Царёв Пророк

Глава 25

Весна входила в Москву не только зелёными побегами, но и мутными потоками талой воды, смывавшей в реку зимнюю грязь и накопившуюся ложь. Для Григория эта весна была чужой. Он наблюдал за ней из своего подземелья, как сквозь толстое, мутное стекло. Его мир теперь состоял из бумаг, доносов, шифров и безликих теней, которые были его глазами и ушами.

Работа кипела. После разговора с Борисом его «всевидящее око» начало стремительно обрастать сетью капилляров. Он уже не просто реагировал на угрозы, а упреждал их. Агенты — теперь их было уже семеро, подобранных с безжалостной прагматичностью — проникали в слуги, в приказные избы, в купеческие гильдии.

Тимофей, его главный аналитик, теперь имел помощника — молодого подьячего по имени Евстигней, сгорбленного над книгами юношу с феноменальной способностью к языкам и шифрам. Артемий руководил тремя «полевыми» агентами, которые могли следить за кем угодно, не вызывая подозрений.

Сегодня утром Григорий изучал досье на бояр Романовых. Не на всех сразу — это было бы самоубийственно, — а на младшего из братьев, Ивана Никитича, по прозвищу Каша, человека вспыльчивого и не самого умного. Идеальная мишень для первого нажима.

— Вот, брат Григорий, — Тимофей положил перед ним испещрённый записями лист. — Боярин Иван Романов. Имеет долги в Холопьем приказе. Не отдаёт. Любит псовую охоту более, чем управление вотчиной. Недавно, в марте, имел стычку с сыном князя Троекурова из-за борзой суки. Грозился. И вот что любопытно… — Тимофей понизил голос, — его ключница, Марфа, вдова, ходит к ворожее с Подонья. Просит зелье от пьянства для боярина. А та ворожея… слыла когда-то в Литве.

Григорий кивнул. Связь с Литвой, даже такую призрачную, можно было раздуть до обвинения в государственной измене. Но он не хотел громкого скандала. Нужен был рычаг. Тихий, но неотразимый.

— Хорошо. Перехвати ключницу. Не запугивай. Предложи ей… помощь. Скажи, что есть добрые люди, которые готовы оплатить долги её сына-стрельца, если она будет время от времени сообщать о… настроениях в доме боярина. О его гостях. О его словах в хмелю.

Тимофей понимающе кивнул и удалился. Григорий отвернулся. Ещё одна жизнь, в которую он впускал своё тлетворное влияние. Ещё одна ниточка в паутине.

Днём его вызвал Борис. Царь был в отличном настроении. На столе в кабинете лежали отчёты из Новгорода и Смоленска — первые партии хлеба из государственных запасов поступили на рынки, цены стабилизировались. Народ славил царя-батюшку.

— Видишь, Григорий? — Борис похлопал по свиткам. — Твои амбары работают. Твой расчёт верен. Народ сыт — и бунтовать не хочет. Это твоя победа.

— Это наша победа, государь, — поправил Григорий. — Я лишь подсказал. А ты осуществил.

— Скромничаешь, — усмехнулся Борис, но было видно, что он польщён. — Теперь о другом. Шуйский прислал письмо. Кается. Говорит, был ослеплён гордыней и слушал дурных советников. Просит позволения удалиться в свою вотчину для молитвенного уединения.

Григорий насторожился.

— Это ловушка. В уединении он будет опаснее. Его нельзя выпускать из виду.

— Я знаю, — лицо Бориса стало серьёзным. — Я отказал. Велел оставаться в Москве и «усерднее трудиться на благо государства». Но это значит, что он будет искать новые пути для мести. Будь готов.

Вернувшись в свою канцелярию, Григорий застал неожиданного гостя. В углу, подобравшись на табурете, сидел царевич Фёдор. Мальчик с интересом разглядывал лежавшую на столе карту России, испещрённую значками амбаров и новыми дорогами, которые предлагал проложить Григорий.

— Брат Григорий! — мальчик спрыгнул с табурета. — Я принёс тебе это.

Он протянул связку вербных веточек, перевязанных лентой.

— Завтра Вербное воскресенье. Чтобы и у тебя здесь было… по-весеннему.

Григорий взял веточки. Их нежный, едва уловимый запах показался самым прекрасным ароматом за последние месяцы. Он воткнул их в глиняный кувшин с водой и поставил на стол. Живая зелень странно контрастировала с мёртвыми буквами на пергаменте.

— Спасибо, Фёдор. Ты принёс кусочек весны в мою пещеру.

— Папа говорит, ты очень важным делом занят, — серьёзно сказал мальчик. — Спасаешь Россию от злодеев. Как былинные богатыри.

Григорий сгорбился. Спасать? Он чувствовал себя не богатырём, а пауком, ткущим в темноте липкую сеть.

— Не всегда богатыри сражаются с мечом в руках, царевич. Иногда… они сражаются пером. И знанием.

— Я тоже хочу так, — глаза Фёдора горели. — Хочу знать всё, как ты. Чтобы помогать папе и народу.

В этот момент Григорий с невероятной остротой осознал пропасть между своим миром и миром этого ребёнка. Фёдор видел в нём героя. И он, Григорий, должен был сделать всё, чтобы этот свет, эта вера не угасли. Даже если для этого придётся окончательно утопиться во тьме.

Вечером, когда царевич ушёл, пришёл Артемий с новостями. Его лицо было мрачным.

— Брат Григорий. Наш человек в Литве прислал весточку. По слухам, в Самборе, у князя Мнишека, объявился некий юноша. Студент из Кракова. Болтает, что он — чудом спасшийся царевич Дмитрий.

Григорий медленно поднял голову. Так скоро? Он думал, что у них есть год. Но история, казалось, пыталась взять реванш, выталкивая на сцену нового самозванца, как только старого нейтрализовали.

— Он ещё никто, — тихо сказал Григорий. — Пыль на ветру. Но если эту пыль подхватят…

— Что прикажете?

Григорий посмотрел на вербные веточки, принесённые Фёдором. Хрупкие, но живучие. Он снова почувствовал на своих плечах груз — не только России настоящей, но и России будущей, которую олицетворял мальчик с ясными глазами.

— Прикажу работать, — его голос прозвучал устало, но твёрдо. — Найти этого студента. Узнать о нём всё. Кто он, кто его родители, кому должен, кого любит. И подготовить материалы для контрпропаганды. Мы должны уничтожить его в зародыше, прежде чем он станет угрозой. И пока мы это делаем… продолжайте плести сеть. На Романовых, на Бельского, на всех. У нас нет права на ошибку.

Когда Артемий ушёл, Григорий остался один. Он потушил свечу и сидел в темноте, вглядываясь в бледные силуэты вербных веточек в сумерках. Они пахли весной. Чужой весной. Весной, которую он должен был отстоять ценой своего покоя, своей чистоты, своей души. Он был садовником, как сказал Борис. Но садовником, который работал не с светом и водой, а с тенью и ядом. И он будет делать это до конца. Ради того, чтобы чужая весна когда-нибудь стала для кого-то своей.