Начальник милиции. Книга 6 (СИ)

Глава 17

Зарыбинская городская пельменная пахла чесноком, уксусом и кипятком. На прилавке с полозьями из ленточек нержавейки звенели тарелки, повариха в белом колпаке и с раскрасневшимися щеками ловко орудовала половником, разливая бульон в миски. Народу в зале немного, обеденное время уже прошло, да и сегодня был не день авансов и зарплаты.

Эдик уже сидел за столиком у окна, звякал ложкой в стакане с чаем, закинув ногу на ногу. Увидев меня, поднял голову, радостно улыбнулся:

— О, наконец. Привет, Сан Саныч! Давай, заказывай, пока горячее есть.

Я сел напротив, повесил фуражку на вешалку и улыбнулся поварихе:

— Мне тоже пельмени. Со сметаной.

— И уксуса не забудь, — подмигнул ей Эдик.

Это не ресторан. Тут самообслуживание. Но так уж повелось с недавнего времени, что работницы пельменной самолично стали обслуживать начальника милиции. Говорили, что им совсем не трудно. Ну а мне, что скрывать, было приятно такое внимание. Я не стоял в общей очереди. Как постоянный клиент садился на свое место в углу у окна, а свободная повариха приносила тарелку с пельменями. Не знаю, почему они вдруг прониклись ко мне таким уважением, но краем уха я уже слышал, что матерый ворюга-рецидивист, Генка-форточник, которого мы поймали месяц назад, вроде, обворовал престарелых родителей заведующей этой пельменной, забрав ордена и медали фронтовика, ну а мы их благополучно изъяли у злоумышленника и вернули потерпевшим в целости и сохранности.

— Ну, рассказывай, какие дела у нас назрели? — нетерпеливо ерзал на стуле Эдик.

— Дела очень срочные и деликатные, — сказал я, наклоняясь ближе и переходя на шепот. — Нужно помочь с ремонтом «Волги». Передняя правая дверь у меня… её надо заменить. Я заплачу.

Эдик отложил ложку, вытаращил глаза:

— Да ты что? За свой счет машину хочешь ремонтировать? Она же казенная. Выпиши себе денег на ремонт по статье расходов соответствующей, и всё.

— Вот за что я тебя люблю, друг, умный ты сильно… — усмехнулся я, Эдик было приосанился, но я продолжил иронизировать: — Это как же я сам раньше не догадался? Спасибо!

— Ну ладно, — насупился фарцовщик. — Рассказывай уже. В чем подвох?

— Я же говорю, дело деликатное…

— Разбил, что ли, по пьянке? — только и смог предположить тот.

— Не угадал. Прострелили дверку. Но об этом никому не надо знать.

— Как — прострелили? Что случилось? А-а! Я понял! Это Гурьев! Да?.. Ты его все-таки прижучил? Знаешь, по Угледарску слухи ползут, что этот ушлый мильтон нахапал государственных денежек и свалил за бугор. Теперь ищи-свищи его.

— Ну да… Его папашу даже из органов поперли. Там уже комитет занимается. Перебежчики — их стезя.

— Ну а с «Волгой»-то как приключилось? — допытывался Эдик.

— Любопытной Варваре на базаре нос оторвали, — усмехнулся я.

Эдик сдвинул брови, обиженно откинулся на спинку стула:

— Не хочешь говорить — не говори. Я ж тебе не коллега, а друг… просто друг.

Я хлопнул его по плечу:

— Ладно, не дуйся. Дверь действительно прострелил Гурьев. А теперь Гурьева нет… Но это секрет. Всё понял?

Глаза Эдика загорелись:

— Сан Саныч! Я ж тебе говорил, умею секреты хранить. Камень, а не рот. Язык за зубами.

— Вот и хорошо. Значит, нужно найти умельца, достать дверь. Чтобы никто не заметил, понятное дело. Официально заказывать с завода нельзя, по документации ведь она всё равно пройдет. Вот и получается, что надо снять со старой машины какой-нибудь. Лучше с той, которая уже давно не на ходу. Ну и покрасить в цвет моей машины.

Эдик почесал подбородок:

— Есть у меня один экземпляр на примете… в гаражах возле парка. Достану.

— Отлично. А красить кто будет? Тут человек надежный нужен. Ну или после выполненной работы тебе просто придётся его убить. Пистолет я тебе дам.

— Убить⁈ — вытаращился на меня фарцовщик. — Я?

— Тише, тише, — хохотнул я. — Шучу… Но где нам немого кузовщика найти, ума не приложу.

— Не надо никого искать, — гордо фыркнул Эдик. — Я покрашу. По-дружески.

— Ты? — теперь таращился уже я.

— А то! — ухмыльнулся он. — Думаешь, не умею? Я тебе так забацаю, никто и не поймет, что дверь меняли.

Я отложил вилку, полез в карман, достал ключи и протянул ему:

— Сделать можно на даче у Кулебякина. Помнишь, где мы его в подполе нашли? Адрес, выходит, знаешь. Машина там стоит, в гараже спрятана. Вот ключи от гаража.

Эдик повертел ключи в пальцах:

— А где там красить? В самом гараже?

— Ну да.

— Так это, там же пыль, грязь… Так не пойдёт. Надо целлофан купить, завесить, сделать покрасочную камеру.

Я кивнул:

— Рассказывай, как.

Эдик заговорил с энтузиазмом:

— Смотри. Берём рулон целлофановой плёнки, её в хозмаге продают, людям для парников. Натягиваем по углам, закрепляем рейками. На пол тоже кладём, чтобы пыли не поднималось. Дальше — свет: лампы поставим, чтоб тень не мешала. Потом берём специальную краску. Я её-то достану, у меня есть выход на склад горторга. Там кое-кто мне должен. Грунтовку сам намешаю. Шпаклёвку тоже возьму. Тебе надо только целлофан купить.

— Достану, — кивнул я. — Надо, чтобы всё выглядело идеально, как с завода.

— Не боись, Сан Саныч! Всё сделаю по высшему классу. Через три дня заберёшь «Волгу» как новую. Ну, почти как новую.

Мы шутливо чокнулись чайными стаканами. Дело было в надёжных руках, ведь Эдику я доверял, как себе.

Ночь того же дня. ГОВД Зарыбинска.

В отделе пахло бумагой, старым деревом и табачным дымом — смесь, прочно въевшаяся в стены и мебель. Мой кабинет выглядел в ночных отблесках мрачно и задумчиво: подсвеченный настольной лампой, возвышался загромождённый бумагами стол. На подоконнике, рядом со старой бронзовой пепельницей Кулебякина (я не курил, но жалко было выбросить), стояла кружка с давно остывшим чаем, на дне которого плавала одинокая чаинка, как потерянная лодка в бескрайнем море.

Я сидел за столом, среди оперативных сводок, протоколов и материалов, лениво пролистывая подшивку докладных записок, но мысли всё равно то и дело ускользали к другому. Работать приходилось вечером и ночью, выполнять свои административные обязанности. Днем у меня всегда находились дела поважнее.

Последние дни я и ночевал в кабинете. В общежитии выставлена ловушка на Сафрона, Алена с Серым жили на «конспиративной» квартире, я не хотел светить то жилище, поэтому мне оставался диван Мухтара в кабинете. В квартире Алёны я тоже не стал ночевать, там сейчас опасно. Даже не скажешь, что я начальник, сплю, где придётся, как кочевой народ.

Но это временно, ради безопасности дорогих мне людей и ради поимки Сафрона.

Раздался стук в дверь.

— Войдите, — буркнул я, не отрываясь от бумаг.

Дверь скрипнула, и в проёме возник Ваня Гужевой. Растрепанный, хмурый, с опущенными плечами. Лицо у него было такое, будто он только что проиграл в подкидного самую важную ставку в жизни.

— Разрешите?

— Ты чего так поздно? Дежуришь? — озадачился я и тут же сам себе ответил: — Хотя нет. Сегодня же Глеб дежурит. Это его первое самостоятельное дежурство, помню, ты сам говорил утром на планёрке.

— Сан Саныч, можно мне… меня из дома выгнали, — сказал он с той интонацией, с какой люди сообщают о пожаре или потопе, когда уже ничего нельзя изменить.

Я нахмурился и поскреб макушку:

— Как это? Маша? Да она ж добрая. Что случилось?

Гужевой тяжело, мешком осел на стул и вздохнул, сцепив руки.

— Да я мусор не вынес, а она вспылила. Ну, скажи, Сан Саныч, разве для этого я женился, чтобы мусор выносить?

Я усмехнулся.

— А для чего, по-твоему?

— Ну, чтоб уют, забота, ужин горячий… А тут — мусор, скандал, дверью хлопнула! Я же после смены устал, хотел просто сесть и ничего не делать.

Я покачал головой.

— Так, Ваня, если хочешь мир в семье, мусор выноси — и сам, не дожидайся, пока напомнят. Закон жизни.

— Да я теперь хоть каждый день выносить буду! Только домой бы вернуться. Но я же понимаю, что… Что это всего лишь предлог был, чтобы скандал затеять.

Ваня опустил голову, а потом еле слышно пробормотал:

— Мне иногда кажется, что Маша меня не любит… и никогда не любила.

Мы поговорили ещё, я выслушал его жалобы на семейную жизнь, успокоил, посоветовал купить Маше цветы и сводить в кино. А лучше — в ресторан в Угледарске, а не в нашей дыре. Ваня, наконец, немного отошёл, вздохнул полегче.

— Сан Саныч, так я что пришёл — можно я тут переночую? — спросил он, потирая шею. — У нас в кабинете клопы завелись, диван выкинули, новый ещё не привезли.

Я кивнул.

— Ладно, разложим диванчик. Валетом ляжем.

Ваня поднял брови.

— Тебя тоже из дома выгнали?

— Нет, — я сделал вид, что заинтересовался бумажками. — В общежитии как раз тараканов потравили, надо переждать.

— У тебя же девушка есть? — удивился он. — У неё нельзя заночевать?

— Именно, что девушка. А не жена, — подмигнул я. — Чуешь разницу?

А про себя подумал, что Алёна мне уже роднее жены, особенно, если как у некоторых.

Вдруг зазвонил телефон. Звонок резкий, тревожный. Я посмотрел на часы. Почти полночь. Кто это может быть?

Я снял трубку.

— Слушаю.

— Ну ты где, Саныч? — раздался знакомый голос. — Тащи целлофан на дачу.

— Эдик! Ты время видел? Сейчас? На ночь глядя?

— Ну да! Я ночью красить буду, чтобы никто не видел. Я же помню, как ты тайну бережёшь.

Я вздохнул. Эдик. Такой Эдик… Этот человек мог средь ночи разбудить человека и потребовать чего-то на полном серьёзе.

— Ладно, сейчас привезу, — я повесил трубку и повернулся к Гужевому. — Скоро приду. Надо смотаться по делам. Ты тут пока располагайся. Подушки и одеяло — в шкафу.

Ваня кивнул и направился к дивану, а я вышел в ночь.

Небо было таким чёрным, что казалось густым, как разбавленный деготь, на горизонте мигали огни редких машин. Я свернул на просёлочную дорогу и въехал в массив, где стояла дача Кулебякина, и уже у ворот меня встретил Эдик — в рабочей одежде, весь в краске и с довольной ухмылкой.

— О, Саныч! Ну, ты вовремя! Давай целлофан сюда, будем «лабораторию» делать.

Я бросил на землю сверток, Эдик тут же его схватил и с энтузиазмом развернул.

— Значит, так, краску будем лить по методу Гогена.

— Гогена? — я прищурился. — Не понял. Это ты сейчас о французском художнике?

— Ну а о ком ещё? — Эдик ухмыльнулся. — Только он-то картины писал, а я по железу буду разводы делать. Искусство, понимаешь?

Я усмехнулся.

— Эдик, ты не художник, ты спекулянт.

— Ну и что! Одно другому не мешает.

Мы натянули целлофан, закрепили его, соорудили покрасочную камеру. Работа пошла быстро — Эдик скакал вокруг, напевая что-то себе под нос, объяснял, как по высшему разряду сделает, а я просто кивал, помогал и слушал.

Когда я ему был больше не нужен, попрощался и направился обратно в отдел. Город уже почти спал, фонари лениво мигали, но я знал, что ночь ещё не закончилась. Ведь в Зарыбинске всегда что-то случалось, стоило только отвернуться.

Вернувшись в ГОВД, вошел через центральный вход, шел по скрипучему полу. Каждый шаг отзывался в деревянных перекрытиях, будто само здание отдела милиции предчувствовало беду. Стены старые, облупленные, пахли они сейчас чем-то тяжёлым, неуловимым — словно весь воздух был напоен тревогой.

Давно пора мне было поднять вопрос о строительстве нового здания! Вот только сейчас с Сафроном разберусь, а потом займусь плотно. В дежурной части за стеклом мирно сопел Баночкин. Его голова свесилась набок, грудь равномерно поднималась и опускалась. Он даже не заметил, как я прошёл. Чутьё подсказывало — что-то не так. Я взглянул в сторону кабинета следователя. Горел свет, видимо, вызвали ночью дежурного следака. Но было тихо. Слишком тихо. Ни шороха, ни привычного стука клавиш пишущей машинки, ни позвякивания чайной ложечки о стакан. Глухая, давящая тишина. Черт, почему у меня так смутно на душе?

Я поднялся на второй этаж и открыл дверь своего собственного кабинета. Темно, как в склепе.

— Ваня, ты спишь? — позвал я. — Ваня?

И прислушался. Тишина. Мёртвая. Никакого храпа, никакого сопения. Больше я ждать не стал. Щёлкнул выключателем, и картина, открывшаяся мне, врезалась в сознание, как нож под рёбра. На диване, укутанный в одеяло, лежал человек. Лица не видно. И из его спины торчал нож. Огромный, засаженный по самую рукоять — точно в ту точку, что даже со спины достанет до сердца. Я замер. В груди сжало всё исполинской ледяной рукой. Гужевой был мертв.

— Чёрт… Ваня…

Я шагнул ближе, но уже знал — бесполезно. Всё кончено. Гнев вскипел мгновенно. Не просто убили. Убили так, как мог только один человек в этом городе: точный, сильный удар, без единого шанса выжить. Несомненно, это был Сафрон Грицук. Я рванул вниз, пролетая ступеньки, влетел в дежурку и схватил Баночкина за грудки.

— Твою мать! Кто входил⁈ Ты почему не смотрел⁈

Баночкин проснулся, вскинул взгляд в панике, его заспанное лицо стало серым, как мокрая зола.

— Никто не входил, Саныч, клянусь!

— Ваню… убили.

Баночкин выпучил глаза, у него подкосились ноги — кажется, только я его и держал. Он схватился за стол, бормоча:

— Как… кто… Господи…

Я метнулся к телефону.

— Всех поднимать. Отпускников тоже — в город. Проверять вокзалы, дороги, квартиры, сараи, чердаки! Вызови главк. Доложи: убит сотрудник.

Баночкин метнулся к аппарату, а я снова пошёл наверх, поглядеть на свою несостоявшуюся смерть. Ведь на месте Гужевого должен был быть я.

Вошёл, отдёрнул одеяло. Посмотрел на лицо Вани. Спокойное, умиротворённое. Будто уснул и не проснулся. Я сжал кулаки. Ваня не должен был умирать. Я вскинул взгляд. На стене — кровавый знак, только сейчас я заметил, что на серой известке что-то выведено красным. Пальцем по штукатурке. Сафрон оставил метку — фашистская свастика, нарисованная кровью жертвы. Видимо, Сафрон успел нахвататься у Святоши этой нацистской мерзости. Или просто решил так показать себя? Больше ничего и рисовать-то не умеет.

Ногти впились в ладони в бессильном гневе, а зубы стиснулись до скрипа. Я осмотрел диван, а затем снова перевел взгляд на чертову свастику, и холод внутри сменился осознанием: Ваня спас мне жизнь. Я должен был быть здесь, в этом кабинете. Но я поехал к Эдику. Сафрон не проверил, кто здесь, он просто ударил. Убил Ваню, думая, что это я.

Судьба всегда ищет баланс. Вот Гурьев. Я нашёл его и наказал. Тем самым предотвратил катастрофу в другой жизни. Но перед этим Гурьев успел прострелить мне дверь машины, и я ушёл на дачу Кулебякина, а Сафрон нанёс удар — и промахнулся. Попал по другой судьбе.

Неужели, если кто-то выживает, то кто-то должен умереть? Так?

Нет!

Я стиснул зубы. Никто не будет умирать. Ни вместо, ни просто. Я сам вершу судьбу. А всё остальное — брехня! Я достану тебя, Сафрон. Лично! Порежу на куски, скину в тот же колодец, что и Гурьева. И тогда больше никто никогда не погибнет. Я взглянул на стену.

На кровавый знак.

Вот только найти бы ещё Веру… Где же она может быть?