Курсант. На Берлин 4

Германия, Берлин, май 1939

Ванька Подкидыш сидел за столиком у окна в баре «Ост-Энд», задумчиво изучая сгущающийся за стеклом сумрак. Бар этот считался заведением среднего уровня, среднего достатка и средних людей. Людей, которые настолько неприметны, настолько незначительны в новой реальности фашистского режима, что до них просто никому нет дела.

А соответственно, бар «Ост-Энд» редко посещали всякие личности с невзрачными, плохо запоминающимися лицами. Те самые личности, которые собирают по крупицам информацию, а потом несут ее в клювике в Гестапо. То есть, о баре «Ост-Энд» можно было сказать, что это не совсем уж дыра, но и точно не ресторан элитного уровня. Именно тот вариант, который Ваньке сейчас подходил больше всего.

Упомянутое выше заведение даже со стороны улицы казалось совершенно неприметным. Оно втиснулось в подворотню между двумя домами на Кунфштрассе, и мало кто из случайных прохожих вообще догадывался о его существовании. Вывеска, некогда яркая, теперь была блеклой и покрытой слоем городской грязи. Большинство людей просто проскакивали мимо, не замечая даже смеха или громких голосов, доносившихся из окон.

Иван сидел за столиком, как уже было сказано ранее, один. Сидел и ждал. Он наблюдал за улицей, тонувшей в вечернем сумраке, из которого проступали смутные тени прохожих и тусклые огни фонарей, и со стороны могло показаться, будто Ваньку совсем ничего не беспокоит. Сидит себе парень, потягивает кофе, мало ли зачем он здесь.

Только человек, обладающий зорким взглядом и острым умом, мог бы обратить внимание на то, что кроме Ивана никто в этом заведении не пил кофе. Вечернее время — самая подходящая пора, чтоб расслабиться после трудового дня. Какой уж тут кофе? Пиво или шнапс — вот самый оптимальный вариант. А значит, привело Ваньку в этот заведение вовсе не желание насладиться отдыхом. К счастью, в баре «Ост-Энд» не было людей, обладающих зорким взглядом и острым умом. В первую очередь, к счастью для Ивана.

Внутри заведения, куда набился всякий сброд (по крайней мере, Ванька считал их сбродом)— от мелких клерков до подвыпивших рабочих — было накурено, жарко и шумно. Гул голосов, прерываемый хриплым смехом и звоном бокалов, создавал плотную звуковую завесу, под прикрытием которой можно было говорить о чем угодно.

Воздух казался спёртым, густым, им трудно было дышать. Пахло дешёвым шнапсом, сыростью, человеческим потом и старым деревом, пропитавшимся всеми этими ароматами за долгие годы.

Ванька, наконец, отвернулся от окна и сделал вид, что рассматривает дыру в столе, прожжённую сигаретой, но на самом деле он внимательно продолжал наблюдать. Только теперь центром внимания стал вход, который отражался в грязном, запыленном зеркале за барной стойкой. Ванькино сердце билось в неровном, нервном ритме, отдаваясь глухим стуком в висках. Почему? Да потому что, если вы не забыли, он ждал.

На самом деле, Иван был достаточно молод для подобных «игр». Совсем недавно ему исполнилось всего восемнадцать. Наверное восемнадцать…

По крайней мере, если насчёт даты своего рождения он не был уверен, как и большинство мальчишек, выросших на улице, рождённых сложные времена, то год, вроде бы, в документах значился точно.

Однако, здесь, в Берлине, возраст был для Ваньки скорее помехой, чем достоинством. Та легенда, которой ему приходилось соответствовать, плохо сочеталась с юностью. Поэтому, он постоянно был вынужден использовать определенные навыки, полученные в секретной школе НКВД. Иначе с ним в кругу тех людей, где сейчас приходилось вращаться, даже говорить бы не стали.

Благодаря урокам лучших в своем деле учителей, Ванька знал, как накинуть себе лет семь. Конкретно сейчас волосы Ивана были залиты дешёвым помадоном, который создавал впечатление, будто сквозь темные пряди пробивается проседь, особенно на висках. Кожа лица, благодаря специальному составу из глицерина и талька, казалась слегка обвисшей, с морщинками у глаз. На щеке виднелся шрам, искусно прорисованный специальным карандашом.

Ванька был одет в неброский, но добротный костюм строгого кроя, купленный в комиссионке на Варшауэр-штрассе. Главной задачей этого костюма было — создать образ мелкого коммерсанта или клерка, который уже перерос совсем низкий уровень, но еще не добрался до высокого.

Никто бы и подумать не мог, что этот мужчина (а сейчас Ванька казался именно мужчиной) имеет при себе оружие. Слишком простовато он выглядел, слишком безобидно.

На самом деле, под мышкой, в кобуре, лежал «Вальтер» Р38, и Ванька даже не хотел вспоминать, какой ценой он ему достался. Шипко был исключительно прав, когда во время одного из своих нравоучений сказал будущим разведчикам следующие слова:

— Если дело того потребует, то придётся идти на любые ухищрения. Надо предать — предадите. Надо обмануть — обманете. Надо сломать себе руку — сломаете. А если надо убить… — Панасыч тогда замолчал на несколько минут, посмотрел в лицо каждого и закончил, — А если надо убить, значит, убьёте. Засуньте все свои моральные терзания себе же в задницу. Ясно?

Теперь Ванька наверняка знал, что все именно так и обстоит. Волновало ли его это? Не особо.

Вообще, легенда Подкидыша была проработана до мелочей. Официально он значился Вальтером Кохом, австрийским дельцом, попавшим в Берлин в 1939-м году. В реальности, Подкидыш наладил здесь связи с полукриминальным миром и занялся скупкой краденного.

Несмотря на то, что преступность — это тот вид жизнедеятельности, который, наверное, невозможно задушить до конца, существовать и тем более работать в рамках своей легенды Ваньке было чертовски сложно.

Гестапо и СД методично выжигали уличную преступность, заменяя её контролируемым государственным бандитизмом СС. Любая проверка документов могла стать последней, любое внимание со стороны Гестапо могло закончиться смертью. Каждый шаг требовал предельной осторожности.

Но… Ванька, пожалуй, был рад, что именно ему выпала такая роль. Сидеть, как Бернес в оркестре… Или как Алексей отираться под боком у Мюллера… Не дай бог! Здесь, в берлинских тенях Иван чувствовал себя на своём месте. Наверное, не зря Шипко выбрал Подкидышу именно такую легенду. Панасыч знал, что именно в ней Ванька будет смотреться максимально органично.

Иван еле заметно вздохнул, затем поправил шляпу, которая и без того была слишком низко надвинута на глаза, чтоб скрыть мальчишескую живость взгляда.

Сам взгляд Ванька сделал скучающим и тяжёлым, как учили в школе НКВД. Движения его были медленными, осторожными, выверенными, чтобы не выдать отличную физическую форму и реакцию.

Подкидыш тихонько постукивал пальцами по блюдцу, на котором стояла чашка с давно остывшим кофе. Время шло, ожидание затягивалось. Ванька начал волноваться. Холодный комок тревоги медленно сжимался в животе.

Внезапно, ему вдруг вспомнилось детство. Эти мысли о прошлом нахлынули волной, как всегда, когда он нервничал. Не лица, не имена, не яркие сцены или диалоги, а ощущения.

Ванька вообще не помнил лица матери — лишь тёплые, шершавые от работы руки, обнимавшие его перед сном, и тихий, мелодичный голос, певший колыбельную. Он не знал, какой она была. Светленькая, темненькая, полная или худая. Не сохранилось в голове ни одной картинки.

Зато Иван помнил запах свежеиспечённого хлеба из русской печи и тепло ее боковины, к которой прижимался холодными зимними вечерами.

А потом в воспоминаниях начинался провал. Резкая, пронзительная пустота. Голод. Смерть отца, затем и матери. Ему был всего около пяти лет.

Следом — детский дом под Саратовом, больше похожий на тюрьму: длинные холодные бараки, постоянный голод, вшивая солома вместо матраса, бесконечные побои старших воспитанников. За малейшую провинность — карцер, ледяной и тёмный.

Возможно, это был единственный способ заставить уличных босяков слушаться воспитателей. Возможно… По крайней мере сейчас Ванька уже не испытывал боли или обиды, когда вспоминал свой первый детский дом. Он вообще ничего не испытывал.

Ванька смылся оттуда в восемь лет. Сбежал зимой, проломив гнилую раму окна. И снова оказался на улице. Жил в товарных вагонах, на вокзалах, в подвалах разрушенных домов. Воровал, чтобы выжить. Это стало его ремеслом.

За полгода Подкидыш освоил азы профессионального карманника. Десятки таких же, как он, беспризорников, сбивались в стаи. Но Ванька был талантлив. Он мог вытащить бумажник из кармана, даже если человек стоял к нему лицом.

Однажды, в девять лет, после неудачной кражи на саратовском рынке, он бежал, прячась от милиции, и свернул в грязный переулок. Его нагнал мужчина — не милиционер. Мужик схватил Ваньку за шиворот, приподнял, посмотрел ему в глаза и улыбнулся, показав жёлтые от табака зубы.

— Ловко, пацан. Очень ловко. Но медленно и шумно. Ты можешь быть лучше.

Мужчину звали Финн. Естественно, это было не настоящее имя. Скажем так, в кругах, где вращался Финн, настоящие имена вообще не в чести. А некоторые из его «коллег» своих имен даже и не помнили.

Финн относился к особой породе людей, к породе «джентльменов удачи» старой закалки. Он ходил в потрёпанном, но чистом пальто и стоптанных, но начищенных ботинках. В его длинных, ловких пальцах деньги и часы исчезали, будто по волшебству. Он мог обчистить человека практически в пустом трамвае, где нет ни толчии, ни суматохи, и жертва ничего не замечала.

Финн стал Ванькиным учителем. Он учил его не просто воровать, он учил его делать это с изяществом артиста. Показывал, как двигаться, как отвлекать внимание, как сливаться с толпой, становясь её частью.

— Карман — это не мешок, его не рвут, — говорил он. — Это искусство. Поэзия движения. Танец, если хочешь.

Ванька с Финном несколько лет гастролировали по южным городам Советского Союза: Ростов-на-Дону, Одесса, Баку. Жили на широкую ногу в хороших гостиницах, пока не кончались деньги, а потом снова уходили в «работу».

Финн стал для Подкидыша не просто наставником, он заменил ему семью. Это длилось четыре года, пока Финна не «взяли» в Новороссийске. Старый, прожжённый вор погиб в перестрелке при задержании. А Ваньку, как малолетнего преступника с опытом, вместе с ещё десятком таких же беспризорников, забрали в очередной детский дом, откуда, естественно, он сбежал через полгода.

Ну а дальше — понеслась душа в рай. Улица — детский дом. Воровская жизнь — снова приют. Пока Ваньке не стукнуло семнадцать и он не оказался в секретной школе НКВД. Скажем так, ему никто не дал выбора в этом вопросе. Варианта было два — либо сотрудничать, либо идти по этапу.

Каждый день, проведённый в школе, Ванька хотел сбежать. Ненавидел эти стены, муштру, бессмысленные, на его взгляд, правила. Его дикая, вольная натура рвалась на свободу. И, возможно, все сложилось бы именно так. Подкидыш смылся бы из секретной школы. Но…

Его остановило знакомство с Алексеем Реутовым. Сейчас-то Лёха уже не Реутов, он уже Витцке, но тогда никто из беспризорников, оказавшихся в одной группе с этим парнем, не знал его настоящей фамилии.

Ванька, привыкший выживать и доверять только себе, увидел в Алексее нечто иное. Тот не просто существовал — он горел. В его глазах стояла не юношеская дурь, а какая-то взрослая убеждённость в своей правоте, внутренний стержень. Впервые Ванька смотрел на человека и понимал — ну этого точно ничего не сломает.

В Алексее имелась тихая, непоколебимая сила. Именно эта сила заставила Ваньку впервые задуматься о чём-то большем, чем своя шкура. Он стал более пристально наблюдать за товарищем со стороны. Сначала с недоверием, потом с любопытством, а затем и с растущим уважением. В итоге, Ванька никуда не сбежал. Он остался. Из-за Алексея.

Когда именно их троицу, Витцке, Бернеса и самого Подкидыша объединили в группу, Ванька был рад. Пожалуй, только с Марком и Алексеем он мог бы пойти на «дело». Впервые Подкидыш точно знал, что у него есть близкие друзья. Настоящие близкие. Но сейчас… Сейчас Иван был вынужден врать тем, от кого сам бы лжи и предательства не потерпел.

Пожалуй, единственное, что можно сказать в защиту Подкидыша, — он этого не хотел и точно не планировал. Случилось то, чего вообще планировать было невозможно.

День назад, на оживлённой улице у Александерплац, Ванька случайно столкнулся с высоким мужчиной. Извиняясь, он поднял голову и замер. Перед ним стоял Финн. Живой, невредимый Финн!

Вор был одет в дорогой, идеально скроенный костюм из английской шерсти. На руке — дорогие швейцарские часы. Волосы ухожены, лицо гладкое, сытое. Но глаза остались прежними — холодными, хищными, оценивающими. И в них на секунду мелькнуло удивление — острое и быстрое, как удар бритвы. Вор тоже узнал своего ученика. Тем более, что в тот момент Иван не пользовался гримом. По закону подлости в тот день ему нужно было выглядеть обычным парнем.

— Ваня? — тихо, по-русски, спросил Финн.

Ванька инстинктивно оглянулся по сторонам, его мозг заработал на пределе. Никаких имён. Никакого русского.

Подкидыш, не меняя выражения лица, буркнул на идеальном берлинском диалекте, как учили: «Простите, не понял». А потом, отступая в толпу, быстро, чётко добавил: «Бар „Ост-Энд“. Завтра. Восемь вечера». В следующую секунду Иван уже растворился в людском потоке, сделав несколько контрольных поворотов и проверок на слежку.

В тот же самый день Подкидыш встречался с Алексеем, но… не рассказал о внезапном воскрешении Финна. Не потому, что не доверял, а потому что должен был разобраться сам. И потому что… Черт…

Старый вор слишком много значил для Ваньки. Поведать Алексею о нем — подписать Финну смертный приговор. Как руководитель группы Алексей примет только одно решение — ликвидировать. И оно, это решение, будет верным. Подкидыш сам все прекрасно понимал. Но… Захотел сначала разобраться сам.

Финн прекрасно себя чувствует. Он здесь, в Берлине. И судя по всему, явно работает на немцев. Учитель и ученик оказались по разные стороны баррикад. Ваньке нужно было узнать — почему, зачем? Да и вообще, выяснить, как так оказалось, что вор остался жив.

Много лет назад Подкидыш четко видел, своими глазами, как Финн упал на асфальт, когда бежал от гостиницы, отстреливаясь.

Ванька ещё раз посмотрел в сторону окна, а потом оглянулся, бросив взгляд на зеркало. Ничего подозрительного. Только пьяные рожи, да парочка в углу, занятая своими делами. Может, Финн не придёт? Может, он решил, что Ванька — это ошибка, мираж?

В этот момент дверь бара с лязгом открылась, впуская клубы холодного влажного воздуха. Ванька медленно поднял глаза, стараясь не выдать ни единой эмоции, но каждый нерв в его теле был натянут, как струна.

На пороге, затянутый в плащ, стоял Финн. Он снял шляпу, стряхнул с неё капли дождя. Его взгляд, острый и быстрый, пробежался по залу, скользнул по Ваньке, задержался на секунду и прошёл дальше, будто оценивая обстановку.

Со стороны могло показаться, будто новый посетитель ищет свободное место. Потом Финн улыбнулся — широко, неестественно — и уверенной походкой направился к столику Подкидыша. Он прошел между другими столами, не задев ни одного угла, его движения были беззвучными и плавными, движения хищника.

Но главное — не смотря на хороший грим и конспирацию, вор сходу узнал Подкидыша. И вот это, пожалуй, являлось самым поганым признаком грядущих проблем. Значит Финн знает, как нужно смотреть «правильно». И даже при всем его опыте, при всех его умениях, такому Финна могли только научить. Вопрос — где и кто?

Бывший вор остановился у стола, его тень накрыла Ваньку.

— Место свободно? — спросил он на безупречном немецком, но в интонации Подкидыш уловил едва заметный, знакомый до боли отзвук прошлого.