Таких не берут в космонавты. Часть 1

Глава 6

— Вася, а какие ещё песни ты знаешь? — спросила Иришка.

Весь мой утренний концерт Лукина отстояла на ногах (придерживалась рукой о пианино). Она словно и не чувствовала усталости.

«Эмма, когда состоялась премьера фильма "Я шагаю по Москве"? Назови только дату».

«Одиннадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого года».

Я отыграл вступление, спросил:

— Узнала?

— Конечно! — ответила Лукина.

Иришка указала на меня пальцем и сообщила:

— Я шагаю по Москве!

— Точно, — сказал я.

Снова дотронулся до клавиш пианино и запел:

— Бывает всё на свете хорошо…

Я завершил своё выступление (персональное — для Иришки Лукиной) перед обедом. Причём, о еде вспомнил я, а не моя двоюродная сестра. Иришка всплеснула руками и умчалась на кухню. Я опустил подуставшие руки и встал со стула.

«Эмма, очень надеюсь, что я всё же действительно вернулся в прошлое. Или рассчитываю на то, что пребывание в этой виртуальной реальности для меня никогда не закончится. Мне наплевать на отсутствие здесь современных гаджетов и на обрывки газет вместо туалетной бумаги — всё это ничего не значащие мелочи. Эмма, ты не представляешь, как здорово снова почувствовать себя молодым и здоровым! Бодрость, энергия. Нигде не болит. А ещё у меня теперь есть голос. Нет, Голос. Именно так: с большой буквы».

«Господин Шульц, возможно, под Голосом вы подразумевали понятие "большая октава" в музыкальной нотации, наименование ступеней в которой записываются с заглавной буквы…»

«Эмма, стоп. Я знаю, что такое "большая октава". Мой нынешний Голос не имеет с ней ничего общего».

Иришка накормила меня супом. В обед моя двоюродная сестра вела себя за столом совсем не так, как утром. Она уже не смотрела на меня волком. Без устали нахваливала моё сегодняшнее пение и «мои» песни.

Я слушал её звонкий задорный щебет и думал о том, что вкус белого хлеба и горохового супа не кажутся мне виртуальными. Как не казались виртуальными и запахи еды. Не выглядела виртуальной и сидевшая напротив меня за столом Иришка.

После обеда я за пианино не вернулся. Иришка осталась на кухне мыть посуду, а я отправился в комнату, которую делил вместе с двоюродной сестрой. По ходу я взглянул на кровать, но не улёгся на неё (словно испугался, что вдруг очнусь на больничной койке).

Подошёл к окну, сквозь припорошенное снежинками стекло посмотрел на заваленный сугробами двор. Даже через плотно прикрытую форточку я слышал звучавшее за окном чириканье птиц. Наблюдал за тем, как суетились синицы в висевшей на ветвях клёна кормушке.

«Эмма, я никогда не видел этот двор без сугробов. В прошлый раз я уехал отсюда двадцать второго января, в тот день стеной валил снег. Как думаешь, на этот раз я пробуду здесь дольше?»

«Господин Шульц, к моему огромному сожалению, запрошенная вами информация отсутствует. Уточните запрос. Напоминаю, господин Шульц, что я всего лишь виртуальный помощник…»

«Стоп, Эмма. Я тебя понял».

Вторую половину дня я провёл в своей комнате. Изучил содержимое чемодана, перебрал лежавшие на полках в шкафу вещи. Нашел в своих закромах толстую пачку советских денег (в основном, десятирублёвые банкноты образца шестьдесят первого года). Припомнил, что эти деньги мне вручил в Москве отец — папа тогда сказал, чтобы я растянул эту сумму до конца учебного года.

Я часто поглядывал на окно, будто надеялся: там вот-вот наступит весна. Любопытство призывало немедленно изучить этот мир, куда я переместился из своей больничной палаты в Гейдельберге. Оно влекло меня на улицу. Я часто прислушивался: слышал тихие завывания ветра за окном (которые призывали одуматься) и громыхания тазов в уборной (там вручную стирала мою одежду Иришка).

Рассматривал стоявшие на полках книги, когда в комнату зашла Лукина. Она прошла на мою половину комнаты, уселась на мою кровать. Я смутно припомнил, что раньше на этой кровати спал Иришкин брат, который летом перебрался в Москву: поступил в институт. Иришка тут же посоветовала мне прочесть стоявшую здесь же, на полке, «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова.

Она энергично прорекламировала роман — я ответил ей, что уже читал и «Туманность», и «Час Быка».

— Что ещё за «Час Быка»? — поинтересовалась Лукина.

«Эмма, когда впервые опубликовали книгу Ефремова "Час Быка"?»

«Первое книжное издание романа было в тысяча девятьсот семидесятом году».

Я махнул рукой.

Заявил:

— «Туманность Андромеды» мне понравилась больше.

Тут же спросил:

— Ты читала книги Александра Беляева?

— Конечно! Обожаю роман «Человек-амфибия»! И «Звезда КЭЦ» мне тоже понравилась…

Я болтал с Иришкой о книгах, о кино, о космосе и о музыке. С удивлением заметил, что общение с двоюродной сестрой десятиклассницей меня нисколько не тяготило (несмотря на то, что я всё ещё считал себя семидесятишестилетним мужчиной, а не шестнадцатилетним юнцом). Снова отметил несомненное сходство в обликах моей двоюродной сестры и моего младшего сына.

Вспомнил, что «в прошлый раз» мы с Иришкой Лукиной «не сошлись характерами»: на протяжении двух недель моего прошлого пребывания в Кировозаводске мы с двоюродной сестрой просто терпели присутствие друг друга. Утреннего поливания холодной водой тогда не случилось. Но не было и вот таких долгих и без сомнения приятных разговоров.

Мы с сестрой ещё беседовали, когда вернулись с работы Иришкины родители. Сперва мы услышали, как захлопнулась входная дверь. Потом в гостиной прозвучал голос Иришкиного отца. Виктор Семёнович во всеуслышание заявил, что «барбусы снова сдохли». От этой его фразы я невольно насторожился, словно заподозрил некий подвох. Увидел, как Иришка вздохнула и покачала головой.

Вечером я снова устроил концерт — на этот раз для всего семейства Лукиных. Моё выступление анонсировала Иришка. Она не скупилась на похвалы — Виктор Семёнович и Вера Петровна выслушали восторги дочери, взглянули на меня. Виктор Семёнович всё же отошёл от аквариума, в котором почти полчаса рыбачил сачком с металлической ручкой (вылавливал тушки барбусов).

Он указал на пианино не прикуренной трубкой (курить он бросил месяц назад, но с трубкой не расставался).

— Василий, сыграй, что ли, — неуверенно предложил он.

— Васенька, спой, пожалуйста! — воскликнула Иришка.

Этим своим возгласом она привлекла к себе изумлённые взгляды родителей.

Под прицелом трёх пар глаз (это, если не считать аквариумных рыбок), я подошёл к пианино, уселся на стул. Поднял клап, размял пальцы.

«Эмма, скажи… Нет. Не надо».

— Ария московского гостя, — объявил я. — Исполняется… московским гостем.

Опустил пальцы на клавиши — пианино тут же ожило, выдало на суд слушателей начало музыкальной композиции из пока ещё не отснятого фильма «Ирония судьбы, или С лёгким паром».

— Если у вас нету дома, пожары ему не страшны…

Ужинал я в компании семейства Лукиных. Хотя по прошлой жизни в этой квартире я помнил, что обычно мы ужинали попарно: сначала ели мы с Иришкой, затем ужинали Иришкины родители — большие компании на тесной кухне не помещались. Сегодня вечером мы уселись в гостиной. Иришка и Вера Петровна накрыли на стол (я отметил, что Иришка — точная копия своей мамы, только на два десятка лет помладше). Виктор Семёнович включил телевизор (КВН-49 с маленьким чёрно-белым экраном).

На экран телевизора мы посматривали только первые пару минут ужина. Затем обсудили моё пение: Лукины в один голос заявили, что пел я сегодня превосходно. Виктор Семёнович поинтересовался, не подумывал ли я о возвращении на сцену. Я ответил ему, что пока не определился с ответом на этот вопрос. Беседовали мы поначалу неактивно, словно прощупывали настроение друг друга. Но вскоре разговоры пошли бодрее. За чаем Иришкин отец свернул на свою любимую тему: заговорил об аквариумных рыбках.

— … Ещё вчера вечером было всё нормально, — сообщил он. — Барбусы мотались туда-сюда, гоняли других рыб. Утром с ними тоже было всё в полном порядке. Ну… может, они не были уже такими активными, как вчера. А теперь опять: оба всплыли брюхами кверху. Вася, не поверишь: такое у меня случилось уже в третий раз. Не живут у меня долго барбусы. Ума не приложу, что их не устраивает.

Виктор Семёнович развёл руками — стряхнул на скатерть с ладони хлебные крошки.

Я взглянул на аквариум, где лениво плавали стайки гуппи и меченосцев, а на дне лежали усатые сомики (точного названия которых я не вспомнил).

— Витя, я очень надеюсь, что ты больше не притащишь домой этих рыб, — сказала Вера Петровна. — Ты из-за них нервничаешь. Того и гляди, снова курить начнёшь.

— Да, папа, может, хватит уже убивать бедных барбусов? — спросила Иришка.

Виктор Семёнович нахмурил брови, взял со стола пустую курительную трубку, сунул в рот загубник.

«Эмма, — сказал я. — Расскажи мне, почему дохнут в аквариумах барбусы».

«Конечно, господин Шульц. Барбусы, или усачи — это рыбы семейства Карповые…»

Я допил из чашки чай, откинулся на спинку стула.

Посмотрел на нервно покусывавшего трубку Иришкиного отца и сообщил:

— Виктор Семёнович, мне известно, что барбусы очень чувствительны к плохой воде. В особенности, к высокому содержанию в воде нитратов. Я слышал, что содержание нитратов в аквариумной воде повышается из-за перекармливания рыб. Избыток корма приводит к увеличению отходов и, как следствие, к увеличению содержания в воде нитратов.

Лукин вынул изо рта трубку, задумчиво потёр подбородок.

Я продолжил:

— Содержание нитратов зависит ещё и от частоты смены воды. Но я уверен, что воду в аквариуме вы меняете часто. Но вы не думали, что для такого большого количества рыб у вашего аквариума слишком маленький объём? Посчитайте: для одного барбуса требуется минимум два литра воды. Для скалярии десять литров. А для гуппи, неона или меченосца по два литра на особь.

Виктор Семёнович взглянул на свой аквариум, громко хмыкнул.

Он посмотрел на жену и заявил:

— Вера, я давно тебе говорил, что мне нужен аквариум побольше!

— Витя, тебе нужно рыб поменьше, — ответила Вера Петровна.

Виктор Семёнович словно не услышал её ответ: он повернул в мою сторону лицо, указал на меня трубкой.

— Ты умный и эрудированный парень, Виктор, — сказал он. — Странно, что раньше я этого не замечал. Нам с тобой нужно чаще беседовать. Определённо.

После ужина Иришка отправилась на кухню мыть посуду. Вера Петровна надела очки (они её будто бы состарили на пару лет), вооружилась иголкой и ниткой — уселась штопать мужу носки. Виктор Семёнович расположился в гостиной за столом — чиркал карандашом в блокноте: подсчитывал оптимальный объём аквариума.

Я вернулся в свою комнату.

Заметил, что за окном стемнело. Не включил в комнате свет — подошёл к окну, разглядывал сквозь стекло освещённый одиноким фонарём двор.

Сообщил:

«Эмма, я помню этот случай с барбусами. В прошлый раз они тоже сдохли. Школьный сарай сегодня сгорел — так же, как и тогда. Эмма, я всё больше склоняюсь к мысли, что вернулся в прошлое. Уж очень знакомо всё вокруг меня сейчас выглядит. И этот портрет Гагарина в тетради Лёши Черепанова — мелочь, но знакомая».

Я скрестил на груди руки. Поднял взгляд на тёмное небо, где заметил светлое пятно — это пряталась за облаками луна.

«Эмма, в гейдельбергской клинике я провёл полтора года. За это время наука наверняка шагнула вперёд. Но я сомневаюсь, что учёные придумали такую виртуальную реальность, которая создавалась бы разумом и воспоминаниями погружённого в неё человека. Если только я не стал частью некого эксперимента».

Я хмыкнул, качнул головой.

«Сомневаюсь только, что немцы отважились бы на такой эксперимент, не взяв с меня предварительно пару десятков согласий и не подсунув мне на подпись толстую кипу всевозможных документов. Как это было перед установкой в мою голову того чипа. Эмма, поищи-ка в интернете: не упоминали ли там о похожих экспериментах».

«Господин Шульц, уточните, пожалуйста, вопрос», — произнёс у меня в голове голос виртуальной помощницы.

«Эмма, найди мне любые упоминания в сети об экспериментах, в которых фигурируют впавшие в кому люди и виртуальная реальность».

Уже через секунду Эмма ответила:

«Господин Шульц, к моему огромному сожалению, запрошенная вами информация отсутствует».

«Так я и предполагал. Спасибо, Эмма».

В кровать я улёгся с мыслью, что вряд ли скоро усну. Думал, что пролежу до утра, поглядывая на чёрный прямоугольник окна и прислушиваясь к доносившемуся из-за шкафа Иришкиному сопению. Мне казалось, что за проведённые в гейдельбергской клинике месяцы я выспался на годы вперёд. Прикинул, какие запросы сделаю ночью Эмме для поиска в интернете. Мысленно подбирал для них точные формулировки, чтобы не выслушивать бесконечные «повторите запрос» и «запрошенная вами информация отсутствует».

Проснулся от громкого дребезжания будильника, стоявшего на тумбе около Иришкиной кровати. Услышал, как недовольно застонала разбуженная будильником Лукина. Зажмурился от света торшера, вспыхнувшего рядом с кроватью моей двоюродной сестры. Окинул взглядом погружённую в полумрак комнату — убедился, что открыл глаза не в больничной палате. Увидел всё те же полки с книгами, прикрытое шторой окно и письменный стол, около которого на стуле со вчерашнего дня стоял мой школьный портфель.

Заявил:

«Эмма, вариант со сном теперь точно отпадает. Потому что за семьдесят шесть лет своей жизни я ни разу не видел сон во сне. А сегодня ночью мне приснилось, что я пел на сцене в Москве. На той самой сцене, где у меня впервые сорвался голос. Причём, в том сне я чётко осознавал, что сплю. Но всё равно мне этот сон не понравился. Я вспомнил тот свой детский испуг. Это было неприятно. Я рад, что проснулся. И вдвойне рад тому, что проснулся здесь, в этой комнате, а не в больничной палате. С добрым утром, Эмма!»

«С добрым утром, господин Шульц!»

Ещё вчера я выяснил, что Иришкины родители просыпались почти на час раньше нас. Они отправлялись на работу, когда мы с Иришкой только-только шли умываться. Сегодня спросонья я услышал их голоса, доносившиеся из гостиной — звучали они бодро, хоть и безрадостно. В мою часть комнаты заглянула Иришка. Она увидела, что я уже уселся на кровать. Сообщила, что первая займёт уборную. Я рассеяно кивнул ей в ответ. Слез с кровати, подтянул трусы. Босиком прошлёпал за шкаф, взглянул на своё отражение в зеркале — убедился, что постарел за ночь не больше, чем на сутки.

— Ещё один день… — пробормотал я. — Это хорошо. Это значит, что возможен и третий, и четвёртый.

Зевнул, пригладил на голове волосы и вернулся в свою часть комнаты. Потёр пальцем ссадины на костяшках правой руки. Смутно припомнил, что поранил руки ещё в Москве: подрался с незнакомыми парнями в парке Горького. Я наклонился и без особого труда дотянулся ладонями до покрытого пёстрой ковровой дорожкой пола — мои колени при этом даже не дрогнули. Я тут же принял упор лёжа (упёрся в пол кулаками) и пятьдесят раз отжался (не вспотел и не запыхался при этом). Сердце в груди билось ровно и спокойно, будто оно и не почувствовало нагрузку. Я улыбнулся, кивнул.

— Gut, — сказал я. — Das ist sehr gut2. Просто прекрасно.

Сегодняшнее утро отчасти повторило вчерашнее: та же мятная зубная паста, земляничный запах мыла, жареная картошка и чай на завтрак. Вот только сегодня чай был горячим, а картофель тёплым. Иришка во время завтрака не хмурилась, а весело щебетала.

Моя вчерашняя школьная форма (брюки, рубашка и пиджак) всё ещё сохла на верёвке над ванной. Поэтому я сменил наряд. Натянул на себя джинсы, бежевую рубашку и чёрно-белый полосатый джемпер. Взглянул на своё отражение в зеркале.

Отметил, что такое сочетание цветов в школьной одежде моя вторая жена наверняка бы раскритиковала. Галстук я сегодня не одел (хотя нашёл у себя в чемодане ещё парочку — таких же кричаще-ярких, как и вчерашний). Начистил ваксой ботинки.

Поход до школы тоже лишь частично походил на вчерашний. Школьники во дворе здоровались не только с моей сестрой, но и со мной. Мы встретили всё тех же катавшихся на портфелях с горки мальчишек. Вот только Иришка сегодня держала меня под руку.

Мороз по-прежнему болезненно щипал мои щёки и нос. А вот мрачные цвета на улицах Кировозаводска меня уже не смущали. Как не рябило у меня сегодня в глазах и от мелькания ярких пятен пионерских галстуков, когда мы с Иришкой вошли в школу.

Из школьного гардероба мы с Лукиной вышли всё так же вместе, пусть и не под руку. Иришка сообщила мне, что первым уроком у нас сегодня будет математика. Сказала: математичка устроит нашему классу обещанную ещё в пятницу «проверочную работу».

Я задумался, сохранились ли у меня с прошлых школьных времён знания по математике. Всё что точно понял — таблицу умножения я пока ещё помнил. Засмотрелся на замершую около лестницы на второй этаж молодую учительницу (лет тридцати, симпатичную).

Почувствовал, как сестра дёрнула меня за руку.

— Вася, смотри, — сказала Иришка.

Она кивком указала на парней, что шагали нам навстречу. В одном из них я распознал Лёшу Черепанова — другого (высокого и черноволосого) не узнал, словно увидел его впервые. Заметил, что мой сосед по парте выглядел печальным — его спутник ухмылялся.

Следом за Черепом и его спутником, будто тени, следовали два кудрявых русоволосых парня, похожих друг на друга, как однояйцовые близнецы. Отличались они друг от друга только цветом одежды: на одном я увидел синий свитер, а на другом серый.

Черноволосый парень придерживал Черепа сзади за воротник рубашки, словно вёл нашкодившего котёнка. Он что-то говорил Черепанову, но крики пионеров заглушали его слова. Парни (все четверо) резко свернули с нашего пути в сторону туалетов.

— Это Гена Тюляев из одиннадцатого «Б», — сообщила Иришка. — Похоже, сейчас он снова накостыляет нашему Черепанову. Дураки. Что они нашли в этой задаваке Светке Клубничкиной?