Таких не берут в космонавты. Часть 1

Глава 11

«…Мои родители много работали. Родить, они меня родили, но на моё воспитание время не выделили. Едва ли не с рождения моим воспитанием занималась бабушка, папина мать. Раньше она была известной балериной. Во время Великой Отечественной войны эшелон, где она ехала, разбомбили немцы. Бабушка получила ранение, от которого полностью не оправилась. Поэтому она распрощалась с балетом. Но искусством бабушка интересоваться не перестала. В этом же ключе она воспитывала и меня: я не учил таблицу умножения и не практиковался в устном счёте — уже с трёх лет я посещал занятия по хореографии и по вокалу, с пяти лет играл на фортепиано и на скрипке. Но "выстрелил" именно вокал.

Бабушка услышала моё выступление на утреннике в детском саду, где я исполнил «Песню о родной стране» из кинофильма «Чук и Гек». Помню, с каким удовольствием я тогда пел: «И где бы ты ни был, всегда над тобой московское небо с кремлёвской звездой!» Бабушка мои старания оценила — занятий по вокалу в моей жизни стало в разы больше, они вытеснили из моей жизни страдания со скрипкой (чем тоже меня порадовали). Уже через неделю после того выступления в детском саду я познакомился с бабушкиным другом — руководителем хорового коллектива «Пионер», существовавшего при Гостелерадио СССР. Не прошло и двух лет с моего первого занятия с хором, как я впервые выступил в качестве солиста хора — мне тогда исполнилось семь лет.

Учёба в школе в те годы была лишь побочным явлением в моей жизни. Главным моим занятием было пение. Пение было моим любимым занятием, пусть я и сильно уставал во время репетиций. Когда я пел, я будто бы дышал полной грудью — во время перерывов между репетициями и выступлениями мне словно не хватало кислорода для дыхания. Я сбился со счёта, на скольких сценах и в скольких городах нашей страны я побывал. Везде меня встречали и провожали овациями. Мне дарили цветы, сувениры и конфеты. На торжественных приёмах в Кремле я приветствовал делегатов Съезда и иностранных гостей. Мне пожимал после выступления руку Первый секретарь ЦК КПСС и я сам дарил ему цветы.

12 апреля 1961 года я радовался вместе со всей страной первому полёту человека в космос. Мне кажется, со дня моего дебютного сольного выступления в качестве солиста хора это событие было первым, на время заставившим меня позабыть о пении. Я помню, как по улицам шли толпы людей с самодельными транспарантами. Помню надписи на этих транспарантах (белых, словно пошитых из обычных простыней): «СЛАВА ПЕРВОМУ СОВЕТСКОМУ КОСМОНАВТУ!», «ФАНТАСТИЧНО!», «ЮРИЙ ГАГАРИН». Я смотрел по телевизору, как встречали Гагарина. Помню, как он шёл к встречающим его людям по расстеленной на земле ковровой дорожке; а на ботинке у него будто бы болтался развязанный шнурок — позже я узнал, что это была подтяжка от носка…

Полёт Юрия Гагарина в космос стал ярким финальным аккордом светлой полосы в моей жизни. Которая закончилась в мае 1961 года, когда у меня во время выступления впервые «сломался» голос. Я помню, как испытал во время того выступления сперва растерянность, а потом меня будто бы захлестнула волна ужаса и стыда. Потому что я впервые осознал, что пел не идеально. Помню, как взрослые меня успокаивали после концерта. Как бабушка придумывала оправдания моему фиаско. Но уже в тот день я почувствовал, что «всё кончено». Проблемы с голосом не исчезли — они нарастали, как снежный ком. Врачи твердили, что это «нормальное явление» в моём возрасте. Они огласили мне приговор: прекратить пение до того дня, как мне исполнится шестнадцать лет.

Изменения в своём новом статусе я почувствовал уже летом, когда побывал в пионерском лагере (родители отправили меня туда, как в ссылку). Именно в лагере я впервые подрался. Я первый бросился на своего обидчика с кулаками. Не проиграл в схватке подчистую лишь потому, что превратился тогда едва ли не в берсерка, не чувствовавшего боли. Но схлопотал первый фингал под глазом. Впервые разбил себе кулаки в кровь. Я хорошо помню, как бабушка охнула при виде моего лица, разукрашенного в сине-жёлто-зелёные цвета. А 19 августа 1961 года бабушка умерла — мне долго казалось, что её «подкосили» постигшие меня в том году неудачи. Хотя родители мне и твердили, что у бабушки давно уже были серьёзные проблемы с сердцем.

1 сентября 1961 года для меня началось то, что журналисты в своих статьях позже назвали: «Падение с Олимпа славы стало для Васи Пиняева тяжёлым испытанием». Я больно ударился при этом падении. Сейчас я удивлён, что вообще тогда не «слетел с катушек». В то время мне казалось, что едва ли не каждый ребёнок и педагог в моей московской школе радовались этому моему падению с Олимпа. Для большинства из них я превратился из «гордости школы» в двоечника и хулигана. Как оказалось, за время своей концертной деятельности я знатно запустил учёбу (по всем предметам, кроме музыки и иностранного языка). Только за сентябрь 1961 года я подрался не меньше десяти раз — синяки не сходили с моего лица.

Боевую раскраску на моём лице увидел вернувшийся из очередной командировки отец. Помню, как папа сидел в своём любимом кресле, курил сигарету и задумчиво рассматривал моё «разукрашенное» лицо. Потом отец затушил сигарету и ушел к себе в кабинет. Я слышал лишь обрывки его разговора: папа кому-то пообещал, что «он завтра придёт». Сразу догадался, что «он» — это я. Папа положил трубку, позвал меня к себе. Сообщил мне, что договорился со своим «хорошим знакомым», который двенадцать лет работал в Японии — тот научит меня «правильно» драться. Отец сказал, что раз уж я не справляюсь со своими проблемами без драк, то лучше уж буду в тех драках побеждать, чем радовать окружающих своим унылым видом.

Занятия у папиного «хорошего знакомого» мне понравились. Потому что уже в начале 1962 года я признал их несомненную пользу: тогда я впервые вышел из схватки с очередным обидчиком бесспорным победителем. В школе меня уже не считали «хлюпиком» и «музыкантишкой». Злорадные шепотки не смолкли. Но теперь они всё чаще звучали у меня за спиной. Надо мной всё реже потешались, глядя мне в лицо. А с начала учебного года в 1962 году о моём певческом прошлом школьники вспоминали всё реже — не в последнюю очередь по причине того, что многие видели мои схватки с обидчиками. Учёбе я теперь уделял гораздо больше внимания, чем в прошлые годы. На уроках немецкого языка так и вовсе стал лучшим учеником.

Я не оставлял попыток вернуться на сцену. Мне часто снилось, что я снова выступал перед публикой. Вот только нередко в этих снах я заново переживал тот самый день, когда мой голос «сломался». На тренировках у папиного «хорошего друга» я познакомился с детьми других работников МИДа. В старших классах мы вместе с ними частенько отправлялись на танцы или гуляли в парках (изредка мы там дрались с другими школьниками и даже со студентами). В школе я друзьями не обзавёлся. Да и посещал я школу — будто тянул лямку. Потасовок я в школе не устраивал — это после угрозы исключения из комсомола (тот случай «замял» мой отец). Но занятия прогуливал регулярно, из-за чего едва не вылетел из выпускного класса.

В конце 1965 года моим родителям сообщили, что они поедут на работу в ГДР. Отец мне сразу тогда заявил, что не возьмёт меня с собой. А перед Новым годом случился очередной эксцесс в школе (в нём замешана была смазливая девица из параллельного класса). Я вновь оказался под угрозой исключения: и из комсомола, и из школы. Со школьным комитетом комсомола вопрос решили звонком из вышестоящей инстанции. С директором школы поговорил мой папа. Он сообщил, что Родина доверила ему важную работу. А моё исключение из школы ставило выполнение этой работы под угрозу. Папа нашёл выход из ситуации: он пообещал, что с третьей четверти переведёт меня в другую школу и даже отправит в другой город.

Так я 17 января 1966 года оказался в Кировозаводске. На этом закончилось моё прошлое и началось будущее. В Кировозаводске, в семье у младшей сестры моей мамы, я прожил две недели. Выждал, пока родители уедут в ГДР. 30 января я вернулся в Москву. Но не вернулся в школу. Я продолжил вечерние приключения с приятелями. Искал возможность вернуться к творчеству. Играл на фортепиано и на гитаре, участвовал в полуподпольных концертах. Пристрастился к алкоголю. Вёл, что называется, «развратный образ жизни». Сам не понимаю, как не очутился в местах лишения свободы. Осенью 1967 года призыв на службу в рядах Советской армии выдернул меня едва ли не со дна той пропасти, куда я постепенно опускался.

После учебки мне повезло: меня распределили в Группу советских войск в Германии — поспособствовало такому распределению моё знание немецкого, английского и французского языков (на всех этих языках я едва ли не с рождения общался дома с родителями и с бабушкой). Числился я в составе 2-й гвардейской танковой армии. Но с танками дел не имел. В основном, состоял переводчиком при командирах. Вспомнили там и о моём певческом прошлом — свободное от основных обязанностей время я проводил на сцене Дома офицеров, где репетировал выступления в составе вокально-инструментального ансамбля. Вот только солистом того армейского ансамбля я не стал — довольствовался игрой на пианино и на гитаре.

За три года службы в армии я… наверное, повзрослел. Потому что сразу же после дембеля записался в вечернюю школу, где всё же окончил десятый класс. Мои приятели к тому времени уже оканчивали престижные ВУЗы. Я в институт так и не поступил. Снова попытался найти применение своим музыкальным талантам. Работал настройщиком музыкальных инструментов (в основном, фортепиано). Участвовал в ВИА, но ни один из коллективов с моим участием так и не достиг «заметного» успеха. В 1971 году я первый раз женился. Случилось это, что называется, «по залёту». В 1972 году у меня родился сын — в 1973 году я стал папашей уже второго мальчишки. Был ли я хорошим отцом? Скорее… не был. Но сыновей своих я очень любил.

В начале 1981-го года знакомый музыкант привёл ко мне своего приятеля — известного некогда на всю страну (но уже давно не мелькавшего на сценах и по телевизору) артиста. Они попросили, чтобы я поработал переводчиком: перевёл на английский язык мемуары артиста, которые отказались опубликовать в СССР. Делалось всё это в «страшной тайне», словно мы замышляли революцию. За перевод мне пообещали заплатить хорошие деньги — в те времена я перебивался с копейки на копейку. С переводом я справился быстро. За четверть от того же гонорара перевёл книгу ещё и на немецкий язык. От перевода на французский язык бывшая звезда советской эстрады отказался. Я получил деньги, отдал переводы и забыл о них… на время.

Но мне об этих переводах напомнили в начале 1987 года. Всё тот же приятель привёл ко мне новых клиентов. Как оказалось, переведённые мною книги «прогремели» на Западе. Этот успех заметили в СССР. Сбежавшая вслед за своими книгами в США «советская звезда» поделился со «знакомыми» координатами автора переводов. Благо, случилось это уже после старта в СССР политики «демократии» и «гласности». С того года я всё реже настраивал музыкальные инструменты и музицировал в составе никому не интересных музыкальных коллективов. Всё больше занимался переводами. Сперва переводил на иностранные языки. А после того, как иностранная литература массово хлынула на российский рынок — уже и на русский.

В начале девяностых годов я переводил романы иностранцев с той скоростью, с какой их зачитывала вслух моя жена (она читала не так быстро, как я печатал на пишущей машинке или на клавиатуре). На книжных развалах бывшего СССР продавались сотни наименований книг, переводчиком которых был указан я (один из моих полутора десятков псевдонимов). А в книжных магазинах Европы и США продавались мемуары бывших советских политиков, бывших партийных и комсомольских работников, бывших советских деятелей культуры — переводчиком которых значился Василий Пиняев. Я подумывал даже написать собственную книгу (о своём детстве, о музыке и о пении), но не находил для этого свободного времени.

17 сентября 1994 года в Москве убили моих детей. Оба моих мальчика умерли в один день. Машину, в которую они сели, расстреляли из автомата прямо во дворе дома, где они снимали квартиру. Я хорошо запомнил тот момент, когда увидел их изрешечённые пулями тела во время опознания. Но почти не помню, как готовился тогда к похоронам. В милиции моему горю не посочувствовали — следователь мне заявил, что будет только рад, если «все эти бандюки поубивают друг друга». В начале девяностых годов я окунулся в океан переводов, почти не следил за жизнью своих детей, которые мне казались взрослыми и самостоятельными. То обстоятельство, что мои сыновья состояли в одной из московских ОПГ, стало для меня неожиданностью.

На похороны моих мальчиков съехались их друзья и приятели — почти три десятка коротко стриженных спортивного вида мужчин на автомобилях с тонированными окнами. Они сказали мне слова соболезнования, засыпали могилы моих детей дорогими венками. От них я и узнал, что «организация» (в которой состояли мои сыновья) враждовала с другой «организацией» — делили «сферы влияния» в городе. Они назвали мне и имя человека, который «проплатил» убийство моих сыновей и ещё троих их «коллег». Пообещали, что обязательно отомстят за моих мальчиков «когда придёт время». Я ждал этого времени почти два месяца. Затем ждать перестал. Продал родительскую квартиру на проспекте Мира, оформил визу в Германию.

17 сентября 1995 года я пришёл в ресторан «Махаон», где с января этого же года стал завсегдатаем. Поздоровался с дежурившими на входе охранниками, привычно обменялся с ними шутками. Ответил на дежурную улыбку метрдотеля. Уселся за привычный столик — неподалёку от входа в кабинет для важных персон. Сделал обычный заказ, вёл себя так же, как и при предыдущих посещениях ресторана. Но лишь до тех пор, пока в «Махаон» не явился круглолицый человек, на встречу с которым я в этот день очень надеялся. Я помню, как он шагнул в зал, по-хозяйски осмотрелся. Меня он видел не впервые — внимания на моей персоне ни он, ни его охранники не задержали. Они даже не дрогнули, когда я сунул руки в портфель.

В тот день я принёс в ресторан два пистолета ТТ. В круглолицего человека и в его охранников я всадил по четыре пули. Потом подошёл к их телам и ещё трижды выстрелил убийце моих сыновей в голову. Охранники ресторана вбежали в зал, посмотрели мне в глаза и подняли руки. Я спокойно вышел на улицу, сел в припаркованный у ресторана автомобиль. Вечером мы с женой вылетели в Германию — к тому времени я уже прошёл первую ступень процедуры приёма поздних переселенцев (спасибо друзьям моих покойных родителей). Вторую ступень процедуры я проходил уже в Германии. Василий Богданович Пиняев исчез. По новым документам гражданина Федеративной Республики Германия я стал Базилиусом Шульцем.

В Германии я открыл литературное агентство. Всё так же занимался переводами — в основном, с русского и на русский язык. С проживавшим в Евросоюзе Базилиусом Шульцем не чурались сотрудничать даже знаменитые на весь мир советские политики, поработавшие в высших эшелонах власти СССР. В плане финансов, наращивания деловых связей и улучшения деловой репутации дела у меня шли превосходно. А вот личная жизнь дала трещину. Моя супруга в Европе заскучала — отправилась в Москву. Вскоре сообщила мне, что в Берлин не вернётся. Сказала, что Россия — это её дом. Поставила мне условие: либо я возвращаюсь в Москву, либо мы с ней расстаёмся. В начале 2005 года она подала документы на развод.

Во второй раз я женился в 2007 году. Вторая жена была моложе меня на два года. И умерла она на пять лет раньше. В 2011 году ей диагностировали болезнь Альцгеймера. Мы боролись с этим заболеванием десять лет. В последний год супруга меня не узнавала — последние полгода я почти неотлучно провёл около её кровати: рассказывал ей истории из своей жизни, играл ей на гитаре, пел ей песни. Она умерла рано утром 2 мая 2021 года. В тот же день у меня случился первый инсульт. С первой попытки болезнь меня не одолела. Но пятого июля 2024 года она сделала вторую попытку. Сходу она меня не добила. Парализовала левую часть моего тела, отняла речь. На долгих полтора года она уложила меня в койку гейдельбергской клиники.

Думаю, что 17 января 2026 года я умер. Почти уверен в этом.

Вот таким был мой жизненный путь: моё прошлое и моё будущее.

Прошлое я уже не верну. А вот будущее, как оказалось, ещё не наступило.

Чего я больше всего хочу теперь? О чём мечтаю? Как раз сегодня я это понял…»

Я на пару секунд отвлёкся от записей, посмотрел стену, где под обоями угадывались чёрные буквы газетных заголовков. Слышал, как в своей части комнаты тихо бубнила шуршавшая страницами учебника Иришка. Я снова склонился над тетрадью и написал…

«…Хочу, чтобы и через двадцать пять лет советские школьники всё ещё мечтали стать не бандитами и валютными проститутками, а врачами и космонавтами. Хочу, чтобы Юрий Алексеевич Гагарин дожил до следующего тысячелетия. Хочу, чтобы в советской колонии на Марсе зацвели яблони».