говоришь книжно, а руки… не мозолисты. Не пахал ты землю. Не воевал. Кто ты? Польский шпион? Шведский? Или просто авантюрист, что решил поймать рыбку в мутной воде?

— Я слуга царю и России, — твёрдо сказал Григорий.

— России? — Борис усмехнулся, и в его глазах вспыхнул холодный огонь. — А я что? Я ей не служу? Я, что ли, не укрепляю это государство из последних сил, пока царь кормит голубей? Ты думаешь, я не вижу, что ты делаешь? Ты не укрепляешь. Ты раскачиваешь лодку. Ты настраиваешь слабого царя против сильного правителя. И твои благочестивые речи о милостыне… они ведут к одному — к ослаблению казны, к росту моего недовольства среди бояр, которые не хотят платить новые подати. Ты сеешь хаос, брат Григорий. Хаос под маской благочестия.

Он наклонился к самому лицу Григория.

— Я тебя предупреждаю. Один раз. Потом будет поздно. Оставь государственные дела тем, кто в них смыслит. Сиди в своей келье, молись, утешай царя. И останешься цел. В противном случае… — он не договорил, но смысл был ясен.

Григорий поднялся. Сердце бешено колотилось, но голос был спокоен.

— Я услышал вас, Борис Фёдорович. Но буду говорить то, что считаю нужным. Ради спасения этой земли. А там… будь что будет.

Он повернулся и вышел, чувствуя на спине горящий взгляд человека, который впервые встретил того, кого не мог ни купить, ни запугать.

Выйдя на воздух, Григорий глубоко вдохнул. Он победил и в этой схватке. Но понимал: Годунов не простит. Следующая атака будет смертельной.

И впервые он подумал, что, возможно, его миссия — не только предотвратить Смуту, но и переиграть в этой смертельной игре самого Бориса Годунова. Ценой собственной жизни.