Псы Господни 2

Глава 1

Капитульные тюрьмы не изменились ни внешне, ни внутренне. Я думал, что меня снова бросят в подвал, и даже приготовил небольшую речь для Поля и прочих сокамерников, дескать, я снова с вами, братва. Однако у тюремного начальства были иные указания. Меня поместили в одиночную камеру на первом этаже. Зарешеченное окно выходило во двор, и я мог видеть всё, что происходит: кого привели, кого выпустили, сколько трупов ввозят, сколько вывозят. В стену справа от ворот был вбит крюк, на него за ногу подвесили Гуго. Створ при каждом открытии бил его по голове, по груди, заставляя тело раскачиваться, словно маятник. Думаю, это сделали нарочно. Бегинки пытались снять старика, но стража каждый раз отгоняла их.

На второй день в тюрьму пришла мама в сопровождении Перрин и Щенка. Перрин, увидев подвешенного Гуго, завыла в голос, кинулась к телу, вцепилась, и уже никакая стража не смогла оторвать её от мужа. Мама стояла растерянная и испуганная, никогда прежде я не видел её такой. Оглядывая двор, она вздрогнула, увидев ночной улов трупов, и подошла к ним. Искала меня. Я ухватился за прутья решётки, прижался к ним плотнее и крикнул:

— Мама!

Она вздрогнула и закрутилась. Поднесла руки к лицу, заплакала. Я крикнул громче:

— Мама! Я здесь, здесь!

Наконец она увидела меня, бросилась к окну, двое стражей перехватили её на полпути.

— Госпожа Полада, нельзя…

Но она рвалась, и вырвалась. Подбежала, протянула руки, я схватил их, прижался.

Из донжона выскочил маленький человечек с треугольным лицом и заверещал, указывая на маму кривым пальцем:

— Убрать, убрать! Не положено!

Он подбежал вплотную, не переставая верещать, стражи ухватили маму за плечи, оторвали от меня. Человечек задышал со злостью:

— Было сказано: от ворот не отходить. Стойте там. И не разговаривать! Ни слова, ясно? Иначе прикажу выставить вас прочь. Бастард де Сенеген, вас это тоже касается.

Человечек направился к кузнице.

— Лейтенант! — снова полетел по двору его неприятный голос. — Опять спишь? Наведи порядок, не то на патрулирование отправлю.

Маму отвели к воротам, но и оттуда она продолжала смотреть на меня. Словно прощалась. Перрин, стоя на коленях, обнимала голову Гуго, поглаживала по щеке и тихонечко причитала. Щенок выскочил за ворота и через минуту пригнал запряжённого в повозку Лобастого. Подвёл поближе, взобрался на подставку и срезал удерживающую тело верёвку. Мама и Перрин приняли сержанта на руки, подошли бегинки, помогли погрузить его на повозку.

Стражи и человечек с треугольным лицом стояли в стороне и молча наблюдали. Ни один не подошёл помочь. Человечек изредка поглядывал в мою сторону и кривил губы в усмешке. Когда тело погрузили, Щенок взял Лобастого под уздцы и вывел со двора. Мама взглянула на меня ещё раз; человечек замахал руками, закричал: прочь, прочь!

Сука! Сука этот человечек. Я его ещё в прошлый раз заприметил, только тогда на его голове болтался огромный шаперон синего цвета, а сегодня шерстяной берет. Орёт на лейтенанта, а тот терпит. Лейтенант, между прочим, не звание, а должность — местоблюститель. Он не взводом командует, а исполняет особо важные поручения, может провинцией руководить или над армией начальствовать. В данном случае у него положение поскромнее, заместитель капитана городского гарнизона, но тоже не хухры-мухры, и уж по-любому на такую должность простолюдина не поставят. Значит, этот треугольнорожий тоже не из трущоб выбрался, тоже какой-нибудь дворянин. Утром я попросил тёплое одеяло, а он сказал, усмехаясь, что скоро меня согреют безо всяких одеял, и словно в подтверждении его слов во двор въехала повозка с хворостом. В стену, рядом с крюком, на котором висело тело Гуго, были вмонтированы ручные кандалы. Камни вокруг выглядели обгоревшими. Намёк более чем ясный. Не будет ни суда, не предварительных слушаний, ни допросов, ни адвоката. Меня просто сожгут. Маме уже сообщили об этом, иначе она не смотрела бы на меня с такой болью.

Через час из донжона вышел мужчина в кожаном фартуке и начал укладывать хворост. Несколько вязанок сложил в стороне, думаю, их подкинут потом, когда огонь начнёт затухать. Если их положить сразу, я слишком быстро сгорю и не позволю зрителям до конца насладиться своими муками. Для зрителей установили столик, подкатили бочонок с вином. Они будут смотреть, как я горю, пить вино, обсуждать мои корчи, смеяться.

Я отошёл от окна, сел на нары. По камере гулял сквозняк, от него не спасал даже шерстяной плащ. Но холода я больше не чувствовал — один лишь ужас. Я представлял, как горю, как огонь лижет моё лицо, мою кожу, она пузыриться, я вою. Жанна д’Арк чувствовала тоже самое, когда её приговорили к костру? Наверное, да. Но она была сильнее, она верила. Я не верю ни во что, и поэтому… Когда за мной придут, я буду сопротивляться. Я сделаю всё, чтобы не дойти до костра живым. Использую все свои силы, все знания. Пусть меня зарежут, задушат — только не огонь.

Ворота снова заскрипели. Я не стал вставать и смотреть, кого ещё принесло в капитульные тюрьмы. Может быть, начали съезжаться гости на моё представление. Плевать. Лёг на бок, подогнул ноги под себя, закрыл глаза. Адреналин заставлял кровь бурлить, но я лежал смирно.

— Вставай!

Голос прозвучал повелительно, следом щёлкнул ключ в замочной скважине. Не открывая глаз, я попробовал определить, сколько человек зашло в камеру. Судя по шагам, по шуршанию одежды… Двое? И ещё у дверей один. Трое. Кто они? Тот, что у дверей либо лейтенант, либо треугольнорожий. Двое других… Первый Клещ, ибо он очень любит говорить с таким повелительным оттенком, и…

Я резко поднялся и смиренно склонил голову.

— Благословите, отец Томмазо.

— Да будет благо с тобою.

Инквизитор перекрестил меня и протянул руку. Я схватился за неё как за соломину. Никогда не думал, что буду рад ему. Если он пришёл, значит что-то случилось, что-то произошло. Он вытащит меня из этой помойной ямы!

Адреналин схлынул, колени подогнулись от слабости, и я закачался.

— Ну что же ты, сын мой, — похлопал меня по плечу отец Томмазо. — Сядь. Сядь скорее.

Я сел на нары, отец Томмазо остался стоять. Клещ подошёл к окну, скрестил руки на груди. В дверях замер лейтенант. Инквизитор повернулся к нему. Лейтенант кашлянул и кивнул в сторону.

— Я там подожду. Если что, зовите.

— Да, так и сделаем, а пока ступай. И проследи, чтоб никто не мешал нам своею назойливостью.

Отец Томмазо покачал головой, вглядываясь в меня.

— Как же ты неловок, Вольгаст, — он выдохнул. — Столько людей против себя ополчил. И всё ради чего? Гордыня над тобою властвует. Сознайся, чувствуешь её силу?

Я не чувствовал. Ей-богу. Я и сыт не каждый день бываю, а какая гордыня на голодный желудок?

— Монсеньор, мне бы хлеба кусок… а вы о гордыне.

Он не услышал.

— Видел, что под окном твоим затевается? Хворост, оковы, палач. Сжечь тебя хотят, — он воздел руки к потолку. — Сжечь! Безбожное сие деяние, чтоб без суда, без справедливого приговора. Не наказание — казнь. Уподобишься ты пеплу, и разнесён будешь ветром без молитвы, без погребения. Лицедейство — не иначе, и грех его на всех, и на тебе тоже.

— Вон и первые участники съезжаются, — с усмешкой проговорил Клещ.

С улицы долетел стук копыт. Я не видел, кто въехал во двор, но Клещ представил каждого участника:

— Барон Грандпре на пару с Шлюмберже-старшим. И этот недоносок Мишель между ними крутится… Слуги стол накрывают. Повеселятся сегодня.

Он многозначительно посмотрел на меня.

— А младший Шлюмберже? — спросил я.

— Ты разве не слышал? — хмыкнул Клещ. — Помер он, вчера ещё.

Ага, вот почему папаша охоту на меня устроил. Мстит за сына. Правда, обещал предать меня суду, но, видимо, родительская душа не утерпела и решила ускорить события, да и весь судейский коллектив закончился. Кому судить-то? Пока выберут новый, к присяге приведут, а месть задержек не терпит.

Я повернулся к отцу Томмазо. Гореть заживо мне совсем не улыбалось.

— Монсеньор, вы же… поможете мне?

— Наглый ты, — инквизитор покачал головой. — Последнее время я только тем и занимаюсь, что приглядываю за тобой, а ты… Ты совсем спятил, Сенеген. Убиваешь первых людей города одного за другим. Прево, викарий. Кто следующий?

Я насторожился. Откуда он знает, что это я их? За викария промолчу, косвенные улики найти не сложно, сопоставить кое-что. Но в случае с прево мы чисто сработали. Ничто на меня не указывало, если только…

— Вы следите за мной?

— Приглядываю, я же говорил, — покачал головой отец Томмазо. — Иначе тебя давно бы сожгли, ещё на Суконном рынке, когда ты с Щенком своим в Нищий угол забрался.

— Что? — опешил я. — Погодите, вы хотите сказать, что это вы тогда…

— А кто ещё? — не отворачиваясь от окна, проговорил Клещ. — Сколько же с тобой мороки, Сенеген, ты как дитё малое. Чуть моргнул — вляпался.

И до меня стало доходить. Пусть медленно, пусть с опозданием, но всё-таки…

— А Марго, эта девчонка-бегинка. Это вы её послали? Значит, она тоже на вас…

— Тоже, — кивнул Клещ, — и уж она точно поумнее тебя будет.

Дурак, дурак. Я-то думал, она в меня… а это…

— Но зачем? — я попытался вскочить, однако отец Томмазо надавил мне на плечи, заставляя сесть. — Зачем, монсеньёр? Я не понимаю…

Инквизитор мягко погладил меня по щеке.

— Придёт время, и ты всё поймёшь, Вольгаст, а сейчас расскажи, что вынудило тебя совершить столь тяжкие грехи. Убить прево Лушара, викария Бонне. Ничего не утаивай, сын мой, говори, как есть, от этого зависит твоя жизнь и жизнь твоих близких.

Я не стал ничего скрывать и выложил всю свою правду: про мастера Батисту, про Жировика, про их совместный бизнес, про мои попытки помешать. Что-то приукрасил, где-то недоговорил, но в целом не наврал. Скрыл только момент, что сам я из далёкого будущего и со Средневековьем знаком исключительно по трудам историков. Отец Томмазо кивал, слушая, Клещ ухмылялся, он вообще почти всегда ухмылялся, как будто это была единственная доступная ему опция.

— Ну так поможете мне? — закончив свой рассказ, вновь спросил я. — Если не мне, то хотя бы маме. Чтобы её не тронули.

— Её не тронут, — твёрдо произнёс инквизитор. — Я не допущу этого. Что касается тебя, — он замолчал. Пальцы начали перебирать чётки; деревянные бусины, соприкасаясь, щёлкали, и только их звук был слышен сейчас в камере.

Выдержав положенную трагическую паузу, отец Томмазо обернул чётки вокруг запястья и сказал:

— Через два дня я отправляюсь с особой миссией в Верден, оттуда в Нанси. Ты можешь примкнуть ко мне…

— С радостью, монсеньор! — обрёл я надежду.

Однако отец Томмазо покачал головой.

— Не спеши, сын мой, не всё так просто. Мне не нужны попутчики, от них одни проблемы. Но я не откажусь от воинов церкви, защитников веры нашей, готовых…

— Как тамплиеры? Хотя какие тамплиеры, их вывели давно. Как тевтонские рыцари?

— Не совсем. Орден святого Доминика не является военным. Мы братья-проповедники, стоим за веру Христову, боремся с инакомыслием, несём пастве знания. В руках у нас чётки и Евангелие, но не оружие. Однако служение наше не всегда воспринимается с покорностью. Встречаются те, кто стремится навредить нам. Их ненависть вызвана разными причинами, и главная из них — ересь. Поэтому бренному существованию нашему требуется защита. Для этого мы окружаем себя особыми людьми, готовыми выполнить любой приказ. Мы зовём их Псами Господними. После посвящения они получают индульгенцию от всех грехов своих, прошлых и будущих, а в качестве отличительного знака — сюрко с головой собаки…

— Дайте мне это сюрко, — я вскочил с нар, — и вы убедиться, что лучшего пса, самого верного, самого преданного, вам не найти!

Господи, да я сделаю всё что угодно, лишь бы не гореть на костре. И что бы маме ничто не угрожало! Особенно маме. Если эта псиная башка спасёт нас от мастера Батисты, я пойду на всё, что потребует отец Томмазо.

— Ты понимаешь, что возврата уже не будет? — свёл брови инквизитор.

— Понимаю, монсеньор.

— Хорошо. Я вижу, ты действительно стремишься к высокой цели защиты слова и имени наших. Опустись на колено!

Я опустился. Отец Томмазо воздел надо мной руки и тихо скороговоркой начал читать молитву:

— Magnus est Dominus noster et magna est potentia eius, sequimur eum, et ignis lucet nobis et illuminat semitam sub pedibus nostris, et non offendemus, et si offendemus, in nomine tuo tantum. Amen. (Велик наш Господь и велика сила его, идём мы за ней, и светит нам огонь, и освещает путь под ногами, и не оступимся мы, а если оступимся, то лишь во имя твое. Аминь.)

Он трижды перекрестил меня, повторяя каждый раз: In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Протянул руку, я поцеловал.

— Встань, Пёс. Отныне ты под защитой ордена, а орден под твоей защитой. Идём.

Отец Томмазо направился к выходу. Я несмело шагнул за ним — что, в самом деле можно вот так свалить из камеры и тебя за это ничего не будет? Клещ подтолкнул меня, и я оказался в коридоре. Лейтенант вытаращился, потянул меч из ножен.

— А ну куда!..

— Он со мной, — не останавливаясь, проговорил инквизитор.

— Но как же так, монсеньор? Он… его… Там люди собрались. Ждут.

— Дождутся сейчас, — ответил за отца Томмазо Клещ.

Во дворе собралась праздничная толпа. Были все: Шлюмберже, Жировик, барон де Грандпре, мастер Мишель, настоятель монастыря францисканцев, мой брат Мартин, его мать госпожа де Сенеген. Всего набралось человек двадцать разодетых по моде господ. На столе стояли бочки с вином, его черпали ковшами и разливали по кубкам. Крутились собаки, сновала прислуга, возле места предстоящей казни копошился Квазимодо, поправляя вязанки хвороста. Разговоры, смех, шутки. Господа куражились…

Но всё их довольство съехало в ноль, когда они увидели нашу процессию. Наступила тишина, даже собаки перестали поскуливать. Шлюмберже отбросил кубок и заступил дорогу отцу Томмазо, остальные толпой сгрудились позади него.

— Что это значит? — загудел глава городского совета. — Куда вы ведёте этого преступника?

Он старался выбирать слова, всё-таки с инквизитором разговаривает, хотя нутро его клокотало. Оно и понятно, единственный наследник сдох, а с поминок уводят главное блюдо. Но если брать по существу, то кто виноват в смерти младшего Шлюмберже? Я что ли гнал его к себе домой? Сам явился. Так что получил, что заслужил.

— С дороги! — вышел вперёд Клещ. Он взялся за рукоять меча и на четверть вытянул его из ножен. — Ты перед кем голос возвысил, мерзость? На колени!

Никто не пошевелился, наоборот, прибывшие с господами наёмники потянулись ближе к нам. Треугольнорожий с лейтенантом стояли поодаль, наблюдая за происходящим.

Отец Томмазо улыбнулся.

— Клещ, позволь мне поговорить с этими людьми. Не вини их в неуважении к матери нашей церкви. Горе затмило их разум, и не понимают они, чего творят.

Клещ покорно отступил, хотя руку от меча убирать не спешил. Инквизитор начал медленно перебирать чётки.

— Чего просите, дети мои?

Рядом с Шлюмберже встал барон де Грандпре: грузный, чем-то похожий на Клеща, только высокомерия многовато, а ума маловато.

— Ты куда говнюка этого тащишь, монах? Он нам нужен. А раз нужен, то мы его заберём!

Справа нарисовались двое. Я напрягся. Если дело дойдёт до драки, я живым не дамся.

— Зачем он тебе, сын мой?

— Ха! Охота неудачная вышла, мы его вместо кабанчика на вертел насадим, поджарим и сожрём, — и захохотал.

Отец Томмазо дождался, когда хохот стихнет и спросил:

— Так ты… людоед?

Его голос прозвучал настолько холодно, что даже по мне мурашки побежали. Шлюмберже поперхнулся, и начал дёргать барона за рукав, дескать, помолчи. Но тот разошёлся, потянул ко мне руку. Отец Томмазо быстро встал между нами.

— Ты хочешь совершить нападение на представителя святой инквизиции и его людей?

— Такое уже случалось, — насупился барон.

— Верно. Некоторые наши братья погибли от рук еретиков и спесивцев. Но вспомните, что стало с убийцами. Ни один из них не ушёл от заслуженного наказания, — он кивнул на хворост. — Как бы не вышло так, что костёр вы для себя готовите.

— Говорлив ты больно, монах, — не унимался барон. — Но плевать мне на тебя. Хочешь — иди. А этот засранец здесь останется.

Он снова потянулся ко мне, схватил за предплечье и потянул на себя. Я не стал сопротивляться, подался вперёд. Хорошо, что с боксом в Средневековье не знакомы. Грандпре встретил мой кулак открытой челюстью, не попытался ни увернуться, ни прикрыться. Другое дело, что одного удара для такого здоровяка оказалось мало. Он пошатнулся, сделал шаг назад, но устоял. Мотнул головой и зарычал:

— Ар-р-р-р…

Пошёл на меня, я с уклоном вправо всадил кулак сначала ему в брюхо, потом повторно в челюсть. И снова мало! Да сколько ж можно… Я начал молотить его как грушу двоечками: раз-два, раз-два. Живот, рёбра, живот, ухо. Уход влево, правой в печень. Это наконец согнуло его. Он сжался, повалился набок, и тут я совсем не по-спортивному зарядил ему пяткой в нос. Брызнула кровь, хрустнул хрящик. А нехер! Надо было сразу падать.

Никто не шевельнулся, не сказал ни слова, наблюдая, как я охаживаю барона, и лишь когда он развалился на земле мягкой тушкой, послышалось что-то вроде: Ахах. На лицах застыла растерянность. Не буду утверждать, что никто из собравшихся до сегодняшнего дня не видел драк, но чтоб так профессионально, да ещё барона…

Когда шок спал, первыми к барону подошли слуги. Подняли, повели куда-то в сторону. Шлюмберже проследил за ними. Кажется, он забыл, для чего вообще они сегодня собрались. Братец мой Мартин облизывал губы, и только матушка его со злобой проворчала:

— Где же мужчины, где?

Отец Томмазо пальцем поманил треугольнорожего, и когда тот подскочил, указал на меня:

— В чём вина этого человека, любезный?

— Я не знаю, монсеньор, его привели ночью, никаких обвинений не выдвинуто.

— Кто привёл?

— Люди господина Шлюмберже.

Отец Томмазо повернулся к главе городского совета.

— Что ты здесь устроил? Невинного человека обрёк на костёр и думаешь, тебе это сойдёт с рук? Ты разочаровал меня, Филипп.

— Он убил моего сына, — выдавил из себя Шлюмберже.

— Твой сын получил то, что получил. Ты не хуже моего знаешь, что там произошло…

— Плевать! Он убил моего сына, и за это!..

— Ещё слово, Филипп, и ты сам встанешь к этой стене. Ты забрал слишком много власти. Ты начал распоряжаться чужими жизнями. Ты поднял руку на меня, а значит и на Церковь. Чего ты добиваешься? Этот человек, — он снова указал на меня, — Domini Canes, Пёс на службе ордена Проповедников и святой инквизиции. Напав на него, ты нападёшь на всех нас. Нужно ли объяснять тебе, что за этим последует?

Шлюмберже заскрежетал зубами. Он уже видел меня в пламени, и отказываться от этого видения не было никакого желания. Но пришлось.

— Нет, монсеньор, ненужно.

— Хорошо. А вам? — отец Томмазо посмотрел на свору шавок позади него.

— Ненужно, монсеньор, — ответили они хором.

— Вот и живите с этой мыслью. Страх — лучшее, что придумал Господь, ибо страх ограждает нас от неверных поступков. А ты, Филипп, верни всё, что забрал у моего человека. И не смей даже смотреть в сторону его дома, не забывай о страхе.

Я взглянул на Жировика: есть ли страх у него? Пахан рытвинских всё это время стоял возле бочки с вином, пил и с ухмылкой поглядывал в нашу сторону. Вмешиваться в разборки он не собирался. Господа толкуют, ну и пусть. До чего дотолкуются не ясно, а если что-то пойдёт не так, то он ни в чём не виноват. Ничего не знаю, моя хата с краю. Удобная позиция. Но если ему представится возможность сделать из меня чучело, он этой возможностью воспользуется. Никакой страх его не удержит.