Псы Господни 2

Глава 20

Вернувшись к пепелищу, я бросил кошель с золотом брату Стефану.

— Держи. Отныне здесь вся наша казна, веди дело экономно.

Келарь заглянул внутрь, увидел экю и просветлел лицом.

— Господин Вольгаст, вы кого-то убили? Или продали? Или… Впрочем, какая мне разница! На эти деньги мы восстановим всё, и уж точно дождёмся возвращения монсеньора, с ним всяко будет легче. А ещё у нас целый воз трофеев. Даже продав их за дёшево на вокулёрском рынке, мы выручим неплохую сумму.

В его словах звучала логика, и я утвердительно кивнул.

Подбежал Щенок.

— Господин!

Чтобы излучать радость, ему золото не требовалось, достаточно было знать, что со мной всё в порядке.

— Привет, малыш, я же обещал, что вернусь.

— Лучше бы пожрать привёз, — буркнул кто-то из солдат.

Я обернулся. Вокруг собрались все, кому посчастливилось выжить. На меня смотрели кто с надеждой, кто со злостью, один лишь Чучельник осматривал крепление дуги арбалета. Главное, чтоб оружие было в порядке, а до иных проблем ему дела нет.

— Жрут свиньи, — медленно проговорил я.

— Да хоть свиньи, хоть овцы, а только по договору ты кормить обещал — на четыре денье в день. Вот и корми.

Продовольствия, увы, не было. Сгорело всё, даже ложки. Хоть бери и режь мулов, какое никакое, но мясо. Впрочем, с собой мы брали полмешка чечевицы, так что сегодня есть чем людей кормить. А завтра… Завтра отправлю келаря на рынок, пусть продаёт трофеи и закупает всё необходимое начиная с инструментов и заканчивая продовольствием.

Остаток дня разбирали завалы в трактире. Стены первого этажа устояли, лишь почернели изнутри, но это не страшно, зато есть зашита от ветра. Камин тоже сохранился и печь на кухне. Погода солнечная, градусов десять в плюсе, ночью около нуля. Если прижаться друг к другу поплотнее, не замёрзнем. Конюшня и амбар сгорели полностью, остался лишь котёл. Чечевицу можно варить в нём. Слишком большой, конечно, для оставшихся тридцати двух человек, но другой посуды всё равно пока нет.

Лошадей и мулов поставили в загон. Долго думали, что делать с пленными. Всего их было одиннадцать, трое с тяжёлыми ранами: ныли, стенали, затихали в забытьи. Остальные отделались лёгкими порезами. По идее, всех бы их в расход, кого на виселицу, кого под топор. Именно так они собирались поступить с Щенком и братом Стефаном, да и с нашими ранеными, если бы взяли в бою верх. Но я решил проявить милосердие, русская душа, что поделать. Указал на дорогу и сказал «валите». Пятеро ушли, трое остались. Попросили взять к себе. Я посмотрел на Хруста, тот кивнул; глянул на Чучельника, та же фигня. Ладно, бог с вами, оставайтесь, условия службы такие же, в этом плане исключений ни для кого нет.

Вечером пошёл дождь. Мелкие равнодушные капли сыпали с неба сквозь частое сито. Сука, вот кто его просил? Другого времени не нашёл. Но что делать. Нарубили в лесу веток, жердей, кое-как соорудили навес, забились под него и сидели сычами. Настроение опустилось до отметки «поганое». Как всё было хорошо, и как всё стало сыро, голодно и холодно. Морду бы кому набить, а кому… Бойцы во всём винили меня, не вслух, конечно, взглядами. Но лучше бы вслух, так хоть ответить можно. А как ответить взглядам?

Со стороны дороги послышались шлепки, словно по грязи ехали всадники. Я насторожился. Для путешественников слишком поздно, тёмное время суток не лучшее время для прогулок. Снова по наши души? Бодрикур никак не успокоиться, хочет исправить ошибку…

Всадники остановились, заговорил дозорный на вышке. Что именно он говорил не расслышать, но голос спокойный. Потом кто-то подошёл к трактиру и негромко позвал:

— Сенеген!

Знакомая тональность. Я приподнялся:

— Наина, ты? Чего на этот раз стряслось? И кто там с тобой?

Пускаться в объяснения служанка не стала, лишь произнесла недовольным тоном:

— Выползай из своей норы, госпожа желает говорить с тобой.

Госпожа? Марго тоже приехала? Поговорить со мной хочет? Вот как…

Я выбрался из-под навеса, расправил складки на плаще, запахнул по́лы поглубже, чтоб не видно было рваное сюрко. Хотя куда там смотреть, ночь на дворе, только у стены еле-еле горит костерок.

— Куда идти? — тихо спросил я.

— За мной, — фыркнула Наина.

Марго ждала нас на дороге сидя верхом. Дождь очертил её силуэт — широкий плащ, низко опущенный капюшон. Лошадь покачивала головой и фыркала, отплёвывая воду. Наина взяла кобылу под уздцы, Марго осторожно спустилась и не говоря ни слова пошла к загону. Я так же молча двинулся следом. Сердце билось частыми сильными толчками. Она уже второй раз приходит ко мне. Первый раз вытащила из дома Рыжей Лолы, рисковала ради меня. Сейчас тоже рискует. Сомневаюсь, что Бодрикур обрадуется, узнав, о нашей встрече. Станет ли женщина рисковать ради непонятно кого? Не станет, нет. Так чего я раздумываю?

Я придавил её к ограде загона, обхватил лицо ладонями и поцеловал. Марго не оттолкнула меня, не ударила, не закричала. Она стояла спокойно, расслабленно, и когда я наконец оторвался от её губ, проговорила:

— Успокоился? Теперь можем поговорить?

Меня как кипятком обдали. Что значит «успокоился»? Я вообще-то к ней… а она…

— Ты… ты бесчувственная, как… Ты вообще женщина или статуя?

— Этот вопрос мы обсуждать не будем, во всяком случае не сейчас.

В темноте я видел её глаза, контур лица, впадинки в уголках губ и сами губы, полные, как две дольки апельсина. Смотреть на это было невыносимо, и я снова потянулся…

Марго уткнула кулачки мне в грудь, удерживая на расстоянии.

— Вольгаст, да хватит уже!

Мне показалось или я услышал в её голосе нотки смеха? Она не злилась и не раздражалась, как это обычно происходило при прошлых наших встречах. Может ли это означать, что она ко мне не равнодушна? Если я стану настойчивее, она уступит и…

Я стал настойчивее. Взял её за запястья, развёл руки, потянулся к шее… Удар коленом в пах напрочь уничтожил все мои романтические порывы.

— Марго, ты…

— А теперь слушай, — жёстко проговорила девчонка. — Рене уехал, но Бодрикур остался, и твои слова, о том, что он тупица и ни на что не способен, сильно его задели. Он решил доказать обратное, поэтому собрал городское ополчение, щелкунов Сеникура, и утром они будут здесь. Слышишь меня? Вам надо уходить.

— Уходить? Зачем уходить?

Тянущая боль в паху мешала сосредоточится на серьёзном.

— Затем, что вас перебьют.

— Пусть попробуют. Пусть… а-а-а… Посмотрим, кто кого.

— Ты никак в себя не придёшь? Слишком сильно ударила, видимо, извини. Дыши глубже и думай: их две сотни. Вокулёрское ополчение — это не крестьяне с вилами, успели повоевать и с Лотарингией, и с Бургундией, и с живодёрами. Долго вы против них простоите?

Допустим, с живодёрами я тоже успел повоевать, был бы жив Ла Випер, он бы подтвердил, и с щелкунами Сеникура тоже. Всё зависит от того, насколько грамотно построить оборону. Вот только строить её сейчас не от чего. Трактир, единственное здание, в котором можно держать оборону, сгорел, так что… Права Марго, против двух сотен мы не устоим. Придётся уходить. И нужно поторапливаться. К тому времени, когда сюда придёт Бодрикур, мы должны быть где-то очень далеко, иначе погоня, тяжёлое дыхание, колики в боку. Нам оно надо? Мы и без того вымотались.

— Дозорный! — крикнул я, поворачиваясь к вышке. — Передай Хрусту, чтоб поднимал людей и собирал вещи. Мы уходим. И пусть не затягивает, дело срочное.

Осталось решить один вопрос: куда идти? В принципе, ответ очевиден: на Жуанвиль, другого пути не видно. Сеньор Жуанвиля граф Антуан де Водемон с Бодрикуром и Рене Анжуйским не дружит, так что можно укрыться у него, не выдаст. Сейчас важно дождаться отца Томмазо, уж он-то решит накопившиеся проблемы. В крайнем случае, двинусь к нему навстречу в Шинон. В письме Николай Львович сообщал, что задержится до начала лета, так что дойти успею. Деньги на дорогу есть.

— Спасибо, Марго, что предупредила. Ты… со мной или…

— Останусь в Вокулёре.

Мне было неприятно это услышать.

— Что ж, удачи. Может, увидимся когда-нибудь.

Вместо ответа Марго вдруг приподнялась на цыпочки, прижалась ко мне и поцеловала. Я потянулся обхватить её, но она так же легко отодвинулась и сделала два шага назад.

— В Жуанвиль не ходи. Рене осадил его, на дорогах дозоры. Ты ещё не знаешь, герцог Карл умер, началась война за лотарингское наследство. Иди в Водемон.

Она вскочила в седло, потянула поводья, разворачивая кобылу, и исчезла в темноте. Я стоял и смотрел в эту темноту, пока не стих топот копыт, а потом медленно побрёл к навесу. Там уже горели огни, двигались люди. Навстречу вышел Хруст.

— Господин, что случилось? К чему такая спешка?

— Утром здесь будет Бодрикур с ополчением. Пока есть время, надо уходить.

Тот же боец, который днём жрать просил, протянул сонным голосом:

— Куда идти в ночь-то? Да ещё дождь.

— Ты можешь оставаться, — разрешил я, — заодно приглядишь за раненными гасконцами, передашь их Бодрикуру. А потом догонишь нас, мы на Жуанвиль пойдём. Если есть ещё желающие остаться, то ради бога, силой за собой никого тянуть не намерен.

Я произнёс это без тени сарказма и специально погромче, чтобы те же раненные гасконцы смогли рассказать Роберу, куда мы направились. Пусть бежит за нами до самого Жуанвиля. А мы свернём где-нибудь по дороге.

Собрались быстро, трофеи погрузили на мулов — оружие, одежда — товар ходкий, оставлять его глупо, продадим или обменяет на продовольствие. Вышли на дорогу и двинулись прочь от Вокулёра. Дождь не утихал, плащи промокли насквозь, по колонне катился натужный кашель.

Я подозвал Хруста.

— Ты места эти хорошо знаешь?

— Не особо. Я родом из Нанси, а сюда так, ветром занесло. Но вы спрашивайте, господин, может что и подскажу.

— Добро. Идти на Жуанвиль нам нельзя, там войска Рене Анжуйского. В этих краях намечается серьёзный замес. Карл Лотарингский умер, на его место метят сразу двое: Рене и Антуан. Я так понял, пока они только локтями пихаются, но скоро схлестнуться по-настоящему. К Рене нам, сам понимаешь, нельзя, остаётся Антуан. Он сейчас в Водемоне. Как туда быстрее всего пройти?

Хруст махнул рукой в обратном направлении:

— Через Вокулёр. Но я так понимаю, этот путь нам не подходит.

— Правильно понимаешь.

— Тогда дальше по дороге есть поворот на Домреми, там неподалёку мост через Мёз, за ним уже Лотарингия. Земли графа Водемона начинаются сразу за мостом.

Про мост я знал, уже доводилось бывать в тех краях.

— Далеко до реки топать?

— Десять лье, по такой дороге два дня пути. Но дело не в расстоянии. Без припасов, под дождём… Многие ли дойдут, господин?

— Нам до ближайшей деревни добраться, а там обсохнем, отдохнём, купим еды.

Хруст с сомнением покачал головой.

— Весна, господин, у крестьян закрома пустые, они сами голодают. По-хорошему ничего не дадут.

— Разберёмся. Иди в голову колонны, поворот не пропусти.

С рассветом увидели на горизонте деревню, люди прибавили шаг в надежде на скорый отдых, но Хруст указал на тропу. Повернули. Послышался ропот. Всё тот же недовольный боец забубнил:

— Куда идём? Вон деревня! Нашли ослов… Эй, лейтенант, сколько идти ещё?

— Сколько скажу, столько и идти, — обрезал его я. — Тебе предлагали остаться, не захотел, теперь шевели ногами.

Отойдя от дороги на пятьсот шагов, я подозвал Щенка. Мальчишка дрожал, старенький плащ не защищал ни от холода, ни от дождя. Но сейчас всем приходилось не сладко, приходится терпеть.

— Венсан, спрячься возле дороги, проследи, куда пойдёт отряд Бодрикура. Возьми моего буланого, потом догонишь нас.

— П-понял, господин, — стуча зубами, проговорил Щенок. — Всё с-сделаю к-как надо.

Шли до полудня без остановок. Люди вымотались, никто не бубнил, сил не было. Я сам думал, что не выдержу и упаду, хотя, казалось, привык уже к долгим переходам. Но сказывалась предыдущая бессонная ночь, сражение, голод. Сельму пришлось посадить на мерина Чучельника, она падала несколько раз и идти уже не могла. Некоторые начали отставать, в первую очередь те, кого набрали недавно из крестьян и городской бедноты. Опытные наёмники тоже того и гляди последуют их примеру. Пришлось сбавить шаг. Мы уже не шли, а плелись. Вода сверху, под ногами, грязь, скользко. Идти старались по краю тропы, где была насыпана прошлогодняя листва, она хоть как-то позволяла не падать.

Вышли из леса, справа поднялся чистый холм, засаженный виноградом, слева на пашне зеленели озимые, чуть дальше виднелись постройки. Тропа вильнула к ним. Ещё издалека расслышали блеянье овец и звонкий петушиный крик. Залаяла собака. Из ближнего дома вышла женщина, увидела нас и забежала назад. Через минуту вышел мужчина. Мальчишка за его спиной шмыгнул к соседней лачуге, и когда мы подходили к деревне, нас уже встречала дюжина крестьян. Я заметил луки и топоры, несколько копий. Они воевать с нами собрались? Смешно! Даже в теперешнем нашем состоянии мы разметаем их как волна песочную запруду.

Но воевать с крестьянами я не собирался, поэтому запретил вынимать оружие. За двадцать шагов от деревни приказал остановиться. Крикнул:

— Кто староста? Подойди.

Пожилой мужчина несмело приблизился на несколько шагов и встал. Лицо растерянное, дождевые капли на щеках походили на слёзы.

Предвосхищая ненужные вопросы, я сразу прояснил ситуацию, стараясь говорить так, чтоб слышали все:

— Мы не живодёры, грабить вас не собираемся. Нам нужна еда и крыша над головой. Завтра утром уйдём.

Мужчина облизнул губы.

— Так ить, господин… Самим есть нечего, кору, вон, с осинок дерём, толчём в муку… тем и живём.

— Ничё, мы не привередливые, согласны на хлеб из коры. И не ссы, расплатимся честно. Есть товар на обмен, что выберешь, то и возьмёшь.

Мужчина обернулся к своим, словно спрашивая совета, как быть, и снова посмотрел на меня.

— Ну, раз так, мы ж тоже… Дождь опять же… Чё мокнуть-то, да? Заходите.

Разместить тридцать пять человек по тесным крестьянским жилищам дело не простое, но кое-как расселились. Сбросили с мулов тюки с трофеями, и прямо на улице, по дождём хозяева начали выбирать что кому приглянется. На мечи не взглянули, а вот вокруг одежды возникла сутолока. Котты, сюрко, плащи, обувь, с дырами, со следами крови — мы не постеснялись содрать их с мёртвых гасконцев, а теперь ушлые бабёнки и пронырливые мужички не стеснялись швыряться в этом хламе, порой ругаясь друг с другом из-за понравившейся вещицы. Я стоял под навесом, ждал, когда барахолка свернётся, мне было плевать, пусть хоть всё забирают. Брат Стефан смотрел на это по-другому. Он сверху поглядывал за копошащимися крестьянами, торгуясь за каждую тряпку, как глава цеха ткачей.

— Куда потянул? — хмурил он брови, когда очередной мужичок начал совать за пазуху котту. — Ты уже взял одну. Или, думаешь, я ослеп?

— Так что мне в одной проку? У меня семья-то вон скоко, одной не обойтись.

— Да мне до твоей семьи дела нет! На рынке за такую полтора су требуют.

— Так мы ж не на рынке, — хитро сощурился крестьянин. — Да и ношена вещь-то. Дыра вон аж где. Да какая! Сколь ниток надо, чтоб зашить? Больше двух денье за такую никто не даст.

— А на обмен что?

— Дойдём и до обмена, монах.

Одежду крестьяне забрали всю, причём по ценам существенно ниже рыночных. За это выдали нам от всей деревни одну овцу и четверть мешка гороха. Овцу тут же забили, освежевали. Староста с неохотой выделил три котла для приготовления пищи, и пока варево булькало, крутился вокруг, выпрашивая что-нибудь за гостеприимство, за крышу над головой.

После обеда выставили караул и завалились спать. Я лёг на полу, на разбросанной соломе. Едва закрыл глаза, тут же начали дёргать.

— Господин, господин, вставайте.

Дёргали не нагло, но настойчиво, голос тихий, вкрадчивый и до ужаса неприятный, пришлось открывать глаза. Сквозь полуслипшиеся веки увидел Хруста, вернее, предположил, что это он, ибо различать какие-либо детали или черты в нынешнем состоянии не мог. Голова трещала, во рту пересохло, тело болело. Едва попытался приподняться, расчувствовал вонь, какой-то неясный смешанный запах прелости, дыма и немытых ног. Он ударил в ноздри и растормошил мозг.

Да, меня действительно будил Хруст. Он стоял на одном колене, и увидев, что я очнулся, повторил:

— Господин, вставайте.

— Щенок вернулся?

— Нет ещё, господин.

— А… что ты тогда меня будишь? Сколько я спал?

— Время к вечеру, господин.

К вечеру. Значит, прошло всего-то часа три, можно ещё спать и спать. Выход я запланировал на утро, когда начнёт светать, а сейчас даже не стемнело. Но раз Хруст разбудил, то не ради того, чтоб поздороваться. Что-то случилось. Я так и спросил:

— Что случилось?

— Господин, неприятность у нас.

Резко подпрыгивать и бежать куда-то разбираться с неприятностями не стал. Наступить на змею тоже неприятность, но если она не укусила, то срываться с места необходимости нет, поэтому проговорил со вздохом:

— Не тяни уже, выкладывай.

— Господин, двое наших… понимаете, они пытались сойтись с крестьянкой. Ну… Дочка старосты, молоденькая совсем. Не знаю точно, что произошло, меня самого только подняли, но вроде они деньги предлагали, а потом затащили в амбар. Староста прибежал… В общем, долго объяснять, лучше сами посмотрите.

Я медленно поднялся, подобрал плащ. Не высох ещё. Сука, одежда мокрая, плащ мокрый, поспать не дают. Но старший здесь я, никто другой решать не станет. Какие бы они ни были… Посмотрел с завистью на спящих, зевнул и вышел во двор.

Дождь кончился, тучи разошлись, но солнце уже укатилось за холм, и деревню накрыла серая тень. Такая же тень накрыла и меня, когда я увидел лица стоявших перед домом крестьян. Впереди староста, прижимаясь к нему всем телом, дрожала девчонка лет двенадцати. Платье на плечах разорвано, губы разбиты в кровь, слёзы. Лицо старосты искажено злобой. Взглянув на меня исподлобья, он прошипел:

— Что ж так-то, а? Что ж так-то? Сам сказывал, что не живодёры, а вон ведь… вон ведь как… Мы со всей радостью, гости дорогие, а вы… Разве ж так льзя?

Я мотнул головой, стряхивая остатки сна, и сказал:

— Давай по порядку: что случилось, с кем, когда?

Крестьяне загудели разом:

— Вон… Девочку… Насильники… Как же так? Совсем в бога не веруете… А ещё Пёс…

Последнее высказывание мне не понравилось больше остальных. Получается, кто-то из моих засранцев изнасиловал дочку старосты, а крайним оказался я. Некрасиво получается. Я, конечно, не давал никаких разъяснений по поводу отношений к местному населению, но вроде сами не маленькие, понимать должны. И уж тем более не подставлять меня.

— Ясно. И кто у нас такие несдержанные?

Староста указал на соседний дом:

— Там они. Сделали своё дело, и спать увалились. Вельхезвулы! У одного лицо чёрное, а другого моя Жаннет за палец укусила. Так он ей за это…

Я повернулся к Хрусту:

— Понял, о ком он говорит?

— Да, господин.

— Веди.

И жестом подозвал караульного.

— Вот что, дружок, поднимай людей, хватит им бока на полу отлёживать.

Крестьянский староста сказал, что я Пёс, защитник Церкви, спаситель верующих, и тот, кто под моим баннером, обязан быть таким же спасителем, а получается наоборот… В душе потихонечку нарастал протест: то ли злость, то ли воспитание требовали что-то сделать. Что именно я пока не понимал, но подобную практику надо прекращать. Мы не банда, мы Псы, почти что рыцарский орден, с той лишь разницей, что не связаны монашеским уставом.

Хруст вывел насильников, одному дал пинка, тот огрызнулся. Я признал в нём болтуна, весь день пытавшегося оспорить мои распоряжения. Попробовал вспомнить имя, не вспомнил, как и имя второго. Рожи у обоих расцарапаны, у второго под глазом синяк, но это вряд ли девчонка, слишком широко расползлась чернота, захватив переносицу и надбровные дуги. Это не кулак, скорее уж древко алебарды.

Хруст толкнул болтуна в спину.

— Шевелись, тебя господин зовёт.

— Чего шевелись, чего? Я спал, какого хера подняли? В караул не моя очередь…

Он увидел меня, крестьян, девчонку, хмыкнул, понимая в чём дело. Глазки сощурились, забегали по сторонам.

На улицу начали выходить бойцы. Я дождался, когда вокруг образуется плотный строй, и кивнул старосте:

— Узнаёшь кого?

Староста скрипнул зубами:

— Этот! — он указал на бойца с разбитой мордой. — Держал. Вон, гляньте у неё синяки какие!

Староста задрал рукав дочери и потянул руку вверх, демонстрируя синие отпечатки на запястье.

— Видите? Все видите? Вот! — и заныл. — Ведь ребёнок совсем, первое причастие только приняла. А этот, этот, — начал он беспорядочно тыкать пальцем в болтливого. — Этот её… И что теперь? Как в глаза людям смотреть? Кто замуж такую возьмёт? Порченая…

Он плакал, крестьяне хмурились и молчали. Я посмотрел на своих. Абсолютно равнодушные лица. Подобные вещи случались везде и всегда, на них не обращали внимания, и люди не понимали, зачем их подняли. Услышать, что очередной наёмник поимел какую-то там крестьянку? Ну поимел, и что? Сегодня этот, завтра другой. Жизнь наёмника сто́ит восемь денье, и закончится может в любой момент. Так почему бы не воспользоваться подвернувшимся моментом и не взять что-то сверх ежедневной платы?

Только Сельма и брат Стефан стояли понурые. Сельма кусала губы, келарь крестился. В какой-то момент он повернулся ко мне и сказал:

— Отец Томмазо такое с рук не спускает.

Болтун услышал его слова и глазки забегали сильнее.

— Ну и что? Что случилось-то? Я что ли первый? Да вы все, каждый, да и ты, ты тоже, Сенеген… Что вы все на меня уставились? Ну хочешь, лейтенант, ну отдай им мою плату. Второй месяц я в отряде, вот и отдай. Скоко там уже, много поди? Всё отдай. Мне не жаль. Я с самого начала ей денег предлагал, а она лишь носом шмыгала, соплюха, да глазки строила. Улыбалась так… Сама завлекала. А я чё? Ну взыграло, да. А у кого не взыграет? Но я ж не бесплатно, я ж денег давал. Пусть берёт. Дашь на дашь…

Я спокойно выслушал его монолог и кивнул второму:

— Ты что скажешь?

Тот тряхнул головой и пробурчал:

— А чего сказать? Я её не того, держал только. Мне чё тут? Вот и всё. Давай, лейтенант, отпускай, спать хочется.

— Спать, говоришь… — я указал на двоих бойцов. — Ты и ты. — Тащите верёвку.

Ни тот, ни другой не двинулись. Я резко выхватил меч и плашмя ударил одного по плечу. От удара его качнуло, он едва успел ухватиться за товарища, чтоб не упасть.

— Вы, суки, в уши долбитесь или я говорю тихо?

Оба ринулись в дом на поиски верёвки, а я выставил меч перед собой, попеременно наставляя острие на каждого до кого мог дотянуться.

— Вы подписали договор, в котором обязались выполнять все мои приказы, какие бы они ни были. Забыли? Неисполнение несёт только одно наказание — смерть. Если кто-то думал, что это так, фигура речи, то он ошибся. Каждый, кто нарушит договор… Я обещал найти? Я найду! Кому не нравится, пусть выйдет вперёд и скажет, что я не прав. Есть желающие?

Никто не вышел. Психология стада: все бояться как один, а один как все. Если бы они дружно двинулись на меня, то втоптали в грязь. Но я пастух этого стада — и пастух, и волкодав в одном лице. А они овцы, и будут делать, что прикажут. А я за это буду их кормить и защищать.

— Свяжите этих.

Я ни на кого не указал, просто отдал приказ, но сразу несколько человек рванули к насильникам, повалили, сорвали пояса и связали. Вышли двое с верёвкой.

Ничего похожего на дерево или ворота, или ещё что-то, что могло выдержать тела и не сломаться, поблизости не было. Пришлось ткнуть пальцем в крышу:

— Бросай верёвку через конёк.

Перебросили, на концах сделали петли, подтащили колоду. Накинули петлю на шею болтуну. Он зашипел:

— Ты чего, лейтенант, чего? Да ладно, пошутили и… Ну, чего ты?

Он заныл, закрутил головой в поисках поддержки. Второй трясся, шептал молитву. Брат Стефан подошёл к нему, сунул к губам крест.

— Господин, — зашептал в ухо Хруст, — такое бывает. Мужики, вы же понимаете, без женщин никак. А тут смазливая мордочка, вот и не сдержались. Если всех за это вешать, кто с вами останется? А это всего лишь крестьяне. Кинуть им монету — успокоятся.

— А с чего ты вдруг их защищать начал?

— Господин, я вас защищаю…

— О себе думай, а заодно на ус мотай: мне нужна жёсткая дисциплина, без неё армия превращается в сброд. Мне сброд не нужен, лучше одному остаться.

Брат Стефан громко запел:

— Покой вечный подай ему, Господи. И свет вечный ему да сияет. Да упокоится с миром. Аминь.

Молился он на французском, и меня потянуло сделать ему укор, дескать, мы католики, а не протестанты, молитвы нужно исполнять на латыни… Мля, откуда во мне такое рвение? Не всё ли равно, на латыни или французском?

Я махнул, колоду выбили, и насильники задрыгали ногами, пытаясь уцепиться пятками за стену дома и удержаться. Не удержались. Староста радостно оскалился, девочка прижалась к нему и закрыла ладошками уши, чтобы не слышать сипения повешенных, а я вскинул меч над головой:

— Мы стоим на защите Церкви нашей. В одной руке у нас меч, в другой факел, чтоб освещать себе путь праведный, а нет пути более праведного, чем искоренение дьявольщины в душе человеческой. Так положим жизнь свою во имя защиты имени божьего, ибо мы есть Псы Господни!

Я обвёл взглядом лица бойцов и вопросил:

— Кто мы⁈

— Псы!

— Кто мы⁈

— Псы!

— Помните это.

Крестьяне попадали на колени, рты искривились, в глазах застыл религиозный экстаз. Ну я выдал. Жаль, Николай Львович не видит, он бы оценил.

Зашлёпали копыта по грязи, к деревушке подъехал Щенок. Он буквально вывалился из седла мне на руки и прошептал:

— Нет никого, господин, никто не прошёл. Ждал, ждал… Я бы ещё подождал, да устал очень, промок. Простите.

— Всё в порядке, Венсан, молодец. Эй, Хруст, отнеси мальчонку в дом, пусть поест и спать. Все спать. Всё, шоу закончилось.