Псы Господни 2

Глава 9

Процессия подошла к площади. Крыши домов, деревья, земля под ногами были присыпаны снегом, лёгкий морозец пощипывал щёки. По центру площади стоял постамент, сложенный в три наката из брёвен. Венчал сооружение столб с табличкой на латыни: «Rami colliguntur et in ignem iaciuntur»[1]. С трёх сторон постамент был обложен хворостом и полит то ли смолой, то ли смесью жира и ещё чего-то. Тут же стояла жаровня с углями, на земле лежали факелы. Палач в кожаном сюрко и войлочной шапочке притоптывал ногами и зевал, поглядывая на приближающуюся процессию.

Зрители скучились по кругу, я прикинул — не меньше тысячи. Толпа гудела, попивала винцо, грызла яблоки, орехи — сброд, жаждущий развлечений. Что бы они сделали, если вдруг узнали, что одна из ведьм — спасительница Франции? Если б до каждого вдруг дошло, что свобода и честь государства зависят только от неё? Думаю, они бы не шевельнули и пальцем, и не потому, что не поверили, а из банального нежелания вмешиваться. Взывать к ним с просьбами о помощи бессмысленно, проще вынуть меч и выбрать правильную цель.

Кто в этой толпе правильный? В первую очередь, Чучельник. Как это не прискорбно звучит, но сначала я должен убить его. Это несложно. Он стоял в трёх шагах впереди меня, арбалет натянут, болт уложен, осталось надавить спусковую скобу, если у кого-то хватит ума ринутся освобождать преступниц. О том, что опасность таиться позади, он не думал.

Я шагнул вперёд и остановился. По другую сторону постамента вытянулись цепью гарнизонные арбалетчики, всего шесть, но их будет достаточно, чтобы остановить меня. Смерть Чучельника ничего не изменит. Да и Клещ рядом. При всей своей подготовке, я не уверен, что справлюсь с ним. И вообще, вся площадь забита вооружёнными людьми. У каждого второго или меч, или топор, а уж ножи даже у грудничков.

Нет, при помощи оружия я ничего не добьюсь. Должен быть другой путь. Какой, какой…

Я стал протискиваться к отцу Томмазо. Если возьму его в заложники, никто не посмеет тронуть меня. Потребую лошадей, заберу Жанну, отвезу в Шинон к дофину. Отец Томмазо много для меня сделал, и я благодарен ему за это, но сейчас все они совершают ошибку. Жанну нельзя казнить. Когда-нибудь я объясню инквизитору истинную цель своего поступка, но сейчас на это нет времени, да и не поймёт он. А когда увидит, к какой великой победе Жанна привела Францию, обязательно простит…

Клещ схватил меня за плечо.

— Куда собрался, Сенеген?

— Мне надо сказать кое-что отцу Томмазо.

— Потом скажешь.

— Это важно.

— Потом скажешь! Стой так, чтоб я тебя видел.

— Но почему? Что случится страшного, если я переговорю с отцом Томмазо сейчас, а не потом?

— Это приказ монсеньора. Ты должен находиться рядом со мной и следить за порядком.

Жанну и Луизу Шир завели на помост, палач поочерёдно придавил их к столбу и замотал вокруг груди и пояса цепь, замкнул оковы на запястьях. Луиза смотрела в небо и плакала. Я стоял настолько близко, что слышал, как она молится.

Жанна молчала. Палач откинул капюшон с ей лица, и я наконец увидел её… Молоденькая. Нос слегка вздёрнут, скулы узкие, губы тонкие, волосы длинные каштановые, на щеках румянец. Чёрные брови упрямо сведены, в глазах беспокойство. Взгляд шнырял по толпе, словно искал кого-то. Она посмотрела на отца Томмазо, на Робера де Бодрикура, не задержалась и приподняла голову, всматриваясь за их спины.

Мороз усилился, Луиза Шир повела плечами, и кто-то из толпы проговорил:

— Глянь, замёрзли.

Ему ответили насмешливо:

— Ща согреются.

Вокруг засмеялись.

Я решительно отбросил руку Клеща и проговорил не громко, но отчётливо:

— Мне нужно поговорить с монсеньор…

Клещ всадил кулак мне в печень. Я выдохнул, раззявил рот, силясь вдохнуть, и понял, что не могу. Начал медленно опускаться на колени. Клещ подхватил меня и зашипел в ухо:

— Тебе сказано стоять — стой. Ещё раз ослушаешься, видит бог, прирежу прямо здесь.

Я наконец-то обрёл дар дышать, вместе с ним вернулась возможность говорить, хотя хотелось не говорить, а орать от боли:

— Сука ты… Клещ… сука… я… как… порву…

Он похлопал меня по спине:

— Тихо, тихо. Дыши глубже. Вдох-выдох… Порвёшь меня? Ну, хорошо, я дам тебе такую возможность, но не сегодня. А пока будь рядом.

Я сделал, как он и сказал: вдох-выдох. Боль отступила, способность соображать вернулась. Как же сильно он бьёт. То, что Клещ боец серьёзный, я понимал с самого начала. Крепкий, лет сорок, лицо жёсткое, движения резкие. И опыт, и практика однозначно больше моих. Но это не значит, что я боюсь его или что он лучше меня владеет оружием. Может и лучше, однако в каждом отдельном поединке работает принцип: не говори «гоп» пока не перепрыгнешь. Вот я и не говорю… Но бьёт он всё равно сильно.

Пока я отпыхивался, отец Томмазо поднялся на постамент. В руках большой серебряный крест, голова по-прежнему опущена, как будто ему очень жаль, что всё происходит именно так, как происходит. Он подошёл к Луизе, та потянулась к кресту, припала к нему губами и заревела в голос. Толпа заулюлюкала. Посыпались проклятья:

— Сдохни в муках, ведьма!

— Гори и здесь, и в аду!

— Ах, какой запашок будет! Как я обожаю запах горящей ведьмы!

— Да, да, горящей ведьмы, горящей ведьмы!

Все прочие звуки потонули в криках, и я не расслышал, о чём говорили отец Томмазо и Жанна. Он что-то сказал, она ответила, но к кресту не потянулась. Лицо хранило выражение гордости и, в какой-то степени, безразличия, но в то же время она не могла не понимать, что её ждёт. Я помню те ощущения, когда собирались сжечь меня самого — никому не пожелаю подобного! И всё же для меня надежда была, я знал, а может, чувствовал, что спасение придёт. У Жанны надежды не было.

Отец Томмазо сошёл вниз, развернулся к постаменту и перекрестил его. После этого кивнул Роберу де Бодрикуру, тот выдохнул и дал знак палачу. Толпа мгновенно замолчала и в едином порыве сдвинулась к костру.

Палач поднёс факел к тлеющим углям, обмотка вспыхнула. Жанна подняла глаза к небу, Луиза, наоборот, уткнулась взглядом в паклю, словно пытаясь затушить её. Но куда там! Палач ткнул факел в хворост, сухие ветки вспыхнули, огонь побежал по ним, мгновенно охватывая постамент со всех сторон. Послышался треск, вверх устремились языки пламени и слабые струйки дыма. Луиза закричала, и следом за ней закричала толпа:

— Гори! Гори!

Жанна вдруг уставилась на меня.

— Возьми её, слышишь⁈

— Кого? — подался я к ней.

Она завизжала в приступе безумия:

— Возьми её!

Огонь загудел, поднялся выше, накрывая женщин с головой. Их крики смешались с гулом пламени, треском хвороста и воплями толпы. Кого я должен взять да и зачем? И почему именно я? Да и я ли?

Да, я. В тот короткий миг Жанна смотрела именно на меня… Но что тогда нужно взять? Или кого?

Я стоял вместе со всеми до конца представления. Когда крики казнимых прервались, в толпе зашушукались, обсуждая увиденное. Мужская компания неподалёку сравнивал эту казнь с казнью в Туле, где не так давно сожгли аж четырёх ведьм. Послышался едкий женский смех, а грубый голос пробасил:

— Так это можно всё добро торгашей на поток пустить.

— А не того… не накажут? Господин Бодрикур не любит, когда не по закону. Что он в прошлом месяце с теми двумя сделал, помнишь?

— А как иначе? Греховно нажили, так пускай мы попользуемся.

Его поддержали. Кто-то предложил идти к дому Широв прямо сейчас и поделить добро. У торговца специями наверняка немало серебра припрятано. Часть толпы двинулась к уличным проходам, но большинство остались, продолжая смотреть на рвущееся вверх пламя. Оно гудело ещё минут десять, от его жара первые ряды попятились, снег растаял, потекли ручьи. А потом хворост прогорел, огонь начал спадать. Появились верхушка столба, уже без таблички, потом весь столб целиком вместе с примотанными к нему цепью обгоревшими останками. Смотреть на это было страшно и жутко, но толпу это почему-то продолжало радовать. Я не собирался осуждать их за подобное отношение, каждому времени присущи свои традиции и нормы морали. Для средневековья эти две головешки, полчаса назад дышавшие и молившие о спасении, считались вполне нормальным явлением. Думаю, и местные жители, попади они в наш просвещённый век, тоже бы удивились некоторым нашим житейским моментам.

Клещ наконец-то отпустил моё плечо, я развернулся и направился в замок. На полпути меня догнал Щенок. Глаза его блестели, он хотел поделиться впечатлениями, но столкнувшись с моим взглядом, благоразумно закрыл рот.

Остаток дня я просидел в башне. Монахи ходили туда-сюда, перешептывались. Чучельник увалился на тюфяк, захрапел, Сельма подсунула мне под руку чашу с травяным отваром. Я взял её, поднёс ко рту. Пахнуло чем-то знакомым, значит, не отрава. Но лучше бы газировки, ужас как хотелось лимонаду. И шоколадку. Жаль, что ничего подобного мне никогда больше не придётся попробовать. Страшное слово: никогда.

В башню заглянул брат Стефан, поймал мой взгляд и кивнул: идём. К кому, спрашивать не стал, и без того понятно.

Выйдя во двор, я остановился, задрал голову вверх. Небо было расписано звёздами, морозец мягко поглаживал щёки, шею. Часовые на стенах кутались в шерстяные плащи, притоптывали ногами по дощатому настилу. В такую ночь не присядешь и не вздремнёшь, на улице градусов десять, не меньше. По местным мерках ух как холодно. Попробовали бы они наших морозов, когда плевок на лету стынет.

— Поторопись, Вольгаст, — келарь потянул меня за рукав. — Монсеньор не любит ждать.

— Как у него настроение? — тихим голосом спросил я.

— Как и всегда. Никогда не поймёшь, радостен он или печален.

Это верно. Определить настроение отца Томмазо так же невозможно, как невозможно сосчитать звёзды над моей головой. Я не помню случая, чтобы он повысил голос в гневе. Однако испытывать его терпение всё равно не стоит.

Следом за братом Стефаном я поднялся в донжон, прошёл в главный зал. Он по обыкновению не пустовал, всё те же лица: Клещ, Марго, Наина, Робер де Бодрикур. Капитан замка играл с Марго в шахматы. Я не очень разбираюсь в этой игре, будь со мной Щенок, тот бы сразу сказал, кто одерживает верх в партии, однако судя по количеству оставшихся на доске фигур, побеждала Марго. Вероятно, это было связано с тем, что де Бодрикур был отчаянно влюблён в девчонку и не скрывал этого, подставляя под её удары своего короля. Он словно помешался, что, впрочем, не удивительно. До него точно так же вели себя Шлюмберже-младший, дю Валь и многие другие важные персоны Реймса и окрестностей. Да и отец Томмазо не избежал её чар. Всё только для ней: конь, драгоценности, лучшие места на постоялых дворах…

Инквизитор, как и в прошлый раз, сидел за столом, читал письма, которые ежедневно доставляли ему десятками. Бедные гонцы, наверняка уже устали скакать туда-обратно по стране. Увидев меня, отец Томмазо отложил свиток и поднялся. Всё, сейчас начнётся разнос. Клещ наверняка сообщил о моём поведении на площади, обвинил в трусости, в предвзятости, в прочей херне. Ну да, всё так и было, оправдываться не стану, пусть делает, что хочет. Настроение всё равно ноль. Полное равнодушие. Мировая история на полном ходу валится под откос, так почему бы и мне не свалиться вместе с ней.

Однако отец Томмазо не стал устраивать сцену при всех, а направился к лестнице на третий этаж, где находились личные покои. Брат Стефан подтолкнул меня: давай, давай, иди. Я пошёл.

Комната, которую де Бодрикур отвёл для инквизитора, находилась в конце узкого коридора. По площади она не превышала тюремную камеру в капитульных тюрьмах, но обустроена была несравнимо лучше: кровать, камин, небольшой стол, заваленный, как и в зале, бумагами и книгами, и стул с высокой спинкой. В камине потрескивали поленья. Отец Томмазо прошёл к кровати и указал на стул:

— Присаживайся, Дима.

Я сел, наваливаясь плечами на спинку… И вскочил.

— Что⁈ Не понял… Как вы сказали?

Инквизитор состроил невинное лицо.

— А что, разве я ошибся? Тогда извини.

Настроение изменилось — не уверен, что в лучшую сторону, но равнодушие как рукой сняло, потому что…

Ничего он не ошибся. Нет! Он совершенно точно знает, кто я есть на самом деле. Он знает это, ибо… Сердце перестало биться глубокими точками, мысли потекли чётко и плавно: он такой же, абсолютно такой же. Да. А ещё он назвал меня по имени…

— Ты в шоке, понимаю, — мягко заговорил отец Томмазо. — Наверняка в таком же, когда внезапно осознал, что находишься не в своём времени и, главное, не в своём теле. Знакомое чувство. Я ощутил это в тысяча триста девяносто шестом. А ты?

— В… — я облизнул пересохшие губы. — Полгода назад. Вы меня проверяли, искали дьявола. Два или три дня всего прошло, как я… попал… Кто вы? Если вы знаете моё имя, значит, я должен знать вас.

Отец Томмазо взял чётки, пальцы начали быстро перебирать бусины.

— Разумеется, знаешь, ведь ты всегда был лучшим моим учеником, поэтому я никогда и не ставил тебя в один ряд со всеми. Зачем, если ты выше остальных?

Вены на висках набухли.

— Вы… Николай Львович? — едва ли не по слогам проговорил я.

Отец Томмазо усмехнулся.

— Как мы не похожи на тех себя, правда? Другие лица, другие судьбы. Так что, сын мой, давай по-прежнему обращаться друг к другу как уже привыкли. Ты бастард де Сенеген, я монах-доминиканец из ордена братьев проповедников.

Я поклонился.

— Да, монсеньор.

— Вот и хорошо. У тебя наверняка ко мне много вопросов. Например, как я узнал, что ты, это ты?

— Да, хотелось бы узнать.

— Тот удар, которым ты свалил Шлюмберже. Удар простака. Это же я показал его тебе, и никто кроме тебя не мог его знать. Но это стало лишь подтверждением моей догадки. А то, что ты герой не этого времени я понял, когда проводил над тобой обряд экзорцизма. Видишь ли, сын мой, Господь наделил меня особым даром, я могу определять истинную сущность человека, понимать его душу: живёт она с телом воедино, как повелось от рождения, либо душа заблудшая, прибывшая из другого сосуда…

— Как наши с вами?

— Именно так.

— Вот почему вы отпустили меня после первой встречи и передали под надзор Клещу. Согласитесь, Николай Львович… э-э-э… отец Томмазо, вы были сильно удивлены, когда вдруг поняли, что бастард Вольгаст де Сенеген на самом деле Дмитрий Стригин, ваш ученик.

Инквизитор качнул головой:

— Удивлён, ты прав, и от этого возникли вопросы. Я понимаю в результате какого действа произошло наше переселение в сей мир. Как ты должен помнить, рядом с палаткой ударила молния, и в следующий миг я очнулся в теле молодого монаха в тысяча триста девяносто шестом году, а ты вытеснил душу никчёмного бастарда Сенегена с улицы Мулен в Реймсе в тысяча четыреста двадцать восьмом. Когда твоя мать славная госпожа Полада сообщила, что её сына будто бы подменили, я сразу понял, что за этим кроется. Оставалось только подтвердить догадку, что я и сделал. То, что ты Дмитрий Стригин, я ещё не знал. Ты удивишься, но заблудшие души встречаются если не часто, то периодически, за тридцать два года ты семнадцатый…

— Ого! — не удержался я от восклицания. — И где остальные шестнадцать? Клещ тоже из наших? А Марго?

— Нет, они не из наших. Они даже не поймут, если попытаться объяснить им суть происходящего, ибо в их лексиконе нет слова «фантастика», а «попасть», «попаданец» означает вляпаться в неприятности. А те шестнадцать где-то… Я не знаю, где они сейчас. Увы, никто из них не пожелал присоединиться к ордену братьев-проповедников. Что с ними стало, ведает только Господь. Поэтому я очень обрадовался, когда понял, кто вселился в тело бастарда де Сенегена…

Отец Томмазо смотрел на меня в упор, в глубине его глаз мелькали жёлтые огоньки, пальцы перебирали чётки с такой быстротой, что казалось бусины сейчас задымятся.

— Но ты же не покинешь меня, Вольгаст?

— Разумеется! Николай Львович, прошу прощения, монсеньор Томмазо, даже не сомневайтесь. Вы же знаете, как я к вам относился… отношусь.

— Отрадно слышать. Вокруг меня столько врагов, и почти ни одного плеча, на которое можно опереться. Брат Стефан недостаточно умён, Клещ амбициозен, ему доверять нельзя. Марго… Милая девочка, она мне как дочь, я маленькую качал её на руках. Мечтаю создать ей хорошую партию, но пока не вижу достойного кандидата.

Я сглотнул. Значит, Марго не любовница ему. Она как дочь, и потому ведёт себя столь своенравно. Никто ей не указ, а все кавалеры так, мимопроходилы. Теперь я могу попробовать, попытаться, не строить из себя буку. Ведь она выделила меня из прочих, пригласила к себе в комнату в бегинаже. Не сглупи я тогда, у нас бы уже всё было на мази!

— А разве я плохой кандидат? — вырвалось у меня.

Отец Томмазо улыбнулся.

— Ты именно тот кандидат, который нужен. Но чтобы завоевать сердце Марго требуются не только внешние данные.

— Например?

— Титул и собственный замок. Прояви себя, Вольгаст, и всё это у тебя будет.

Его слова прозвучали как обещание. Я увидел себя верхом на буланом коне в полных доспехах под знаменем. На холме за спиной замер в незыблемой позе величественный замок. Я не просто сеньор, я граф, барон, герцог, а может и… В ушах зашумело — трубы, фанфары, смех куртизанок! Господи… Я тряхнул головой, отгоняя наваждение. Я буду стараться, чтоб получить всё это.

— Вы не пожалеете, монсеньор, поверьте, я целиком на вашей стороне.

— Сие отрадно слышать, сын мой. Ну а пока ступай, мне нужно ещё поработать.

— Хорошо, как скажете. Только…

— Что?

— Объясните, почему вы приказали казнить Жанну д’Арк? Вы знаете историю не хуже меня, и знаете, какое место в ней занимает Орлеанская Дева. Но теперь её нет. Как быть дальше?

Отец Томмазо повёл плечами. Ответ у него готов, это ясно, для того он меня и позвал. Я должен был увидеть казнь, а он должен был увидеть мою реакцию. Увидел. Ну и какие он сделал выводы?

— Историю творят не учебники, а люди, и кое-кто из них считает, что дофин Карл не тот человек, который должен находиться на троне Франции.

— А кто должен, Генрих Пятый?

— Возможно. А возможно, герцог Филипп Добрый. В его жилах течёт та же кровь древних королей, что и у Карла, и у него есть все права основать новую династию. Твёрдого мнения, кого выбрать, пока нет, но понимание, что перемены необходимы, существует.

— Поэтому Генриха Пятого спасли, а Жанну приговорили, — задумчиво констатировал я. — А кто те люди, принимающие решения, монсеньор?

— Всему своё время, сын мой. Твоё дело строго следовать поставленным задачам.

Я почесал затылок.

— Запутано как-то всё.

Отец Томмазо улыбнулся.

— История — субстанция вечная и не постоянная, в неё можно войти, а можно вляпаться. Выбор за тобой.

[1] Ветви собирают и бросают в огонь (Евангелие от Иоанна, глава 15, стих 6).