Царёв Пророк

Глава 27

Свечи в подземной канцелярии горели теперь не только на столе Григория, но и в нишах стен, отбрасывая причудливый узор теней на разложенные пергаменты и свитки. Воздух был густ от запаха воска, сушёных трав и чего-то ещё — острого, нервного, похожего на запах грозы перед разрядом.

План созрел в голове не как озарение, а как сложный чертёж, где каждая деталь должна была быть выверена. Чудо. Не фальшивка, вроде подброшенных мощей, которую легко разоблачить. Нет. Нужно было нечто иное — явление, которое было бы одновременно и духовным, и практичным, и которое можно было бы истолковать лишь одним нужным образом.

Он вызвал Степана и ещё двух доверенных людей — бывшего иконописца Сильвестра и знающего травника и астролога, именовавшего себя Мардарием.

— Нам нужно знамение, — начал Григорий, глядя на их напряжённые лица в колеблющемся свете. — Но не на небе, а на земле. Нечто, что увидят тысячи и что нельзя будет отрицать. Идеи?

Сильвестр, человек с тонкими пальцами и печальными глазами, предложил:

— Можно… явление иконы. В источнике. Народ любит такие истории.

— Слишком банально, — покачал головой Григорий. — И слишком легко проверить. Кто-нибудь да вспомнит, что этой иконы там вчера не было.

Мардарий, худой и жилистый, с бородкой клинышком, произнёс задумчиво:

— Время ныне — русальное. Травы набирают силу, воды — живут. Народ ждёт чудес у воды, у огня… Можно обратиться к старым, двоеверным поверьям, но облечь их в православные ризы.

— Говори яснее, — потребовал Степан, всегда предпочитавший конкретику.

— Колодец, — сказал Мардарий. — Или родник. Который иссяк, а по молитвам царицы-инокини… наполнится вновь. Но не простой водой. Водой, что исцеляет. — Он многозначительно посмотрел на свои склянки с сомнительными зельями.

Григорий замер. Мысль была рискованной, но гениальной. Ирина Фёдоровна, после смерти мужа принявшая постриг и жившая в Новодевичьем монастыре, была фигурой глубоко уважаемой и, что важнее, незапятнанной политическими страстями. Народ видел в ней святую страдалицу, принявшую крест вдовства и молящуюся за Россию. Её образ был идеален.

— Хорошо, — кивнул он. — Царица-инокиня Ирина. Её образ — милосердие, молитва, уход от мирской суеты. В народе её почитают. Если чудо произойдёт по её молитвам — это будет знаком благоволения небес не к династии Годуновых, а к самой России, которую она олицетворяет. Мы даём людям надежду, не связанную напрямую с троном. Находим засохший, но известный в округе источник. Лучше всего — в монастыре, но не в самом Кремле. Чудов монастырь подходит. Готовим его. Мардарий, ты обеспечиваешь «свойства» воды. Без яда, только лёгкий целебный эффект. Травы, минералы. Сильвестр, ты готовишь «обстановку» — находишь старую икону, которую можно «случайно» обнаружить рядом. Степан, тебе самое сложное — люди. Нужны трое: один «исцелённый» найди действительно больного, но такого, чья болезнь может отступить сама собой или от нашего вмешательства, один монах, который всё «увидит» и расскажет, и один скептик-боярин, которого мы заранее дискредитируем, чтобы его отрицание лишь укрепляло веру.

Он остановился и посмотрел на них.

— Это не фальшивка. Это… инсценировка Провидения. Мы даём людям то, в чём они нуждаются — надежду и знак, что Бог не оставил Россию. Начинаем. У вас две недели.

Когда они ушли, Григорий почувствовал знакомое жжение стыда. Он планировал обман. Но другой путь — кровь и хаос — был неприемлем. Это был расчёт во имя спасения.

Параллельно с подготовкой «чуда» Григорий усилил работу с царевичем Фёдором. Юноша, смышлёный и впечатлительный, был ключом к долгосрочному будущему. Вместо сухих летописей Григорий начал учить его… географии и основам экономики.

Они сидели в светлице царевича над той самой картой.

— Видишь, Фёдор Борисович, вот речной путь по Волге до Каспия. А здесь — волок к Дону. Кто контролирует эти пути, тот контролирует торговлю шёлком и пряностями с Востоком.

— Но татары… — робко заметил царевич.

— Татары — проблема военная. Но её можно решить не только мечом. Можно договорами, деньгами, переселением на эти земли верных людей. — Григорий водил пальцем по карте. — А вот здесь, на Урале… железо и медь. Основа для пушек и монет. Государство, у которого своего металла много, сильно. А которое покупает его у других — слабо.

Фёдор смотрел на карту с горящими глазами. Для него это была не скучная наука, а игра в стратегию, захватывающая и реальная.

— Брат Григорий, а тётка Ирина… она ведь могла бы стать правительницей после отца? В летописях пишут, что так бывало.

— Могла, царевич. Но она выбрала иной путь — молитвы за нас с тобой. И этот её выбор даёт ей силу, которой нет у многих властителей. Силу чистого авторитета, незапятнанного властью. Иногда отказ от короны делает человека могущественнее царя.

Однажды их занятие прервал Борис. Он стоял в дверях, наблюдая, как его сын с энтузиазмом рассказывает о выгодах торгового пути в Сибирь. Лицо государя было невыразительным.

— Оставь нас, сын, — мягко сказал он.

Когда Фёдор вышел, Борис подошёл к карте.

— Учу его держать державу, — сказал Григорий.

— Я вижу. Ты учишь Фёдора чему-то большему. Показываешь державу не как данность, а как… мастерскую. — Борис повернулся к Григорию. — Отчёт о самозванце видел?

— Видел. Вишневецкий его принял. Значит, за ним стоят серьёзные деньги. Возможно, Романовы, возможно, поляки.

— И твоё «чудо» остановит это?

— Нет. Но оно даст нам время и опору в народе. А время нужно, чтобы найти и обезвредить сам источник угрозы. Не самозванца — тех, кто за ним.

Борис долго молча смотрел на Григория.

— Я доверяю тебе, Смотритель. Но помни: если этот обман раскроют, нас с тобой растерзает та же толпа, что сегодня будет славить.

— Это не обман, государь. Это… управляемая молитва. Мы просим у Бога знака, и помогаем Ему этот знак явить.

Годунов усмехнулся — коротко и беззвучно.

— Красиво сказано. Жаль, Богу твои слова не слышны.

День был выбран идеально — накануне праздника Ивана Купалы, когда граница между миром людей и миром духов, по народным поверьям, истончалась. В Чудовом монастыре у засохшего десяток лет назад источника собралась толпа. Слух о том, что царица-инокиня Ирина приходила сюда тайно молиться о здравии народа русского и утешении всех вдовиц и сирот, разнёсся по Москве с поразительной скоростью.

Григорий стоял в толпе, закутавшись в простой кафтан, с капюшоном на голове. Его сердце билось часто. Всё было подготовлено: подземный ход к источнику, по которому ночью Мардарий со своими снадобьями проник к водоносному слою; новая, но искусно «состаренная» икона Божьей Матери «Взыскание погибших», которую Сильвестр вмуровал в грот; и ключевой свидетель — монах Варлаам, человек Степана, с искренним, одухотворённым лицом.

Наступила кульминация. Варлаам, стоя на коленях, молился так истово, что слёзы текли по его щекам. Потом он вскрикнул и указал на источник.

— Вода! Вода идёт!

Из-под камней действительно сочилась, а затем и забила тонкой струйкой вода. Но не обычная — чуть молочного оттенка, с лёгким запахом мёда и полыни. Мардарий постарался на славу.

Толпа ахнула. Кто-то бросился к воде, зачерпнул, выпил. И тут же раздался крик другого человека — того самого «исцелённого», страдавшего хронической хромотой. Он, рыдая, стал на ноги и закричал, что боль оставила его.

Эффект был мгновенным. Толпа, ещё секунду назад скептическая, взорвалась слезами, молитвами, восторженными криками. «Царица-инокиня умолила!», «Бог простил Россию!», «Чудо!». Люди плакали, целовали землю, воду, край одежды монаха Варлаама.

Григорий стоял, ощущая странную пустоту. Он достиг цели. Видел, как меняются лица людей, как уходит из них серая покорность судьбе, как зажигается надежда. Они видели знак не того, что Бог благословил Годуновых, а того, что Он ещё не оставил Россию, что есть ещё чистая молитва, способная творить чудеса. Это была мощнее любой пропаганды. Но цена… Цена была его собственной душой. Он стал режиссёром в спектакле, где актёрами были вера и отчаяние тысяч.

В этот момент взгляд упал на знакомую фигуру в толпе — ту самую женщину с Устьинской набережной, мужу которой он помог. Она стояла, прижимая к груди ребёнка, и с благоговением смотрела на источник. Потом её взгляд встретился с его. И она, узнав Григория, не стала кланяться или кричать. Просто сложила руки у груди, как перед иконой, и склонила голову в безмолвном благодарном поклоне.

В этот миг Григорий понял. Он переступил черту. Он стал частью этого мира — не наблюдателем, не учёным, а действующим лицом. Он манипулировал, обманывал, шёл на сделку с совестью. Но в глазах этой женщины он был не «Смотрителем Государевой Тайны», а добрым барином, который спас её мужа. И, возможно, для тысяч других он теперь был частью чуда, которое вернуло им веру.

Он не чувствовал себя ни победителем, ни праведником. Он чувствовал себя усталым, очень усталым человеком, который, чтобы спасти тонущий корабль, вынужден был залатать пробоину куском собственной плоти.

Возвращаясь в Кремль, Григорий услышал, как по улицам уже неслись новые слухи: «Царица-заступница!», «Молитва инокини спасёт Русь!». План работал. Но победа была горькой, как полынь в воде из «святого» источника.

В своей канцелярии он долго сидел в темноте, не зажигая свечей. Перед ним лежал новый рапорт от Степана: самозванец в Польше, пользуясь поддержкой, собирает войско. Битва только начиналась. И он уже не мог остановиться. Он был Григорием Тихоновым, Смотрителем Государевой Тайны, творцом чудес и рабом необходимости. И путь вперёд был вымощен не благими намерениями, а жёсткими, прагматичными решениями, каждое из которых отдаляло его от человека, которым он когда-то был.